– Дальше пойдешь одна. Так будет лучше.
Целуя ее, я ощутила соленый вкус слез и легкий, едва уловимый аромат лавандовой туалетной воды. Ианта порывисто обняла меня. Потом оттолкнула.
– Иди, – проговорила она. – Радуйся своей новой жизни.
Что чувствовала мать, садясь в такси и уезжая на Пэнкхерст-Парейд, к своим билетам и расписаниям в турагентстве? Она оставила на мне груз своих опасений и неодобрения, но я часто вспоминаю эту опрятную, упрямую удаляющуюся фигурку в твидовом пальто. Наверное, ей казалось, что я сбросила ее, как орех – скорлупку. Что ее женская роль окончена. Или, может быть, Инта думала, что теперь может до конца отдаться своему несчастью и исследовать его глубины.
– Господи Иисусе. Я ее убил.
По словам Мазарин, именно так отреагировал Хэл Торн, когда месяцем позже сбил меня с велосипеда на улице, когда я ехала на велосипеде.
Еще она рассказала, что Хэл вел себя безупречно: бережно уложил меня, вызвал полицию, приказал Мазарин, которая ехала вместе с ним, записать имена всех свидетелей. Его действия были полны героизма, и он это понимал. Последние слова Мазарин произнесла с присущим ей легким оттенком иронии.
Водителем Хэл был паршивым, но все же не таким плохим, чтобы задавить меня насмерть. Я не видела, как его белый фургон подкрался сзади, не слышала скрипа тормозов, но меня до сих пор преследует воспоминание о том, как перед падением я выставила руки, чтобы защититься.
Было еще одно воспоминание… о том, как Хэл сидел рядом с каталкой и скручивал мои чулки в клубок, а низкое осеннее солнце светило сквозь окна и высвечивало нимб вокруг его головы. Память сообщила мне, что он положил чулки рядом с аккуратно сложенными страничками моего эссе по Донну и велосипедными фарами, которые почти не пострадали.
Прошлое и настоящее беспомощно завертелись в моем сотрясенном мозгу, и мне представилось, будто я снова в Риме, в скверике на виа Элизабетта… Странный светловолосый парень, столь заботливо приводивший мои вещи в порядок, моему обманчивому видению казался столь же идеальным, что и каменный юноша, хранитель фонтана Барберини.
Должно быть, я шевельнулась, и мои ушибленные кости хрустнули. Я застонала, и он вздернул голову:
– Привет. – Парень наклонился и нежно взял мою руку, будто знал, как обращаться с людьми, которые испытывают боль. – Меня надо пристрелить. Это я виноват, и к сожалению, вашему велосипеду уже ничто не поможет. Да и вы чудом уцелели.
Я заметила, что у него американский акцент, и нахмурилась. Это было ошибкой, потому что хмуриться было больно. Я захныкала, и незнакомец поспешил меня утешить:
– На голове у вас порез, но слава богу, он скрыт под волосами, и полно ушибов. Но рентген показал, что переломов нет. – У него была умная, уверенная и загадочная улыбка. – Я не разрушил вашей красоты: этого я бы в жизни себе не простил.
Все еще находясь в полубессознательном состоянии, я больше беспокоилась о том, что чуть не умерла, чем о разрушении своей возможной красоты.
– Вы ангел? – Я хотела проверить, не обращается ли ко мне ангел, прежде чем отправить меня в преисподнюю.
– Если хотите, стану ангелом. Со временем.
Я следила за движением его губ, наклоном головы. Статуи из фонтана принесли с собой сияние тропического солнца, жалящий полярный холод, шорох травы саванн и безмолвие пустыни, – и одна из фигур сидела рядом и держала меня за руку. Тогда все и началось.
Хэл навещал меня в больнице каждый день, в течение недели. Он был стипендиатом Родса с американского Среднего Запада, изучал археологию и антропологию. В женскую палату госпиталя Энни Брюэр он приносил такие вещи, которые вовсе не вязались с капельницами и утками: одеяло из племени туарег, фотография обнаженной женщины работы Нодета – пухлой, с жемчужной кожей, похожей на откормленного зерном цыпленка, – все это было частью моего странного выздоровления.
В последний день пребывания в больнице он явился в солдатской форме цвета хаки, с повязанным вокруг шеи красным шарфом, и протянул мне кусок колючей проволоки.
– Ранний образец, такую использовали первые американские поселенцы. Коллекционная вещь.
Мое лицо было все еще покрыто синяками, опухоль не спала, и мне было больно разговаривать.
– Неужели кто-то коллекционирует колючую проволоку?
– Есть целый музей. – Хэл вложил проволоку мне в руку, и колючки странной формы впились в ладонь. – Первопроходцы изобрели проволоку, чтобы обозначать границы своих домов и ферм.
