Она не знает, что такое страдать. Ей знакома только скука. У женщины моего возраста я нашел бы отклик, своего рода симпатию и сочувствие. Но у Александры этого нет. И ведь я сам способствую поддержанию у нее этого незнания, потому что люблю в ней именно ребенка. Если она должна стать женщиной, я потеряю к ней всякий интерес за несколько недель. Мы с ней как бы соблюдаем условия заговора, инициатором которого был я один, потому что я знал, что скрываю. Я не слушаю голос собственного разума, не беспокоюсь о последствиях. Она такова, какой я хочу, чтобы она была. И я не предприму ничего, чтобы изменить ее. Однако не имею над ней никакой реальной власти. Я могу лишь молить о том, чтобы эти моменты длились как можно дольше, потому что Александра в конце концов сама предпочтет разрушить мечту или, что более вероятно, заменить ее другой. Я внимательно смотрю на желтоватое бородатое лицо Пападакиса. Темные круги под глазами, болезненный меланхолический взгляд, который усиливают очки. Даже у его бороды какой-то нездоровый вид. Он, избегая встречаться со мной глазами, медленным аккуратным движением берет какую-то вещь. Я нахожу, что он неестествен. Мне доставляет удовольствие немного поиздеваться над ним. «Вам бы надо больше тренироваться», — замечаю я. Он ворчит и удаляется в тень: потребность явно двуличной натуры. Его плечи сгибаются еще больше, чем обычно. Я испытываю к нему некоторую жалость от того, что он чувствует себя вне опасности только в темноте. «Вы пытались искать снова эти доказательства? — спрашиваю я. — Я вам уже говорил, что фотографии в доме нет». Он задергивает плотную занавеску, которая закрывает дверь в мою комнату, и скрывается за ней. Я делаю маленькую передышку, чтобы наполнить ручку чернилами. Александра раздражена. Опустив уголки полных губ, она проводит рукой по своим мокрым волосам. Сегодня к вечеру ее кожа несколько утратила свою свежесть и цветущий вид. Плечи и груди выглядят словно у восковой фигуры. «Вы слишком много едите… — кричу я Пападакису. — Слишком много хлеба и варенья!» Александра пытается взбодриться, явно устав от собственного настроения. Я протягиваю ей бокал шампанского. Она послушно берет его. «Можно ли раздобыть где-нибудь немного опиума? Это все нервы. А может быть, капельку кокаина?» Я пожимаю плечами. «Ты боишься? Ты хочешь вернуться к себе?» Я еще в полусне, не совсем проснулся. Она отрицательно качает головой. «Конечно, нет. Но все эти последние новости, неизвестность того, кто что делает, где находятся мои родители и все прочее… Ничего удивительного, что я немного взволнована и расстроена. Так ты можешь достать для меня немного опиума?» Она принимается сушить волосы, пристально вглядываясь в отражение своего лица в зеркале на туалетном столике. «Попробую, — отвечаю я. — Но разумно ли?»
Она строит гримаску и смотрит на меня с таким выражением, которое я научился определять как замаскированный гнев. «А есть ли вообще что-либо разумное во всем этом?» Затем она отворачивается от меня, как будто хочет сказать: «Посмотри, что ты сделал из меня! У меня нет никакого желания выслушивать твои нравоучения». — «Не предлагаешь ли ты мне?..» Ну, конечно, она ничего мне прямо не предлагает. «Ты лишь та, что была до того, как мы встретились. Я — не больше чем инструмент для выполнения твоих желаний. Я с самого начала повторяю тебе это. Ты можешь вернуться к своим родителям, если хочешь, и мы останемся добрыми друзьями». Я прекрасно знаю, что она не сделает этого. Я предупреждаю ее попытки предпринимать какие-либо шаги. «Я люблю тебя, Александра», — говорю я. Она начинает плакать. «Ты слишком много требуешь от себя. Приляг на полчасика. Посмотрим, сможем ли мы сегодня раздобыть опиум. Когда ты отдохнешь, пойдем за покупками в магазины модной одежды». Это сразу же воодушевляет ее. У нее, если можно так сказать, нет никакого чувства будущего. Она живет лишь ради маленьких, ничтожных сиюминутных побед. Она решает немедленно одеться, отказываясь от отдыха, чтобы попасть в магазины задолго до их закрытия. Я надеваю светло-желтый жилет, темно-коричневый костюм, ботинки и перчатки из шевровой кожи, белый галстук украшаю жемчужной булавкой. Я вполне доволен своим видом. Сегодня у меня складывается впечатление, что я выгляжу моложе ее, но макияжем она снова восстанавливает равновесие. Она одета в светло-зеленое шелковое платье, манжеты которого сделаны из темно-зеленых кружев. На голове шляпа, украшенная фазаньими перьями. Ее ботинки и перчатки тоже темно-зеленые. Я беру свою трость, она — ридикюль, и вот мы отправляемся. Перед отелем выстроился ряд фиакров, нетерпеливо ожидающих клиентов. У меня портится настроение при мысли, что мы остались практически последними постояльцами отеля, из-за этого наше появление вдвоем стало еще более заметным. Я подумываю, не сменить ли нам отель, но как только мы поднимаемся в экипаж и Александра опускает вуаль, я отгоняю от себя тревожные мысли. На Фальфнерсаллее мы замечаем, что количество солдат увеличилось. На некоторых лавках опущены металлические жалюзи. То там, то здесь рабочие подтаскивают к стенам зданий мешки с песком. Я улыбаюсь. «Они слишком драматизируют события, а?» Александра корчит беспечную гримаску, думая уже только о нарядах, которые скоро купит. Мы переходим из магазина в магазин. Александра заказывает домашнюю одежду, белье, платья, зонтик от солнца, кимоно. Все это я должен осмотреть, одобрить и оплатить. «Торговля стала вялой», — слышу я. Для собственного удовольствия я веду ее к ювелиру и предлагаю ей брошку в виде бело-зеленой глицинии, которая великолепно подходит к ее платью. Она целует украшение, целует меня, и вот передо мной снова маленькая веселая школьница. Мы возвращаемся, следуя по набережным, останавливая фиакр, чтобы полюбоваться двумя лебедями, которые резвятся на волнах. Их силуэты слегка размыты в вечернем туманном свете, кажется, что они постепенно тают и окончательно исчезают в серебристых волнах. В сумерках тополя на Фальфнерсаллее кажутся нарисованными китайской тушью на сером фоне. С их вершин кричат вороны, похожие на мальчишек, томящихся от воскресной скуки, они шумят, но без особого энтузиазма. Почти пустынный проспект являет собой странное зрелище. «Неужели все покинули город? Неужели Майренбург полностью только наш?» — восклицаю я. Мы целуемся. Вернувшись, мы при свете газовой лампочки рассматриваем свертки, новые шляпы, брошку, золотую цепочку, серебряный браслет, обувь. Она все раскладывает на кровати. Она прикусывает губу, гримасничает. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что я, возможно, готовлю ее для кого-нибудь другого, того, ради кого она пойдет на любые жертвы, которые никогда не будут предназначены для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63