Аж в Ленинград!». Да, был тогда такой город – Ленинград. Откуда присылались фотографии и открытки, от которых замирало сердце. Иногда Ромео присылал фотографии их курсантской жизни – чаще всего увольнительные походы на выходные. Как это не было похоже на все прочие фотографии из армии с блатной дембельской романтикой. Письма Ромео были сухи и сдержаны – никаких тебе клятв в вечной любви и стихов «не гуляй допоздна, девчонка, пока солдат на боевом посту…». Рассказы о городе, друзьях и музеях. Однокурсница иногда зачитывала мне по странице, не боясь конкуренции, и спрашивала: «Как ты думаешь, он меня еще любит?» Я даже завидовать не могла такому счастью и только кивала головой.
И тут он приехал в конце ноября. Зашел на кухню в форме, вежливо поздоровался и спросил Настю.
– Мне ее мама сказала, что она сюда в гости зашла. Я, Даниил. Я могу ее увидеть?
А я и не знала, что Ромео так зовут. Мне и в голову не пришло за год с лишним спросить имя Настиного мальчика. Ромео, он и есть Ромео. Оказался бы каким-нибудь Васей – и все, можно уступать балкон следующей паре. Но тут такое совпадение – Даниил. Самое морское имя, ничуть не хуже Грея, по-моему. Очнувшись, я поняла, что неотрывно смотрю на уставшего мальчика, картошка горит, а он молча стоит и ждет ответа на заданный вопрос. Комкано объяснила, что Настя пошла за подругой и будет через полчаса, а я вот, собственно – хозяйка жилплощади и единственной свободной табуретки. Повернулась к своим сковородкам и зажмурилась. Вот он – первый и единственный мужчина всей моей жизни, а я стою и жарю картошку. Мне бы броситься к нему, увести под любым предлогом прочь, и прижиматься к нему на морозной улице. А я стою и жарю картошку. И даже повернуться не могу. Такого приступа почти материнской любви-жалости у меня больше никогда в жизни и не было. Я не могла даже смотреть в сторону его идеально вычищенных ботинок – боялась разреветься. И тут он сказал странным голосом:
– Как вы жарите картошку…
И эта фраза спасла меня от позорных рыданий – я быстро-быстро начала рассказывать, как сначала нужно разогреть чугунные сковородки, а это совсем не простая задача, мелко нарезать соломкой картошку и складывать в холодную воду, чтобы соломка не темнела, а потом жарить картошку на шкварках, если нет под рукой хорошего сливочного масла (а его никогда нет), и как потом, когда уже вся картошка покрыта хрустящей корочкой…
– Нет, я не о том… Вы так это делаете – как будто не для гостей, которые все съедят через пять минут, а для своего удовольствия…
И я повернулась. И увидела, КАК он на меня смотрит. Так и разревелась. Не успев даже убрать глупую улыбку. Картошка сильно подгорела, конечно, пока я рыдала, а он меня по волосам гладил. И это было самое огромное в моей жизни счастье. Плакать у него на груди в картофельном дыму. Но я этого счастья тогда испугалась и в него не поверила. Поэтому сказала:
– А сейчас Настя придет…
Мальчик в лице изменился, но меня не отстранил:
– Я завтра приду. Ты будешь дома?
И ушел, не дождавшись ни Насти, ни картошки на ужин. А я сразу начала ждать завтра и счастье в себе растить. К утру оно уже могло весь барак затопить, но пока сидело смирно. Я смотрела на бабушкины сковородки и даже брала их в руки, чтобы вес счастья стал осязаемым. И ведь не было ни одной мысли о будущем, как не было вообще ни одной мысли. Было только СЧАСТЬЕ, смывающее все, что было до. Я даже вспомнила рассказ одной знакомой девочки из мединститута про такой случай помешательства. В начале войны одна женщина получила похоронку на мужа, но ждать его не перестала. Так его любила, что ждала пять лет. И дождалась – он оказался жив, хотя и покалечен в плену. Когда произошла встреча, она от счастья чуть не помешалась. Все пять лет без мужа из памяти исчезли, словно их и не было никогда. Профессор потом сказал, что сработал защитный механизм и лечить такую амнезию бесполезно: ну как возвращать человеку память, если она ему – такая – совсем не нужна.
