Никогда раньше Алан не видел засовов.
В свете аварийной лампы он разглядел узкий низенький проход. На одном ушке (другое отломилось) криво висела ржавая табличка. Алан схватил ее, с отвращением ощущая пальцами прикосновение грязной ржавчины, и разобрал надпись: Всему персоналу вход запрещен! Он отпустил табличку, и она громко звякнула о стену, когда он пошел дальше по тоннелю. Через некоторое время он наткнулся на еще одну дверь, но эта вообще не открывалась. Алан прошел мимо и добрался до конца тоннеля, который наполовину перегораживала еще одна упавшая тяжелая стальная дверь. Он перелез через нее, размышляя, ходил ли кто-нибудь здесь с тех времен, когда нижние уровни, использовавшиеся первоначально для хранения оружия, военной техники и под воинские казармы, забросили после Великого разоружения две тысячи сорок девятого года.
Откуда-то спереди послышался шум, и Алан, пораженный, автоматически выключил аварийную лампу.
Голоса доносились сначала неясно, а потом, когда Алан осторожно придвинулся поближе, стали различимы слова.
– Мы не должны были оставлять невредимыми те механизмы. Если какой-нибудь дурак станет в них ковыряться, случится Бог знает что.
– Пусть узнают, – голос Огненного Шута звучал подобно ударам сердца.
– Вот только на кого свалят? – услышал Алан слова измученного Корсо. – На тебя. Да, не связываться бы мне со всем этим…
– Ты согласился с моими открытиями. Теперь передумал?
– Да нет… Черт!
Алан услышал, как кто-то споткнулся.
Хихикнула и заговорила женщина:
– Ты уж очень спешишь, Корсо. Что за срочность? Они сейчас прочесывают те коридоры, о которых знают. У нас достаточно времени.
– Если только они не обнаружат шлюпку, прежде чем мы до нее доберемся, – проворчал Корсо.
Алан крался за ними в темноте.
– Меня только топливо беспокоит. Ты уверен, что нам хватит топлива? – спросил Огненный Шут.
Хотя этого человека и обвиняли в намерении взорвать мир, Алан чувствовал к нему несомненное расположение, вслушиваясь в густой, теплый голос.
– Мы, разумеется, не доберемся до Луны на том, что имеем. Но чтоб попасть куда хотим, горючего хватит.
– Хорошо.
Алан услышал басовитое завывание, какое-то шипение, глухой удар – и голоса вдруг будто отрезало. Еще немного – и его рука коснулась металла.
Он включил аварийную лампу, и обнаружил, что дошел до толстой гладкой стальной стены. Как ее открыть, сообразить он не мог. Алан потратил около часа, пытаясь привести в действие запорный механизм, но в конце концов опустошенный, недовольный, бросил это занятие и зашагал в том направлении, откуда пришел.
Чуть погодя земля задрожала, и он остановился, пораженный мыслью, что это, наверное, взорвался тот самый запас бомб. Когда через несколько мгновений дрожь прекратилась, он подумал, что мог бы догадаться о причине. Огненный Шут упоминал некую космическую шлюпку. Возможно, это она стартовала, хотя он не понимал, как такое возможно из столь глубокого подземелья.
Алан чувствовал неимоверную усталость. Его голова и тело болели немилосердно, и он не мог надолго ни задумываться, ни действовать. Через каждые несколько ярдов ему приходилось останавливаться с дрожащим от пережитого телом. Но вот отчего именно? От каких-то новых нервных или психологических потрясений – или виноваты были события всех нескольких прошедших дней? Он и раньше не мог разобраться в своих чувствах, а теперь сделать это был и вовсе не в состоянии.
Им внезапно овладело уныние, когда он в плачевном состоянии доковылял до лаборатории. В главном зале он безвольно уронил аварийную лампу, вдруг осознав, что откуда-то снаружи идет ужасный жар. Когда он дошел до выхода, часовых там не оказалось. Где-то вдали он слышал шум и крики. Добравшись до главного коридора, Алан увидел, что он ярко освещен.
И этот свет – какое-то странное зеленовато-голубое сияние – исходил из громадной пещеры Огненного Шута.
Мимо пробежал полицейский, и Алан крикнул:
– Что случилось?
– Пожар! – ответил тот на бегу.
Огонь вливался в коридор стремительным потоком, клубился, вздымался, метался, словно сама геенна. Ничто не поддерживало его горения, и все же он двигался, будто по собственной воле.
Зачарованный, Алан следил за его приближением. Скоро жара стала невыносимой, и он попятился в лабораторию.
И только тут его осенило, что надо бы побежать к трапам. Он оказался в ловушке. К тому же, в лаборатории находились легковоспламеняющиеся вещества, которые немедленно загорятся, как только до них доберется пламя.
Он опять побежал ко входу, отупев от жары, и увидел, что уже поздно. Стена вздымавшегося огня почти добралась до него.
До сих пор страха он не испытывал. Какая-то его часть почти радовалась этому огню. Но воздух становился все менее и менее пригоден для дыхания.
Он подергал открытые двери, ища другой выход. Единственно возможным представлялся тот, через который он только что вошел.
Ему пришло в голову, что все вокруг неверно оценили Огненного Шута – все, кроме его деда, ясно понимавшего опасность.
Огненный Шут спустил ад на Швейцарию-Сити. Но как? Он никогда не видал и не слыхал об огне, подобном тому, который сейчас стрелой мчался по коридору. Он закашлялся и вытер пот, застилавший глаза.
Его мозг, наконец, снова заработал. Но теперь ему было слишком поздно предпринимать что-либо созидательное.
И вдруг вход заполнил ревущий вал огня. Алан попятился, ударился спиной об угол скамьи, и спотыкаясь, бросился в кабинет. Едва он захлопнул за собой стальную дверь, как послышался звук взрыва: пламя добралось до пролитых реактивов.
Откуда-то продолжал поступать воздух. Он оставил вторую дверь в маленький тоннель открытой.
Дверь, отгородившая его от огня, начала раскаляться, и он с ужасом фаталиста отчетливо осознал, что, как только она расплавится – а это случится неизбежно – он погибнет.
Он решил, что в последнюю минуту выйдет из кабинета и кинется в тоннель. Здесь, в темноте, перед лицом смерти, его спутанное сознание стало проясняться; а жара все усиливалась. Чувство необычайного спокойствия снизошло на него, и он начал запоздало размышлять.
Думы эти в его теперешнем затруднительном положении большой пользы принести не могли. Они сказали ему, что выхода нет, но помогли смириться с неизбежным. Он подумал, что понимает сейчас философское спокойствие, приходящее к людям, оказавшимся на пороге смерти.
Он осознал, что в течение нескольких дней двигался в каком-то полусне, хватаясь за нечто такое, что могло быть – он поколебался, а потом додумал – любовью. Им правили чувства, он был их игрушкой, не осознавая причин своего поведения.
Он всегда был в какой-то степени неустойчив в этом отношении, возможно, из-за своей склонности подавлять неприятные мысли, иногда посещавшие его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50