Эрос вытеснил Бахуса. Я очнулся от состояния мрачного опьянения, в котором, как полагают, мы черпали непредвзятость суждения, но которое на самом деле приносит лишь заблуждения и помрачнение ума, не поддающуюся обузданию тоску и заканчивается катастрофическим падением.
Из тени появляется Пападакис, гремя подносом. Сегодня я могу предположить, что сознательно покорился Эросу, убежденный в том, что иногда бывает полезно и мужчинам и женщинам оказаться в смешном и нелепом положении. Ведь учит нас мудрости лишь то, что нам суждено перенести. Пападакис протягивает ко мне свои тонкие руки. Я улавливаю пряный запах отварной рыбы. «Вам это пойдет на пользу», — говорит он полушутя-полувкрадчиво. Таким тоном он говаривал в краткий период своей славы, чтобы подавлять волю слабых: это было его единственное оружие; все свои эмоциональные ресурсы он исчерпал, не достигнув и сорока лет. О прошлом он говорил как о боге, который его предал. «Они отняли у меня все», — говорил он иногда. В минуты, когда его одолевал эгоцентризм, он утверждал, что сознательно пришел к своему краху. Даже когда мы падаем на дно пропасти, нам необходимо объяснить окружающим, что падение это было обдуманным и умышленным. А раз нам не удалось подчинить своей власти этот мир, мы удовлетворяемся властью над женщинами. Те же, по личным соображениям и по причине временного характера, помогают нам, требуя власти над собой, что в действительности является уделом наиболее прочно утвердившихся тиранов. Пападакис стал сморщенным дряхлым сатиром, памятником растраченных жизненных сил, упорно стремящимся сохранить мне жизнь, и причины этого стремления мне мало понятны. Я прошу его оставить поднос и принести мне белого вина. Он отказывается. Он заявляет, что вино вредно для моего здоровья. Он хмурится, вероятно, осознавая, что не обладает более властью надо мной. Александра с похотливым видом принимается расспрашивать меня о моих других любовницах. Я же, романтик, отвечаю, что у меня лишь она одна, и это, кажется, разочаровывает ее.
Ее слюна разгорячила мой пенис, его сжимают ее нежные губы, а зубы слегка касаются кожи, голова медленно поднимается и опускается, и вот еще раз нам удается отогнать будущее. Смерти не существует. Вытирая сперму со щеки, она снова спрашивает меня о женщинах, которых я знал в своей жизни. Я стараюсь удовлетворить ее любопытство. Мне приходится выдумывать разные истории. Я рассказываю ей о своих похождениях, вводя в действие нескольких женщин одновременно. Неожиданно она спрашивает меня: «А тебе понравилось бы, если бы я это сделала для тебя?» Она сразу охлаждает мой пыл. «Что это?» — «Ну, спала бы с другими женщинами, — говорит она. — С тобой вместе». Я колеблюсь. «А ты уже спала с девушками?» Она улыбается. «Да, конечно, со школьными подружками. Мы все это делали. Почти все. Я обожаю женские тела. Они такие красивые. Красивые, но по-другому». Она трогает мой снова возбужденный пенис. Я смеюсь. «Где бы мы могли найти другую женщину?» — спрашивает она. Я знаю, как решить эту проблему. Пападакис, стоя в углу возле платяного шкафа, напевает что-то под нос. Он возится с отверткой. У него дурное настроение. Чтобы поиздеваться, я обращаюсь к нему: «Ну как, захватили вы свои таблетки?» Это приводит его в бешенство. «Вас должен посмотреть доктор, — наконец откликается он. — Я не хочу брать на себя ответственность».
Однажды Каролина Вакареску похвасталась мне, что спала с пятью правящими монархами и тринадцатью наследниками, из которых четверо были женщинами. Монархическая эпоха, кажется, закончилась в распутстве и сладострастии. Если верить традиционно сложившимся образам, то правители кажутся необычайно воздержанными и целомудренными, возможно, потому, что их отношение к власти гораздо менее неожиданно и случайно. Но что касается Каролины, то здесь речь шла о беззаветной преданности, а не о получении удовольствия. Она помогала графу Мюллеру расширить возможности его секретной службы. Мы ищем сигары. Поднимаясь по улице Кёнигштрассе под палящими лучами солнца, мы замечаем привалившуюся к витрине с мылом и дешевыми микстурами старуху. В руке у нее надкусанное пирожное, она, кажется, пьяна. Ее левая нога до щиколотки забинтована. Одета в коричневую одежду, что ей не идет. Она поднимает юбки и мочится на мостовую. Ручеек медленно подтекает под тряпье, которое валяется около нее. Чуть в стороне дворник терпеливо чистит сточную канаву, словно выжидает, когда старуха кончит свое занятие, чтобы можно было помыть тротуар. Люди, не глядя, не останавливаясь и даже не выражая неудовольствия или смущения, проходят мимо нее. «Ну, что мы здесь можем сделать?» — увлекает меня вперед Александра. Под лучами солнца сверкают белые крыши, и зайчики перебегают по стеклам изящных окон.
