Они писали ей письма. И этот факт – всякий раз, как она с ним сталкивалась, – мог привести ее в состояние эйфории. В течение часа или двух она упивалась благодарностью к людям, для которых столько значила. Но очень скоро забывала, что таковые существуют.
* * *
В декабре настали сильные холода. Озябшее солнце яичным желтком висело в небе.
А само небо было великолепно – ясное, голубое, гораздо более нежного оттенка, чем в Италии.
В Бургундию пришла зима.
Под ногами шуршали последние опавшие листья; слетая наземь красными, они быстро чернели. Дыхание белым паром вырывалось из людских носов и клубилось вокруг губ. Да и собаки выдыхали такие же облачка, только на уровне мостовой. Тусклый дневной свет сгущал их тени, и они стлались по земле, приникая к ней теснее, чем тени пешеходов.
Глава III
Она растворила застекленную дверь, выходившую на террасу, уставленную кактусами. С высоты террасы ей была видна большая часть Лос-Анджелеса. Анна Хидден не захотела присутствовать на свадьбе, которая состоялась дней десять назад. Кроме того, она предупредила отца – когда позвонила ему из аэропорта, – что не желает знакомиться с его новой женой, сменившей ее мать.
Молоденькая служанка ввела Анну в приемную. Ее старый крошечный отец, со своими короткими, седыми, вздыбленными волосами ежиком, вошел не очень твердой походкой, но без трости, неся перед собой в протянутых руках роскошную белую орхидею, которую и преподнес ей.
Она поблагодарила.
Он улыбался, чуть принужденно.
Она все еще стояла с большой белой орхидеей, его подарком, а он уже указал ей широким взмахом руки на большой черный рояль «Yamaha».
– Но почему?
Он развел руками.
– Это чтобы попрощаться? – прошептала она.
Он кивнул.
Ему явно трудно было говорить.
– Чтобы уже попрощаться? – повторила она, все еще не веря.
Она судорожно всхлипнула. Волнение заражает. Это было сильнее ее. С минуту она плакала, спрятав лицо за орхидеей.
– Папа! – прошептала она.
Он стоял смущенный.
Она положила орхидею на плиточный пол, прямо на пол, рядом с раздвижной дверью приемной, собираясь уйти.
Они не много сказали друг другу.
В одну из пауз она спросила:
– Папа, я не понимаю. Почему мы не должны больше видеться?
– Это меня слишком волнует, – ответил он. – И потом, моя вторая жена очень расстроена тем, что ты отвергла ее, даже не повидав.
И они решили никогда больше не встречаться.
Он даже не допил сладкое вино, которое налил себе в бокал.
– Сыграй, – попросил он, указав на рояль.
– Давай сыграем что-нибудь вместе, – сказала она.
– А ты любую музыку можешь сыграть на фортепиано?
– Любую.
– Я тоже.
– Наверное, это у нас семейное.
– Да, Мисаил тоже это умел.
– Кто такой Мисаил?
– Мишель. Моего отца звали Мишель. А мама звала его: Мисаил. Это единственное воспоминание, которое я сохранил о ней. И время от времени кто-то у меня внутри шепчет это имя. Как это назвать по-французски?
– Понятия не имею, да и бог с ним. Мы можем сыграть в четыре руки какое-нибудь трио Гайдна, – я их видела там, на журнальном столике.
– Хорошо, давай.
Она пошла за нотами.
Поставила ноты на пюпитр рояля.
Стоя рядом, они прочитали партитуру.
Сели рядом на банкетку перед инструментом.
Она дрожала от горя.
Они закрыли глаза.
И заиграли.
Глава IV
Йонна покрылась льдом. Стоял ужасающий холод. От него лопались водопроводные трубы. Ледяная корка сковала всю землю в округе. По мостовым нельзя было ни пройти, ни проехать. Главную улицу да еще мост ежедневно посыпали песком, но те храбрецы, что отваживались ступить на них, все равно падали. Жорж проводил дни в кровати, которую перенесли поближе к камину. Все, что могло согревать, – газовая горелка, электрические радиаторы, камин, – работало на пределе возможностей, но температура в доме не поднималась выше четырнадцати градусов. Небо было темно-серое, свинцовое. И дневной свет был темно-серым, свинцовым.
Комнатка на втором этаже дома с плющом, когда она обжилась в ней, оказалась необыкновенно удобной для работы.
Из нее была видна только река. И слышались только голоса уток и гортанные крики лебедей. В этом чистеньком, очень светлом, безупречно белом помещении стояли узкая белая кроватка, маленький белый стол (на нем она держала свой компьютер, а под ним – принтер, где можно было распечатать любые ноты для ознакомления или вторичного чтения), пластмассовая тумбочка у изголовья, тоже белая, с тремя ящиками, заваленная тетрадями и книгами, карандашами, ластиками, ножницами, фломастерами, тюбиками с «замазкой», катушками скотча.
