– Да.
Наступило молчание, она опустила глаза и сказала покорно:
– Решительно, я делаю только глупости.
Он смущенно отвернулся.
– Да это пустяки, не придавай значения.
Снова наступило молчание. Он заметил, что она вытянула из черных замшевых сапожек ноги и поджала их под себя, точно желая согреть. Это взволновало его и в то же время обеспокоило. Снять сапожки – это почти что раздеться, ну, не воображай, может, они просто у нее промокли, пока она ходила по студгородку. Как бы то ни было, это жест интимный. Она сжалась в комочек, точно завладев его постелью, свет настольной лампы падал на нее сбоку, сверху вниз, оставляя в тени голову и грудь и ярко освещая изгиб бедер. И, однако, непонятно каким образом глаза ее улавливали луч света и излучали в полумраке мягкое сияние. Они казались огромными, бархатистыми. Внезапно она сказала:
– Я сегодня переспала с Жоме. Я была девушкой, а сегодня переспала с ним.
Он обалдело смотрел на нее. По ее тону и лицу (но он видел ее плохо) нельзя было понять, гордится она тем, что сделала, или горько об этом сожалеет. Может, то и другое вместе. Разве в них разберешься, в девочках. После паузы он сказал:
– Ну что ж, я полагаю, если ты это сделала, значит, ты этого хотела.
Она сказала отчетливо:
– Нет, не хотела.
– Зачем же тогда?
– Чтобы не быть девушкой.
Менестрель помолчал, потом сказал:
– Это было для тебя так важно, перестать быть девушкой?
– Да. Я думала, что почувствую себя свободной.
– И почувствовала?
– Не знаю, – в голосе ее было сомнение. – Сначала я была довольна. А потом гораздо меньше.
Менестрель смотрел на нее. Вот она сидит на моей кровати, вся из округлостей и изгибов, черты лица мягкие, мелкие. Как красиво, как трогательно девичье тело. Он ощущал в себе уважение к этому телу, а она – вот так, с первым попавшимся… Самый факт, что она отдалась, его не шокировал, нет, его возмущало, что она сделала это так по-глупому, разрушительно, очертя голову.
– Послушай, – сказал он, – ты знакомишься с Жоме в полдень, а через три или четыре часа спишь с ним. Это ведь глупо, а?
– Не в нем дело, – сказала она, качая головой. – Для меня Жоме был не в счет.
Менестрель опустил глаза. Чудовищно! Нет, этой фразы я не забуду: «Жоме был не в счет!»
– Значит, ты его не любишь?
– Конечно, нет, скажешь тоже!
– А он?
Она пожала плечами.
– Тогда почему Жоме? – сказал Менестрель.
– Не знаю. У него такой солидный, такой опытный вид. И потом, за ним бегают все девочки.
Менестрель моргнул, опустил глаза, проглотил слюну. Ясное дело, у меня вид не солидный и не опытный. Он вдруг с ужасающей силой ощутил себя обесцененным, униженным, сброшенным со счета, и несправедливость этого чувства его возмутила. Он, значит, ничего не стоит. Только потому, что у него нет этих идиотских морщин и синяков под глазами, которые есть у Жоме. Он сказал слабым голосом:
– А от меня чего ты ждешь?
Она посмотрела на него с торжественным и детским выражением на лице.
– Я хотела бы, чтобы ты стал моим другом.
Ах вот что. Распределение обязанностей Жоме – лишает девственности, я – дружу.
– Я? – сказал он сухо. – Почему именно я?
– Ну, – сказала она смущенно, – ты мне симпатичен.
И, поскольку он молчал, добавила:
– Конечно, я мало тебя знаю. Но в тебе есть что-то тонкое, чувствительное, мечтательное…
Он пожал плечами и сказал с раздражением:
– Ты ошибаешься. Я, знаешь, совсем не такой. Голова в облаках, но ноги на земле.
– Что это значит?
– Я ничем не отличаюсь от других ребят. Я тоже не прочь переспать с девочкой.
Прошла секунда. Потом Жаклин широко открыла свои «сильнодействующие» глаза и направила их огонь на него.
– Ну что ж, – сказала она, – за чем дело стало?
Он посмотрел на нее, совершенно ошарашенный. Потом его вдруг захлестнул гнев, и он обрел голос.
– Послушай, – сказал он со сдерживаемой яростью. – Не предлагай мне себя, как чашку чая! Ты все портишь.
Она пожала плечами.
– До чего же ты старомоден, – сказала она с презрением.
И она его еще по-снобистски третировала, только этого не хватало! Он сжал правой рукой край стола.
– Знаешь, не думай, что ты на гребне новой волны только потому, что переспала с Жоме.
Она моргнула, глаза ее опять наполнились слезами, но, вспомнив о туши, она сдержалась. Сжавшись в комочек, поджав под себя ноги, как кошечка, она рискнула осторожно взглянуть на Менестреля. Она почувствовала к нему какое-то новое уважение. Ну конечно, типичный мазохизм – он дал мне по морде, и я в восторге; в те времена, когда я еще ходила к исповеди, аббат меня бранит, а я так и сияю, теперь они, говорят, даже бранить перестали и покаяния не налагают: зачем же тогда исповедь? Внезапно ее охватило презрение к самой себе. Ей было отвратительно в себе все: дурацкая ненависть к родителям, безграничный эгоизм, постоянное вранье, попытка самоубийства, безалаберность в занятиях, и мальчики, и то, что она заранее знала, как все будет, ничего, ничего, никогда, она просто ненормальная, ей это всегда было известно, она подумала с горьким удовольствием, шлюха, вот я кто в глазах Менестреля. Она стиснула зубы, ну что ж, раз так, они увидят, я вымараюсь в грязи, я стану отдаваться кому попало, пойду в бидонвиль, скажу арабам: вот я, кто желает? Захочу и сделаю. Или нет, я покончу с собой, после моей смерти они спохватятся. Она вдруг увидела себя распростертой на кровати, в своем черном платье, бездыханную, без кровинки в лице, ей стало ужасно жаль своей молодой жизни.
Она посмотрела в глаза Менестрелю и сказала с вызовом:
– Я в прошлом году кончала с собой.
Непоследовательно. Вне всякой связи с тем, о чем мы только что говорили. Или эта связь от меня ускользает. Сидит тут, на моей кровати, полная жизни (и вообще довольно полненькая), и ни с того ни с сего заявляет: я мертвая. У него на языке уже вертелось – разумеется, из этого ничего не вышло, – но он вовремя спохватился. В прошлом году они долго беседовали с Демирмоном о самоубийстве. «К самоубийцам никогда не следует относиться легкомысленно, – говорил Демирмон, – они крайне чувствительны ко всякому вызову. Осторожнее. Нужно обращаться с ними тактично».
– А что тогда случилось? – спросил Менестрель нейтральным тоном.
– Дело было так, – заговорила она торопливо, проглатывая слова, точно боялась, что не успеет рассказать. – Я встречалась с одним мальчиком, а папа, сам понимаешь, был категорически против. И тут я заболеваю. Ладно, я домой не иду, а иду в университетскую больницу. Понимаешь, я не хотела, чтобы меня лечили как папину дочку. И там в течение двух недель ребята и девочки в моей палате только и говорят, кто да как кончал с собой и вообще рассуждают о самоубийстве и о бессмысленности жизни, и о том, как противно становиться старым, взрослым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108