Я представила себе кольца колючей проволоки, опутывавшей сухую пыльную равнину. Внутри огороженной территории слышались гогот гусей и кур, собак, шум детей, пахло домашней выпечкой; там были женщины в выцветших розовых платьях и соломенных шляпках, грубая деревянная мебель и колодец. За пределами проволоки, на дикой территории прятались осторожные краснокожие индейцы, буйволы, рыскали койоты и луговые собаки.
– Может, чтобы защищаться? Это же агрессивная штука. В этом ее предназначение.
– Очень смешно, – сказал Хэл и отобрал проволоку. Потом замялся. – Конечно, владение – это и есть воровство.
Я откинулась на подушки.
– Ты переступил эту границу.
Он наклонился и быстрым движением разгладил упругий завиток моих волос.
– Разумеется. Мы постоянно воруем друг у друга.
Оказалось, что Хэл живет в маленьком домике без отопления, в венгерском гетто, в районе Оксфорда, который назывался Джерихо, вместе с двумя другими студентами, получившими стипендию Родса, и парой иностранных студентов, одной из которых была Мазарин. («Она очень роскошная, истинно bon chic bon genre, – говорил Хэл смешливым тоном, – вот я, напротив, всего лишь неотесанная деревенщина». Меня это удивляло; его знания и уверенность в себе намного превосходили мои).
В доме было полно народу; хозяин совершенно не заботился о его содержании; здесь оказалось неудобно – и волшебно. Когда врачи выпустили меня из больницы, посоветовав держаться подальше от ненормальных водителей, Хэл забрал меня на своем белом фургончике, и перед ужином мы ненадолго заглянули к нему.
– Хочу познакомить тебя с Мазарин: она тебе понравится.
Он был прав на все сто, подметив, что мы с ней одного поля ягоды.
У Хэла в комнате постоянно лежал собранный рюкзак: бутылка с водой, сухой паек на день, спальный мешок для любой погоды, легкие спортивные брюки и таблетки для очистки воды. Он объяснил, что всегда может схватить рюкзак и уехать без предварительных сборов, если вдруг сидеть в заточении станет невыносимо, поэтому ему необходимо иметь при себе наготове рюкзак.
Хэл говорил торопливо и беззаботно, с уверенностью, которую я сама так желала обрести. Может, она передалась ему от матери? «Мой золотоволосый мальчик, – наверное, говорила она, отчаянно покрывая его поцелуями, – ты никогда не будешь смущаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Целуя ее, я ощутила соленый вкус слез и легкий, едва уловимый аромат лавандовой туалетной воды. Ианта порывисто обняла меня. Потом оттолкнула.
– Иди, – проговорила она. – Радуйся своей новой жизни.
Что чувствовала мать, садясь в такси и уезжая на Пэнкхерст-Парейд, к своим билетам и расписаниям в турагентстве? Она оставила на мне груз своих опасений и неодобрения, но я часто вспоминаю эту опрятную, упрямую удаляющуюся фигурку в твидовом пальто. Наверное, ей казалось, что я сбросила ее, как орех – скорлупку. Что ее женская роль окончена. Или, может быть, Инта думала, что теперь может до конца отдаться своему несчастью и исследовать его глубины.
– Господи Иисусе. Я ее убил.
По словам Мазарин, именно так отреагировал Хэл Торн, когда месяцем позже сбил меня с велосипеда на улице, когда я ехала на велосипеде.
Еще она рассказала, что Хэл вел себя безупречно: бережно уложил меня, вызвал полицию, приказал Мазарин, которая ехала вместе с ним, записать имена всех свидетелей. Его действия были полны героизма, и он это понимал. Последние слова Мазарин произнесла с присущим ей легким оттенком иронии.
Водителем Хэл был паршивым, но все же не таким плохим, чтобы задавить меня насмерть. Я не видела, как его белый фургон подкрался сзади, не слышала скрипа тормозов, но меня до сих пор преследует воспоминание о том, как перед падением я выставила руки, чтобы защититься.
Было еще одно воспоминание… о том, как Хэл сидел рядом с каталкой и скручивал мои чулки в клубок, а низкое осеннее солнце светило сквозь окна и высвечивало нимб вокруг его головы. Память сообщила мне, что он положил чулки рядом с аккуратно сложенными страничками моего эссе по Донну и велосипедными фарами, которые почти не пострадали.
Прошлое и настоящее беспомощно завертелись в моем сотрясенном мозгу, и мне представилось, будто я снова в Риме, в скверике на виа Элизабетта… Странный светловолосый парень, столь заботливо приводивший мои вещи в порядок, моему обманчивому видению казался столь же идеальным, что и каменный юноша, хранитель фонтана Барберини.