Сегодня на Кёнигштрассе оживленно: здесь и экипажи, и самые разнообразные тележки. На улице пахнет фермой. Пападакис не говорит мне, когда вернется. С непривычной яростью он хлопает дверью. Я доволен. По другой стороне улицы рысью скачут бравые уланы, головы которых украшены позолоченными касками с конскими хвостами. «Как много солдат, — замечает Александра. — Ты не знаешь почему?» Я этого не знаю. «Вероятно, это связано с законом о военной доктрине», — откликаюсь я. Закон был одобрен парламентом. Александра нанимает экипаж до Нусбаумхофа, чтобы узнать, нет ли письма от родителей. Они должны сообщить, когда возвращаются из Рима. Мои недавние опасения потерять ее рассеялись, потому что мы собрались пуститься в новую авантюру; она твердо на это решилась. Насколько я готов растлить ее или позволить ей разрушить себя? Я отдыхаю за бокалом эльзасского пива, закусывая его ломтиком сыра, сидя на террасе «Кафе интернасьональ», которое находится напротив моста Радота и реки на углу Фальфнерсаллее. Необычайно жарко. Куда ни взглянешь, видишь лишь покой и красоту. Если Вена — веселый город, то Майренбург — радостный; он переполнен здоровьем, его душу можно изучать до бесконечности, однако он не таит в себе никаких тайн, даже его пороки кажутся вполне простительными.
Бисмарк утверждает, что Майренбург — это город-женщина, а Берлин считает ее претендентом, предназначенным судьбой. Однажды он признался, что союз с Веной был бы извращением, противным природе. Мой брат довольно длительное время общался с Бисмарком. Вероятно, знаменитый канцлер имел обыкновение воспринимать нации, наделяя их определенными сексуальными чертами, например, он питал глубокую любовь к Франции: «Она бросает нам вызов, чтобы мы покорили ее, а затем она строит из себя жертву и жалуется, что ее обесчестили. Какая другая нация могла бы так безрассудно отдаться какому-то корсиканцу — искателю приключений, жертвуя свободой и душой, отдавая ему в руки свою судьбу, несмотря ни на что продолжая любить его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Из тени появляется Пападакис, гремя подносом. Сегодня я могу предположить, что сознательно покорился Эросу, убежденный в том, что иногда бывает полезно и мужчинам и женщинам оказаться в смешном и нелепом положении. Ведь учит нас мудрости лишь то, что нам суждено перенести. Пападакис протягивает ко мне свои тонкие руки. Я улавливаю пряный запах отварной рыбы. «Вам это пойдет на пользу», — говорит он полушутя-полувкрадчиво. Таким тоном он говаривал в краткий период своей славы, чтобы подавлять волю слабых: это было его единственное оружие; все свои эмоциональные ресурсы он исчерпал, не достигнув и сорока лет. О прошлом он говорил как о боге, который его предал. «Они отняли у меня все», — говорил он иногда. В минуты, когда его одолевал эгоцентризм, он утверждал, что сознательно пришел к своему краху. Даже когда мы падаем на дно пропасти, нам необходимо объяснить окружающим, что падение это было обдуманным и умышленным. А раз нам не удалось подчинить своей власти этот мир, мы удовлетворяемся властью над женщинами. Те же, по личным соображениям и по причине временного характера, помогают нам, требуя власти над собой, что в действительности является уделом наиболее прочно утвердившихся тиранов. Пападакис стал сморщенным дряхлым сатиром, памятником растраченных жизненных сил, упорно стремящимся сохранить мне жизнь, и причины этого стремления мне мало понятны. Я прошу его оставить поднос и принести мне белого вина. Он отказывается. Он заявляет, что вино вредно для моего здоровья. Он хмурится, вероятно, осознавая, что не обладает более властью надо мной. Александра с похотливым видом принимается расспрашивать меня о моих других любовницах. Я же, романтик, отвечаю, что у меня лишь она одна, и это, кажется, разочаровывает ее.