Здесь ей работалось так хорошо, как никогда и нигде.
Более того, она часто сочиняла музыку. Что-то вдруг оживало в ее душе при воспоминании о пухлых щечках маленькой девочки, вместе с которой она так любила просыпаться по утрам, играть, болтать.
Нижняя комната была гораздо менее уютной. Книжные шкафы, музыкальный центр, диван с подушками, по углам большие горшки с цветами, живыми и засохшими, огромное старинное зеркало, – здесь она подолгу не задерживалась. Едва кончив работу в своем «пряничном домике», в этой крошечной «komponier-hauschen», она шла в «главный» дом навестить Жоржа.
По установленной традиции, она приходила в гостиную Жоржа к пяти часам, чтобы поиграть.
Она играла не для себя. Она играла для Жоржа. Играла, чтобы отдохнуть от сочинения музыки, так как занималась этим все чаще и чаще. Целых шесть месяцев играла Крауса в той же манере, в какой, по ее представлению, сам Краус играл Глюка. Шесть месяцев играла Шоберта, как Моцарт играл Шоберта. (И шесть месяцев играла Гайдна, как играл его Радницки). Она представляла себя сочинительницей при старом режиме. Когда ее музыку исполняли бы всего трое-четверо свихнувшихся аристократов. Современный мировой музыкальный рынок полностью перешел к общедоступной музыке – стадной, обобществленной, национальной, религиозной (Жорж называл эти песни популяля рными, папа триочными, доре лигиозными, блабла гочестивыми). А где-то на обочине прозябали одиночки, атеисты, безумцы, маргиналы, птицы.
* * *
An die Musik – Музыке.
An meine Klavier – Моему инструменту.
Она держала на ладони плоский черный камешек.
* * *
Говорят, паутина, в зависимости от своих размеров, своей формы, своей прочности, своей приманчивости, своей красоты, в самый последний миг сплетает паука, который ей необходим.
Вот так же и произведения создают автора, который им нужен, выстраивают биографию, которая им подходит.
* * *
Музыковеды посвящали в высшей степени сложные исследования ее таким коротким, таким эфемерным сочинениям. На самом же деле музыка Анны Хидден была попросту голосом боли.
Это была совсем простая боль.
Неизбывная боль, незримо стоящая за светом дня, который встречаешь поутру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
* * *
В декабре настали сильные холода. Озябшее солнце яичным желтком висело в небе.
А само небо было великолепно – ясное, голубое, гораздо более нежного оттенка, чем в Италии.
В Бургундию пришла зима.
Под ногами шуршали последние опавшие листья; слетая наземь красными, они быстро чернели. Дыхание белым паром вырывалось из людских носов и клубилось вокруг губ. Да и собаки выдыхали такие же облачка, только на уровне мостовой. Тусклый дневной свет сгущал их тени, и они стлались по земле, приникая к ней теснее, чем тени пешеходов.
Глава III
Она растворила застекленную дверь, выходившую на террасу, уставленную кактусами. С высоты террасы ей была видна большая часть Лос-Анджелеса. Анна Хидден не захотела присутствовать на свадьбе, которая состоялась дней десять назад. Кроме того, она предупредила отца – когда позвонила ему из аэропорта, – что не желает знакомиться с его новой женой, сменившей ее мать.
Молоденькая служанка ввела Анну в приемную. Ее старый крошечный отец, со своими короткими, седыми, вздыбленными волосами ежиком, вошел не очень твердой походкой, но без трости, неся перед собой в протянутых руках роскошную белую орхидею, которую и преподнес ей.
Она поблагодарила.
Он улыбался, чуть принужденно.
Она все еще стояла с большой белой орхидеей, его подарком, а он уже указал ей широким взмахом руки на большой черный рояль «Yamaha».
– Но почему?
Он развел руками.
– Это чтобы попрощаться? – прошептала она.
Он кивнул.
Ему явно трудно было говорить.
– Чтобы уже попрощаться? – повторила она, все еще не веря.
Она судорожно всхлипнула. Волнение заражает. Это было сильнее ее. С минуту она плакала, спрятав лицо за орхидеей.
– Папа! – прошептала она.
Он стоял смущенный.
Она положила орхидею на плиточный пол, прямо на пол, рядом с раздвижной дверью приемной, собираясь уйти.
Они не много сказали друг другу.
В одну из пауз она спросила:
– Папа, я не понимаю. Почему мы не должны больше видеться?
– Это меня слишком волнует, – ответил он. – И потом, моя вторая жена очень расстроена тем, что ты отвергла ее, даже не повидав.
