Оставалось окно, и я прокрался к нему в темноте, стараясь не наступить на какой-нибудь мусор, который выдал бы мое приближение.
Я знал, что мой рост на десять сантиметров выше подоконника, поэтому шел пригнувшись, чтобы не выдать себя, и только в последний момент поднял голову и, касаясь подбородком холодного металла подоконника, уставился во мрак.
Выход неподвижно сидела в центре гостиного отсека фургона (можно было также различить потертый ковер и старенькую кушетку), сидела в своей излюбленной позе, скрестив ноги, и пристально глядела куда-то в сторону спального отсека. Сначала я не мог рассмотреть, что она видит, головокамера давала мне изображения одно невероятнее другого. Вот, например, чужак, жгущий бочки с мазутом у периметра ограды, часовой ночи, облаченный в причудливый наряд, рассказывает нам истории о былом и о странной жизни другого семейства кочевников, таких же лохматых и неухоженных, как мы; а вот вместо него появляется человек в костюме с длинным металлическим поводком в руках, прицепленным к шее Выход…
Зажегся свет, это была лампа возле двуспальной складной кровати отца, и я понял, что обе подсказки моей головокамеры неверны. Лицом к Выход стоял Паника, неподвижный, как столб, и голый; то есть абсолютно голый. Выход смотрела на него в упор, она тоже была голая и, словно загипнотизированная статичной телевизионной картинкой, не отрывала взгляда от Паники, до тех пор пока он не сложил руки на груди и не склонил голову. Выход нагнулась, чтобы подобрать мои изуродованные игрушки, в большинство из которых я уже много лет не играл, – расплавленных оловянных солдатиков, побитые старые мини-машинки – все, что было в досягаемости на полу фургона, – и стала запускать ими в Панику. Камера у меня в голове потеряла равновесие от удивления и потрясения, и я потянулся за фотоаппаратом, хотя света было явно мало. Но я не мог не запечатлеть медвежонка, который с ошалелым видом летел по воздуху и, ударившись в грудь Паники, ненадолго зависал, зацепившись мехом за его волосы, прежде чем упасть на пол.
Это продолжалось до тех пор, пока у Выход было чем швыряться, а когда арсенал иссяк, ей оставалось либо каким-то образом вернуть назад вещи, разбросанные вокруг ног Паники, либо искать другие, пусть даже более опасные, которые можно было бы в него запустить. Я видел, как она взялась рукой за лампу, стоявшую возле кушетки, полосатый абажур начал вяло крениться на одну сторону.
«Нет», – услышал я голос Паники.
«Да», – это уже была Выход.
Но внезапно она передумала и, сжав в комок грязные белые носки моего отца, запустила их так, что они на мгновение застыли в его встрепанных волосах, а потом благополучно свалились, присоединившись к выпущенным ранее снарядам. Выход засмеялась: это было редкостное зрелище – слезы по щекам градом и улыбка на губах; отец же все это время безучастно стоял, не меняясь в лице с того момента, как я добрался до окна.
Отщелкав это представление, я сменил диспозицию и переместился от окна к двери – папараццо третьего сорта, хватающийся за любой сюжет, какой бы ни нашел, произвел свой парадный выход на сцену, присоединившись к участникам этого фарса… и сразу все изменилось.
«О, вот и наш человечек», – сказала Выход, схватив меня за ноги.
«Не надо…» – начал было отец.
«Не надо что?… Это семейный час, наше время побыть вместе, поиграть в игру. Где мне его потрогать? Есть что-нибудь, что тебе было бы особенно неприятно, если я дотронусь?»
«Не надо…» – запнулся отец.
В ту же секунду Выход все же запустила в него лампой, абажур ударился о его руку, хрупкий фарфор разлетелся на сотню осколков по полу.
«Тебе можно, да, тебе можно играть с нашим сыном в игры, а мне нет, так ведь? Да ладно, в эту игру не обязательно играть вдвоем… На самом деле даже лучше, когда игроков больше, разве не так, разве не такты сам говорил, пока не испугался, испугался, что попадешься? Почему бы нам вместе не поиграть с нашим сыном…»
Она протянула ко мне руки, стащила с меня рубашку и безрукавку, сорвала шорты и трусы, швыряя все это в отсек для приготовления пищи. Теперь мы все голые, подумал я. Великолепная семейная фотография.
«Иди и встань рядом с отцом», – сказала она твердо, без крика.
Я замер на месте как вкопанный, пытаясь прикрыть руками то, что мне не хотелось бы выставлять на всеобщее обозрение.
«Иди и встань, где я тебе сказала!» – закричала она мне в ухо, дым от ее сигареты в одно ухо вошел и из другого вышел.