Ее слюна разгорячила мой пенис, его сжимают ее нежные губы, а зубы слегка касаются кожи, голова медленно поднимается и опускается, и вот еще раз нам удается отогнать будущее. Смерти не существует. Вытирая сперму со щеки, она снова спрашивает меня о женщинах, которых я знал в своей жизни. Я стараюсь удовлетворить ее любопытство. Мне приходится выдумывать разные истории. Я рассказываю ей о своих похождениях, вводя в действие нескольких женщин одновременно. Неожиданно она спрашивает меня: «А тебе понравилось бы, если бы я это сделала для тебя?» Она сразу охлаждает мой пыл. «Что это?» — «Ну, спала бы с другими женщинами, — говорит она. — С тобой вместе». Я колеблюсь. «А ты уже спала с девушками?» Она улыбается. «Да, конечно, со школьными подружками. Мы все это делали. Почти все. Я обожаю женские тела. Они такие красивые. Красивые, но по-другому». Она трогает мой снова возбужденный пенис. Я смеюсь. «Где бы мы могли найти другую женщину?» — спрашивает она. Я знаю, как решить эту проблему. Пападакис, стоя в углу возле платяного шкафа, напевает что-то под нос. Он возится с отверткой. У него дурное настроение. Чтобы поиздеваться, я обращаюсь к нему: «Ну как, захватили вы свои таблетки?» Это приводит его в бешенство. «Вас должен посмотреть доктор, — наконец откликается он. — Я не хочу брать на себя ответственность».
Однажды Каролина Вакареску похвасталась мне, что спала с пятью правящими монархами и тринадцатью наследниками, из которых четверо были женщинами. Монархическая эпоха, кажется, закончилась в распутстве и сладострастии. Если верить традиционно сложившимся образам, то правители кажутся необычайно воздержанными и целомудренными, возможно, потому, что их отношение к власти гораздо менее неожиданно и случайно. Но что касается Каролины, то здесь речь шла о беззаветной преданности, а не о получении удовольствия. Она помогала графу Мюллеру расширить возможности его секретной службы. Мы ищем сигары. Поднимаясь по улице Кёнигштрассе под палящими лучами солнца, мы замечаем привалившуюся к витрине с мылом и дешевыми микстурами старуху. В руке у нее надкусанное пирожное, она, кажется, пьяна. Ее левая нога до щиколотки забинтована. Одета в коричневую одежду, что ей не идет. Она поднимает юбки и мочится на мостовую. Ручеек медленно подтекает под тряпье, которое валяется около нее. Чуть в стороне дворник терпеливо чистит сточную канаву, словно выжидает, когда старуха кончит свое занятие, чтобы можно было помыть тротуар. Люди, не глядя, не останавливаясь и даже не выражая неудовольствия или смущения, проходят мимо нее. «Ну, что мы здесь можем сделать?» — увлекает меня вперед Александра. Под лучами солнца сверкают белые крыши, и зайчики перебегают по стеклам изящных окон.
Сегодня на Кёнигштрассе оживленно: здесь и экипажи, и самые разнообразные тележки. На улице пахнет фермой. Пападакис не говорит мне, когда вернется. С непривычной яростью он хлопает дверью. Я доволен. По другой стороне улицы рысью скачут бравые уланы, головы которых украшены позолоченными касками с конскими хвостами. «Как много солдат, — замечает Александра. — Ты не знаешь почему?» Я этого не знаю. «Вероятно, это связано с законом о военной доктрине», — откликаюсь я. Закон был одобрен парламентом. Александра нанимает экипаж до Нусбаумхофа, чтобы узнать, нет ли письма от родителей. Они должны сообщить, когда возвращаются из Рима. Мои недавние опасения потерять ее рассеялись, потому что мы собрались пуститься в новую авантюру; она твердо на это решилась. Насколько я готов растлить ее или позволить ей разрушить себя? Я отдыхаю за бокалом эльзасского пива, закусывая его ломтиком сыра, сидя на террасе «Кафе интернасьональ», которое находится напротив моста Радота и реки на углу Фальфнерсаллее. Необычайно жарко. Куда ни взглянешь, видишь лишь покой и красоту. Если Вена — веселый город, то Майренбург — радостный; он переполнен здоровьем, его душу можно изучать до бесконечности, однако он не таит в себе никаких тайн, даже его пороки кажутся вполне простительными.
Бисмарк утверждает, что Майренбург — это город-женщина, а Берлин считает ее претендентом, предназначенным судьбой. Однажды он признался, что союз с Веной был бы извращением, противным природе. Мой брат довольно длительное время общался с Бисмарком. Вероятно, знаменитый канцлер имел обыкновение воспринимать нации, наделяя их определенными сексуальными чертами, например, он питал глубокую любовь к Франции: «Она бросает нам вызов, чтобы мы покорили ее, а затем она строит из себя жертву и жалуется, что ее обесчестили. Какая другая нация могла бы так безрассудно отдаться какому-то корсиканцу — искателю приключений, жертвуя свободой и душой, отдавая ему в руки свою судьбу, несмотря ни на что продолжая любить его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63