Должно быть, я шевельнулась, и мои ушибленные кости хрустнули. Я застонала, и он вздернул голову:
– Привет. – Парень наклонился и нежно взял мою руку, будто знал, как обращаться с людьми, которые испытывают боль. – Меня надо пристрелить. Это я виноват, и к сожалению, вашему велосипеду уже ничто не поможет. Да и вы чудом уцелели.
Я заметила, что у него американский акцент, и нахмурилась. Это было ошибкой, потому что хмуриться было больно. Я захныкала, и незнакомец поспешил меня утешить:
– На голове у вас порез, но слава богу, он скрыт под волосами, и полно ушибов. Но рентген показал, что переломов нет. – У него была умная, уверенная и загадочная улыбка. – Я не разрушил вашей красоты: этого я бы в жизни себе не простил.
Все еще находясь в полубессознательном состоянии, я больше беспокоилась о том, что чуть не умерла, чем о разрушении своей возможной красоты.
– Вы ангел? – Я хотела проверить, не обращается ли ко мне ангел, прежде чем отправить меня в преисподнюю.
– Если хотите, стану ангелом. Со временем.
Я следила за движением его губ, наклоном головы. Статуи из фонтана принесли с собой сияние тропического солнца, жалящий полярный холод, шорох травы саванн и безмолвие пустыни, – и одна из фигур сидела рядом и держала меня за руку. Тогда все и началось.
Хэл навещал меня в больнице каждый день, в течение недели. Он был стипендиатом Родса с американского Среднего Запада, изучал археологию и антропологию. В женскую палату госпиталя Энни Брюэр он приносил такие вещи, которые вовсе не вязались с капельницами и утками: одеяло из племени туарег, фотография обнаженной женщины работы Нодета – пухлой, с жемчужной кожей, похожей на откормленного зерном цыпленка, – все это было частью моего странного выздоровления.
В последний день пребывания в больнице он явился в солдатской форме цвета хаки, с повязанным вокруг шеи красным шарфом, и протянул мне кусок колючей проволоки.
– Ранний образец, такую использовали первые американские поселенцы. Коллекционная вещь.
Мое лицо было все еще покрыто синяками, опухоль не спала, и мне было больно разговаривать.
– Неужели кто-то коллекционирует колючую проволоку?
– Есть целый музей. – Хэл вложил проволоку мне в руку, и колючки странной формы впились в ладонь. – Первопроходцы изобрели проволоку, чтобы обозначать границы своих домов и ферм.
Я представила себе кольца колючей проволоки, опутывавшей сухую пыльную равнину. Внутри огороженной территории слышались гогот гусей и кур, собак, шум детей, пахло домашней выпечкой; там были женщины в выцветших розовых платьях и соломенных шляпках, грубая деревянная мебель и колодец. За пределами проволоки, на дикой территории прятались осторожные краснокожие индейцы, буйволы, рыскали койоты и луговые собаки.
– Может, чтобы защищаться? Это же агрессивная штука. В этом ее предназначение.
– Очень смешно, – сказал Хэл и отобрал проволоку. Потом замялся. – Конечно, владение – это и есть воровство.
Я откинулась на подушки.
– Ты переступил эту границу.
Он наклонился и быстрым движением разгладил упругий завиток моих волос.
– Разумеется. Мы постоянно воруем друг у друга.
Оказалось, что Хэл живет в маленьком домике без отопления, в венгерском гетто, в районе Оксфорда, который назывался Джерихо, вместе с двумя другими студентами, получившими стипендию Родса, и парой иностранных студентов, одной из которых была Мазарин. («Она очень роскошная, истинно bon chic bon genre, – говорил Хэл смешливым тоном, – вот я, напротив, всего лишь неотесанная деревенщина». Меня это удивляло; его знания и уверенность в себе намного превосходили мои).
В доме было полно народу; хозяин совершенно не заботился о его содержании; здесь оказалось неудобно – и волшебно. Когда врачи выпустили меня из больницы, посоветовав держаться подальше от ненормальных водителей, Хэл забрал меня на своем белом фургончике, и перед ужином мы ненадолго заглянули к нему.
– Хочу познакомить тебя с Мазарин: она тебе понравится.
Он был прав на все сто, подметив, что мы с ней одного поля ягоды.
У Хэла в комнате постоянно лежал собранный рюкзак: бутылка с водой, сухой паек на день, спальный мешок для любой погоды, легкие спортивные брюки и таблетки для очистки воды. Он объяснил, что всегда может схватить рюкзак и уехать без предварительных сборов, если вдруг сидеть в заточении станет невыносимо, поэтому ему необходимо иметь при себе наготове рюкзак.
Хэл говорил торопливо и беззаботно, с уверенностью, которую я сама так желала обрести. Может, она передалась ему от матери? «Мой золотоволосый мальчик, – наверное, говорила она, отчаянно покрывая его поцелуями, – ты никогда не будешь смущаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79