У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел – и не вспомнил.
Потом все закончилось очень странно. Оказалось, что мальчика в форме больше нет, потому что его между бараками зарезали, когда он домой возвращался. Кому-то из заводских его морская форма не понравилась, решили проучить. Настя плакала, в полной уверенности, что он ее пошел встречать, только они разминулись. Я не плакала, потому что на похороны не ходила и ничему не верила. Но картошку долго не жарила, хотя мой первый муж ее очень любил.
Жить, чтобы ждать
Если тебя называют белой мышью – есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если – серой мышкой – обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной. Но насмешка в том, что ноги у меня достаточно ровные, нос небольшой, глазки средние, волосы среднерусские, фигура сорок восьмого размера. То есть – глазу совершенно не за что зацепиться.
Мама всегда меня любила, одевала по моде, ярко и дорого. Тем самым делая из меня даже не белую мышь, а безликую вешалку для стильных тряпочек. Идешь по улице – все смотрят, и мужчины, и женщины. А ты – ногу от бедра, голову вверх, руки расслаблены и легки, каблуки дорогущих туфель впечатываются прямо в сердца местных красавиц. И никто не видит тебя.
Приятно чувствовать себя человеком-невидимкой – прямо как секретный шпион в тылу врага. С подругами не раз проделывали такой фокус: со мной на танцах знакомились, до дома провожали, а на следующее свидание шла другая девушка. Встречу всегда назначали в людном месте. С одной стороны шла я, с другой – подруга в той же самой одежде, в которой я была вечером. И хоть бы кто усомнился – что это я… Радостное: «Как ты сегодня здорово выглядишь!» – и мальчики облегченно вздыхали (а как боялись не узнать!), даря дежурный букетик. Потом подходила я…
В общем, как сказал один мой близкий приятель: «У тебя офигительная походка, замечательный голос, но запоминать тебя можно только по деталям». Целостности во мне нет. Может, это отражение внутренней разворошенности: комната моего Я заставлена маленькими ящичками, коробочками, загромождена кучками ценных воспоминаний. Я не могу навести там порядок, потому что боюсь потерять какую-нибудь мелочь безвозвратно.
Белая мышка – это даже хорошо, наверное. Это безопасно, и никаких вопросов тебе про личную жизнь не задают. Потому что всем понятно – никто со мной жить не сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
И тут он приехал в конце ноября. Зашел на кухню в форме, вежливо поздоровался и спросил Настю.
– Мне ее мама сказала, что она сюда в гости зашла. Я, Даниил. Я могу ее увидеть?
А я и не знала, что Ромео так зовут. Мне и в голову не пришло за год с лишним спросить имя Настиного мальчика. Ромео, он и есть Ромео. Оказался бы каким-нибудь Васей – и все, можно уступать балкон следующей паре. Но тут такое совпадение – Даниил. Самое морское имя, ничуть не хуже Грея, по-моему. Очнувшись, я поняла, что неотрывно смотрю на уставшего мальчика, картошка горит, а он молча стоит и ждет ответа на заданный вопрос. Комкано объяснила, что Настя пошла за подругой и будет через полчаса, а я вот, собственно – хозяйка жилплощади и единственной свободной табуретки. Повернулась к своим сковородкам и зажмурилась. Вот он – первый и единственный мужчина всей моей жизни, а я стою и жарю картошку. Мне бы броситься к нему, увести под любым предлогом прочь, и прижиматься к нему на морозной улице. А я стою и жарю картошку. И даже повернуться не могу. Такого приступа почти материнской любви-жалости у меня больше никогда в жизни и не было. Я не могла даже смотреть в сторону его идеально вычищенных ботинок – боялась разреветься. И тут он сказал странным голосом:
– Как вы жарите картошку…
И эта фраза спасла меня от позорных рыданий – я быстро-быстро начала рассказывать, как сначала нужно разогреть чугунные сковородки, а это совсем не простая задача, мелко нарезать соломкой картошку и складывать в холодную воду, чтобы соломка не темнела, а потом жарить картошку на шкварках, если нет под рукой хорошего сливочного масла (а его никогда нет), и как потом, когда уже вся картошка покрыта хрустящей корочкой…
– Нет, я не о том… Вы так это делаете – как будто не для гостей, которые все съедят через пять минут, а для своего удовольствия…
И я повернулась. И увидела, КАК он на меня смотрит. Так и разревелась. Не успев даже убрать глупую улыбку. Картошка сильно подгорела, конечно, пока я рыдала, а он меня по волосам гладил. И это было самое огромное в моей жизни счастье. Плакать у него на груди в картофельном дыму. Но я этого счастья тогда испугалась и в него не поверила. Поэтому сказала:
– А сейчас Настя придет…
Мальчик в лице изменился, но меня не отстранил:
– Я завтра приду. Ты будешь дома?
