Вот и все. Так уже нас переполошили, что я пять лет даже интересоваться боялся, что же там было дальше.
– А что было дальше, товарищ подполковник, кое-что могу сказать. До конца года почти всех этих пропавших, как я догадываюсь, признали через решение суда умершими. Опять же таки, на основании заявлений ближайших родственников. И если бы не этот слесарь, о котором я вам рассказывал, и не мой друг-психиатр, который случайно в спецотделение попал, никто бы ничего до сих пор не знал. Вы говорите, какие-то версии были?
– Ну, в обиход пустили что-то вроде таинственной секты со строгим уставом. Какой-то подпольный монастырь или еще что-то такое. Но это все сказочка для партийного начальства. Кагебе и в нормальной церкви на десять верующих держит одного стукача. А что уж говорить о сектах. Нет, тут что-то другое.
– Не в партизаны же они пошли.
– Скажешь такое, салага. С чего бы им идти в партизаны или в ту секту? Я же тебе говорю: нормальные люди, которых ничего не связывало, кроме того, что они исчезли в один и тот же день, приблизительно в одно и то же время и, насколько мы успели установить, многих из них в последний раз видели возле станций метро Святошинской линии.
Вот тут в моей голове опять что-то затренькало, и я припомнил: «Сел в метро, задремал, чуть не проспал остановку, выскочил…» А старый подполковник тем временем продолжал:
– Версии, говоришь, версии… в тридцать седьмом люди без версий исчезали тысячами. В пятьдесят втором – тоже. А сейчас, даже если бы и хотела Контора столько людей убрать, так уже не те времена. Вот ты такого Ивана Дзюбу знаешь? Из писателей?
– Да вроде слышал.
– Вот видишь, ты хотя бы слышал. А я вообще из «Голоса Америки» узнал. Дали ему всего пять лет за политику. А весь Запад на всех волнах только об этом и говорит. А так, чтобы сто человек незаметно убрать, – да ну! И потом, если бы это действительно была секта, то погоны бы не у нашего генерала полетели, а у Федорчука. Лубянка такие шутки не прощает. И потом, послушай меня, старика. Я хоть и немного, но этими людьми занимался. Ты же знаешь, что тот, кто ходит в оперу, практически не бывает на футболе.
– Вы имеете в виду?…
– Еще проще: кто любит пить пиво из майонезной баночки под задрипанной будкой, никогда не найдет вкуса в «Мускате белом красного камня». Понял? Ту сотню ничего не объединяло – ничего в их способе жизни. Единственное место, где они могли бы собраться вместе – это не секта, а Первомайская демонстрация или обыкновенный троллейбус.
– Или метро, – добавил я, и тут меня как на фазу замкнуло. – Вы сказали, многих из них возле станции метро видели? А они входили или выходили?
– Входили, парень, входили. А выходить им полагалось или на Нивках, или на конечной – в Святошино. Но там их никто не видел… Еще вопросы будут?
– Последний. Никогда не поверю, что вы в самом начале не переписали себе хотя бы список всех, кто исчез.
– Правильно, Сирота, подумал. Старшим надо верить. Конечно, переписал, для удобства. Я бы в тех папках утонул, если бы каждый раз в них каждую мелочь искал.
И тогда я без объяснений вытащил из кармана свою тетрадку со списком «судовых покойников» и начал зачитывать вслух. Подполковник побледнел. Потом, внимательно прислушиваясь, отпер сейф, достал из его глубины старую школьную тетрадку, развернул… там был какой-то список. От моего он отличался лишь тем, что был составлен по алфавиту, а не в хронологическом порядке. Сработала, очевидно, канцелярская жилка старого мента.
– Так как, товарищ подполковник, все совпадает?
– Плюс-минус. Но об этом потом. Лучше скажи, где взял? Не в Конторе же похитил. И ко мне в сейф не лазил, иначе бы переписал по алфавиту.
– Переписал, только не у вас, конечно. В отделе регистрации смертей и не далее, как вчера.
– Так что же с ними случилось? Нашли-таки мертвыми?
– Не знаю, что случилось. Я же вам сказал: всех признали покойниками на основании решения суда еще до конца того года.
– О люди, люди, горемыки! – вздохнул полковник. – У меня вон в том шкафу лежат заявления еще с сорок четвертого года на розыск родных. И никто их не забирает, и мертвыми признать не просит… неужели времена изменились?
– Обо всех не скажу, но родственники того слесаря, с которого у меня все началось, как только согласились дело закрыть, сразу квартиру получили. Причем, такую, что сразу на три отдельных разменяли без доплаты.
Ветеран еще немного поохал, помянул классику, потом поинтересовался, а почему, собственно, я голову на рельсы кладу. Неужели кто-то из этой сотни – мой родственник?
А я и не знал, что ему ответить. Казалось бы: сколько уже предупреждений получил – причем, недвусмысленных – не лезть в давно закрытое дело, в упор не видеть новые обстоятельства, не вертеться под ногами у всесильных андроповских парней. Все правильно, все логично. Просто характер у меня дурацкий: там, где все молчат, где даже генералы варежку закрывают, я должен гавкнуть. Наверное, мое молчание было красноречивым, потому что ветеран в который раз покачал головой и сделал вывод:
– Плохи твои дела, парень. Знаешь, что о таких, как ты, наш комиссар Руднев говорил? «Вам своей смертью закончить не дано, и это в нашем партизанском деле наихудшее». Я вот послушался комиссара – и до сих пор жив. А кто не послушался – лежат их косточки от Путивля до Карпат. И комиссарские среди них.
Мне вдруг ужасно захотелось, как в детстве, встать, склонить низко голову и жалобно проблеять: «Дяденька, я больше не буду…» После чего поблагодарить старого партизана и пойти через площадь в свой кабинетик, и опять, как все нормальные легавые, ловить Леху с Дехой, защищать Милку от кулаков захмелевшего Додика, а самого Додика – от когтей хмельной Милки… то есть, быть, как все. И не лезть в мистику и чужие дела. Тем не менее, я этого не сделал, а сказал совсем иное:
– Назад, товарищ подполковник, только раки лазят.
– Ты, городской мальчик, живого рака хоть раз видел? Назад они не лазят, а плавают. А это две большие разницы… боюсь, что покажут тебе, где они зимуют. Бери мой список и вот тут, за этим столом, сверь со своим. Кажется, была там одна зацепка. Точнее, два заявления. Их чекисты еще долго вертели – включать в общий список или нет, пока не решили не гнаться за массовостью.
– Извините, не врубился.
– Два машиниста метро в тот день исчезли, но на три часа раньше, чем эта сотня. У них, знаешь, правила строгие, как на железной дороге: перед рейсом должны отдохнуть – причем не дома, а в специальном профилактории. Потом на медосмотр и только тогда – на конечную станцию в депо, смену принимать. Ну вот, они все прошли, а в депо не появились. Из профилактория вышли – и все, и растаяли. В конце концов, Контора их вначале в отдельное дело выделила, потому что, понимаешь, старшего из машинистов как раз представили к Герою Социалистического труда, а младшему тоже в свое время партбилет сам товарищ Щербицкий вручал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41