Она пихнула меня, и я натолкнулся на отца, который стоял, зажав голову руками, повторяя снова и снова: «Нет, не сейчас, не сейчас…»
«Лови». Книга, атлас мира, пролетела по воздуху, но я не смог ее поймать, руки были заняты, прикрывая мою плоть, мое всё от глаз посторонних.
Книга упала между отцом и мной, наши ноги касались береговой линии Африки.
«Лови, я сказала. И перестань прикрывать гениталии. Я их видела, сын, я их мыла всю твою жизнь. У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Понимаешь? Играй в игру и лови».
Она потянулась за пустой жестянкой из-под горошка, которую я крепко поймал правой рукой. Иззубренная крышка врезалась мне в ладонь, и, когда мои пальцы стиснули металл, я почувствовал, как теплая струйка крови побежала по линиям руки.
«Господи». Паника сорвался с места и нырнул в спальный отсек, натягивая на голову одеяло.
Выход подползла на коленях ко мне, взяла мою руку в свои и мягко повернула ее заалевшей ладонью вверх. Затем улыбнулась и приложила ее себе между грудей, на бледной коже остался кровавый след.
«Ты понимаешь, да? У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Ничего. Твой отец идиот, согласен? Он не понимает. А немножко крови между родными людьми – это не страшно, правда ведь?»
* * *
Но это еще далеко не все, образ и память так же отчетливы и верны, как были когда-то. Не думаю, что эта фотография поблекнет со временем, не думаю, что слова или поступки будут когда-нибудь принижены. Сколько прошло – шесть лет, сорок пять дней и еще чуть-чуть – с тех пор, как забрали меня, забрали нас всех, однако вот он, тот образ, – у меня в голове, вот он – у меня в руке.
«Уйди, уйди», – кричал он мне из-под одеяла. Я взялся обернутой туалетной бумагой рукой за грубую ткань, собираясь стащить одеяло с его трясущегося тела, как вдруг услышал за дверью шаги. По какой-то причине, наверное повинуясь чутью, я нырнул в укрытие.
«У вас все в порядке?» – услышал я мужской голос. Чужак, которого я засек из туннеля, вернулся. И вот теперь этот турист, этот прохожий, преследующий какую-то свою цель, заглянул в полумрак фургона. И на миг показалось, что он был на грани того, чтобы издать восклицание. Голый мальчишка под столом с мокрой от крови временной бумажной повязкой, трясущийся мужчина под стеганым одеялом и голая хохочущая женщина на коленях посреди разбросанных детских игрушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Я знал, что мой рост на десять сантиметров выше подоконника, поэтому шел пригнувшись, чтобы не выдать себя, и только в последний момент поднял голову и, касаясь подбородком холодного металла подоконника, уставился во мрак.
Выход неподвижно сидела в центре гостиного отсека фургона (можно было также различить потертый ковер и старенькую кушетку), сидела в своей излюбленной позе, скрестив ноги, и пристально глядела куда-то в сторону спального отсека. Сначала я не мог рассмотреть, что она видит, головокамера давала мне изображения одно невероятнее другого. Вот, например, чужак, жгущий бочки с мазутом у периметра ограды, часовой ночи, облаченный в причудливый наряд, рассказывает нам истории о былом и о странной жизни другого семейства кочевников, таких же лохматых и неухоженных, как мы; а вот вместо него появляется человек в костюме с длинным металлическим поводком в руках, прицепленным к шее Выход…
Зажегся свет, это была лампа возле двуспальной складной кровати отца, и я понял, что обе подсказки моей головокамеры неверны. Лицом к Выход стоял Паника, неподвижный, как столб, и голый; то есть абсолютно голый. Выход смотрела на него в упор, она тоже была голая и, словно загипнотизированная статичной телевизионной картинкой, не отрывала взгляда от Паники, до тех пор пока он не сложил руки на груди и не склонил голову. Выход нагнулась, чтобы подобрать мои изуродованные игрушки, в большинство из которых я уже много лет не играл, – расплавленных оловянных солдатиков, побитые старые мини-машинки – все, что было в досягаемости на полу фургона, – и стала запускать ими в Панику. Камера у меня в голове потеряла равновесие от удивления и потрясения, и я потянулся за фотоаппаратом, хотя света было явно мало. Но я не мог не запечатлеть медвежонка, который с ошалелым видом летел по воздуху и, ударившись в грудь Паники, ненадолго зависал, зацепившись мехом за его волосы, прежде чем упасть на пол.
Это продолжалось до тех пор, пока у Выход было чем швыряться, а когда арсенал иссяк, ей оставалось либо каким-то образом вернуть назад вещи, разбросанные вокруг ног Паники, либо искать другие, пусть даже более опасные, которые можно было бы в него запустить. Я видел, как она взялась рукой за лампу, стоявшую возле кушетки, полосатый абажур начал вяло крениться на одну сторону.