И ушел, не дождавшись ни Насти, ни картошки на ужин. А я сразу начала ждать завтра и счастье в себе растить. К утру оно уже могло весь барак затопить, но пока сидело смирно. Я смотрела на бабушкины сковородки и даже брала их в руки, чтобы вес счастья стал осязаемым. И ведь не было ни одной мысли о будущем, как не было вообще ни одной мысли. Было только СЧАСТЬЕ, смывающее все, что было до. Я даже вспомнила рассказ одной знакомой девочки из мединститута про такой случай помешательства. В начале войны одна женщина получила похоронку на мужа, но ждать его не перестала. Так его любила, что ждала пять лет. И дождалась – он оказался жив, хотя и покалечен в плену. Когда произошла встреча, она от счастья чуть не помешалась. Все пять лет без мужа из памяти исчезли, словно их и не было никогда. Профессор потом сказал, что сработал защитный механизм и лечить такую амнезию бесполезно: ну как возвращать человеку память, если она ему – такая – совсем не нужна.
У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел – и не вспомнил.
Потом все закончилось очень странно. Оказалось, что мальчика в форме больше нет, потому что его между бараками зарезали, когда он домой возвращался. Кому-то из заводских его морская форма не понравилась, решили проучить. Настя плакала, в полной уверенности, что он ее пошел встречать, только они разминулись. Я не плакала, потому что на похороны не ходила и ничему не верила. Но картошку долго не жарила, хотя мой первый муж ее очень любил.
Жить, чтобы ждать
Если тебя называют белой мышью – есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если – серой мышкой – обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной. Но насмешка в том, что ноги у меня достаточно ровные, нос небольшой, глазки средние, волосы среднерусские, фигура сорок восьмого размера. То есть – глазу совершенно не за что зацепиться.
Мама всегда меня любила, одевала по моде, ярко и дорого. Тем самым делая из меня даже не белую мышь, а безликую вешалку для стильных тряпочек. Идешь по улице – все смотрят, и мужчины, и женщины. А ты – ногу от бедра, голову вверх, руки расслаблены и легки, каблуки дорогущих туфель впечатываются прямо в сердца местных красавиц. И никто не видит тебя.
Приятно чувствовать себя человеком-невидимкой – прямо как секретный шпион в тылу врага. С подругами не раз проделывали такой фокус: со мной на танцах знакомились, до дома провожали, а на следующее свидание шла другая девушка. Встречу всегда назначали в людном месте. С одной стороны шла я, с другой – подруга в той же самой одежде, в которой я была вечером. И хоть бы кто усомнился – что это я… Радостное: «Как ты сегодня здорово выглядишь!» – и мальчики облегченно вздыхали (а как боялись не узнать!), даря дежурный букетик. Потом подходила я…
В общем, как сказал один мой близкий приятель: «У тебя офигительная походка, замечательный голос, но запоминать тебя можно только по деталям». Целостности во мне нет. Может, это отражение внутренней разворошенности: комната моего Я заставлена маленькими ящичками, коробочками, загромождена кучками ценных воспоминаний. Я не могу навести там порядок, потому что боюсь потерять какую-нибудь мелочь безвозвратно.
Белая мышка – это даже хорошо, наверное. Это безопасно, и никаких вопросов тебе про личную жизнь не задают. Потому что всем понятно – никто со мной жить не сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28