И они решили никогда больше не встречаться.
Он даже не допил сладкое вино, которое налил себе в бокал.
– Сыграй, – попросил он, указав на рояль.
– Давай сыграем что-нибудь вместе, – сказала она.
– А ты любую музыку можешь сыграть на фортепиано?
– Любую.
– Я тоже.
– Наверное, это у нас семейное.
– Да, Мисаил тоже это умел.
– Кто такой Мисаил?
– Мишель. Моего отца звали Мишель. А мама звала его: Мисаил. Это единственное воспоминание, которое я сохранил о ней. И время от времени кто-то у меня внутри шепчет это имя. Как это назвать по-французски?
– Понятия не имею, да и бог с ним. Мы можем сыграть в четыре руки какое-нибудь трио Гайдна, – я их видела там, на журнальном столике.
– Хорошо, давай.
Она пошла за нотами.
Поставила ноты на пюпитр рояля.
Стоя рядом, они прочитали партитуру.
Сели рядом на банкетку перед инструментом.
Она дрожала от горя.
Они закрыли глаза.
И заиграли.
Глава IV
Йонна покрылась льдом. Стоял ужасающий холод. От него лопались водопроводные трубы. Ледяная корка сковала всю землю в округе. По мостовым нельзя было ни пройти, ни проехать. Главную улицу да еще мост ежедневно посыпали песком, но те храбрецы, что отваживались ступить на них, все равно падали. Жорж проводил дни в кровати, которую перенесли поближе к камину. Все, что могло согревать, – газовая горелка, электрические радиаторы, камин, – работало на пределе возможностей, но температура в доме не поднималась выше четырнадцати градусов. Небо было темно-серое, свинцовое. И дневной свет был темно-серым, свинцовым.
Комнатка на втором этаже дома с плющом, когда она обжилась в ней, оказалась необыкновенно удобной для работы.
Из нее была видна только река. И слышались только голоса уток и гортанные крики лебедей. В этом чистеньком, очень светлом, безупречно белом помещении стояли узкая белая кроватка, маленький белый стол (на нем она держала свой компьютер, а под ним – принтер, где можно было распечатать любые ноты для ознакомления или вторичного чтения), пластмассовая тумбочка у изголовья, тоже белая, с тремя ящиками, заваленная тетрадями и книгами, карандашами, ластиками, ножницами, фломастерами, тюбиками с «замазкой», катушками скотча.
Здесь ей работалось так хорошо, как никогда и нигде.
Более того, она часто сочиняла музыку. Что-то вдруг оживало в ее душе при воспоминании о пухлых щечках маленькой девочки, вместе с которой она так любила просыпаться по утрам, играть, болтать.
Нижняя комната была гораздо менее уютной. Книжные шкафы, музыкальный центр, диван с подушками, по углам большие горшки с цветами, живыми и засохшими, огромное старинное зеркало, – здесь она подолгу не задерживалась. Едва кончив работу в своем «пряничном домике», в этой крошечной «komponier-hauschen», она шла в «главный» дом навестить Жоржа.
По установленной традиции, она приходила в гостиную Жоржа к пяти часам, чтобы поиграть.
Она играла не для себя. Она играла для Жоржа. Играла, чтобы отдохнуть от сочинения музыки, так как занималась этим все чаще и чаще. Целых шесть месяцев играла Крауса в той же манере, в какой, по ее представлению, сам Краус играл Глюка. Шесть месяцев играла Шоберта, как Моцарт играл Шоберта. (И шесть месяцев играла Гайдна, как играл его Радницки). Она представляла себя сочинительницей при старом режиме. Когда ее музыку исполняли бы всего трое-четверо свихнувшихся аристократов. Современный мировой музыкальный рынок полностью перешел к общедоступной музыке – стадной, обобществленной, национальной, религиозной (Жорж называл эти песни популяля рными, папа триочными, доре лигиозными, блабла гочестивыми). А где-то на обочине прозябали одиночки, атеисты, безумцы, маргиналы, птицы.
* * *
An die Musik – Музыке.
An meine Klavier – Моему инструменту.
Она держала на ладони плоский черный камешек.
* * *
Говорят, паутина, в зависимости от своих размеров, своей формы, своей прочности, своей приманчивости, своей красоты, в самый последний миг сплетает паука, который ей необходим.
Вот так же и произведения создают автора, который им нужен, выстраивают биографию, которая им подходит.
* * *
Музыковеды посвящали в высшей степени сложные исследования ее таким коротким, таким эфемерным сочинениям. На самом же деле музыка Анны Хидден была попросту голосом боли.
Это была совсем простая боль.
Неизбывная боль, незримо стоящая за светом дня, который встречаешь поутру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44