«Нет», – услышал я голос Паники.
«Да», – это уже была Выход.
Но внезапно она передумала и, сжав в комок грязные белые носки моего отца, запустила их так, что они на мгновение застыли в его встрепанных волосах, а потом благополучно свалились, присоединившись к выпущенным ранее снарядам. Выход засмеялась: это было редкостное зрелище – слезы по щекам градом и улыбка на губах; отец же все это время безучастно стоял, не меняясь в лице с того момента, как я добрался до окна.
Отщелкав это представление, я сменил диспозицию и переместился от окна к двери – папараццо третьего сорта, хватающийся за любой сюжет, какой бы ни нашел, произвел свой парадный выход на сцену, присоединившись к участникам этого фарса… и сразу все изменилось.
«О, вот и наш человечек», – сказала Выход, схватив меня за ноги.
«Не надо…» – начал было отец.
«Не надо что?… Это семейный час, наше время побыть вместе, поиграть в игру. Где мне его потрогать? Есть что-нибудь, что тебе было бы особенно неприятно, если я дотронусь?»
«Не надо…» – запнулся отец.
В ту же секунду Выход все же запустила в него лампой, абажур ударился о его руку, хрупкий фарфор разлетелся на сотню осколков по полу.
«Тебе можно, да, тебе можно играть с нашим сыном в игры, а мне нет, так ведь? Да ладно, в эту игру не обязательно играть вдвоем… На самом деле даже лучше, когда игроков больше, разве не так, разве не такты сам говорил, пока не испугался, испугался, что попадешься? Почему бы нам вместе не поиграть с нашим сыном…»
Она протянула ко мне руки, стащила с меня рубашку и безрукавку, сорвала шорты и трусы, швыряя все это в отсек для приготовления пищи. Теперь мы все голые, подумал я. Великолепная семейная фотография.
«Иди и встань рядом с отцом», – сказала она твердо, без крика.
Я замер на месте как вкопанный, пытаясь прикрыть руками то, что мне не хотелось бы выставлять на всеобщее обозрение.
«Иди и встань, где я тебе сказала!» – закричала она мне в ухо, дым от ее сигареты в одно ухо вошел и из другого вышел.
Она пихнула меня, и я натолкнулся на отца, который стоял, зажав голову руками, повторяя снова и снова: «Нет, не сейчас, не сейчас…»
«Лови». Книга, атлас мира, пролетела по воздуху, но я не смог ее поймать, руки были заняты, прикрывая мою плоть, мое всё от глаз посторонних.
Книга упала между отцом и мной, наши ноги касались береговой линии Африки.
«Лови, я сказала. И перестань прикрывать гениталии. Я их видела, сын, я их мыла всю твою жизнь. У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Понимаешь? Играй в игру и лови».
Она потянулась за пустой жестянкой из-под горошка, которую я крепко поймал правой рукой. Иззубренная крышка врезалась мне в ладонь, и, когда мои пальцы стиснули металл, я почувствовал, как теплая струйка крови побежала по линиям руки.
«Господи». Паника сорвался с места и нырнул в спальный отсек, натягивая на голову одеяло.
Выход подползла на коленях ко мне, взяла мою руку в свои и мягко повернула ее заалевшей ладонью вверх. Затем улыбнулась и приложила ее себе между грудей, на бледной коже остался кровавый след.
«Ты понимаешь, да? У тебя нет ничего такого, чего бы я не видела, не трогала или не нюхала. Ничего. Твой отец идиот, согласен? Он не понимает. А немножко крови между родными людьми – это не страшно, правда ведь?»
* * *
Но это еще далеко не все, образ и память так же отчетливы и верны, как были когда-то. Не думаю, что эта фотография поблекнет со временем, не думаю, что слова или поступки будут когда-нибудь принижены. Сколько прошло – шесть лет, сорок пять дней и еще чуть-чуть – с тех пор, как забрали меня, забрали нас всех, однако вот он, тот образ, – у меня в голове, вот он – у меня в руке.
«Уйди, уйди», – кричал он мне из-под одеяла. Я взялся обернутой туалетной бумагой рукой за грубую ткань, собираясь стащить одеяло с его трясущегося тела, как вдруг услышал за дверью шаги. По какой-то причине, наверное повинуясь чутью, я нырнул в укрытие.
«У вас все в порядке?» – услышал я мужской голос. Чужак, которого я засек из туннеля, вернулся. И вот теперь этот турист, этот прохожий, преследующий какую-то свою цель, заглянул в полумрак фургона. И на миг показалось, что он был на грани того, чтобы издать восклицание. Голый мальчишка под столом с мокрой от крови временной бумажной повязкой, трясущийся мужчина под стеганым одеялом и голая хохочущая женщина на коленях посреди разбросанных детских игрушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75