Мужчина хорош, когда нужно перенести багаж и сосчитать все предметы.
– А как насчет тех женщин, у которых нет денег? Что происходит с ними?
– Они отвергнуты. Потеряны. Мужчины без денег все еще могут продолжать жить. Они не теряют своего вида. У них есть с чего начать на первых порах.
– Как вы думаете, я могу быть эскортом или дополнительным человеком? – спросил я. Мне понравилась мысль о том, чтобы разодеться в пух и прах и есть роскошную еду. Молодому джентльмену это исключительно подходило.
– Ты молод, – ответил Генри. – Танцевать умеешь?
– Нет.
– Ваше поколение безнадежно… но пристроить тебя куда-нибудь можно. Есть внучка Вивиан, ты можешь ей понравиться.
– Было бы потрясающе, – обрадовался я.
– Но не думаю, что ты создан быть эскортом, – заметил Генри и, увидев, как улыбка исчезла с моего лица, быстро добавил: – Но возможно, у тебя есть потенциал. Когда имеешь дело со старыми женщинами, нужно стараться, чтобы они не упали. Я танцевал с Вивиан в «Даблс», и неожиданно она просто выскользнула из моих рук и упала прямо на пол. Следует каждую секунду уделять этому внимание. Это тяжелая работа. Постоянная бдительность. Именно поэтому людей из эскорта часто называют ходунками. Женщина должна опереться на твою руку, когда она идет на ленч или на Артиллерийский бал, в противном случае она упадет. Но я не ходунок.
– Почему не ходунок?
– Потому что у меня есть работа. У настоящего ходунка работы нет. Он на сто процентов нахлебник.
Генри посмотрел мне прямо в глаза.
– У нас дискуссия? – спросил он.
– Да, наверное, – сказал я.
– Ну тогда ее следует прекратить. Я никогда не разговариваю так рано утром до того, как прочту газету. Я должен разогнать кровь последними зверствами.
Он встал, посмотрел на себя в высокое зеркало на стене между двумя окнами и улыбнулся. Волосы у него торчали дыбом и были серо-коричневые, как часто по утрам. Позже днем они становились темно-коричневыми, и иной раз вдоль линии волос виднелись грязные пятна и странные маленькие крошки. Его метод окраски волос был для меня тайной, потому что никаких красящих веществ в ванной не было, однако всякий раз он выходил оттуда с потемневшими волосами. Он закинул руки за голову, чтобы потянуться, а я пошел к холодильнику, чтобы достать сок. Он двинулся за мной, расправляя обеими руками рубашку от смокинга.
– У меня самая элегантная одежда для сна, как думаешь? – спросил Генри, снимая свой запрет на утреннюю беседу.
– Без сомнения, это так, – ответил я.
Когда ближе к вечеру я вернулся домой с работы, Генри беседовал по телефону с одной из своих дам. Я стоял на кухне, глядя внутрь холодильника, и осторожно подслушивал, о чем он говорит.
– Дорис, ты должна дать себе хотя бы час отдыха от своих проблем. Достаточно того, что ты вынуждена с ними сталкиваться. Это хорошо делать перед сном. Никогда не думай о своих проблемах перед сном… Если медсестра снова нагрубит тебе, пожалуйся доктору… Я навещу тебя завтра, комната два-пятнадцать. Бет-Израэль, я не забуду… Мы постоянно будем в контакте. Отдохни… Хорошо… Пока.
Он повесил трубку, и я залез в холодильник.
– Все мои подружки умирают, – печально сообщил он.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Я бы развалился на части, если бы не танцевал, – сказал Генри и поставил запись на портативный проигрыватель.
Это был альбом мелодий из шоу старины Кола Портера. Генри обычно танцевал каждый вечер. Когда я только переехал, он как-то вечером предупредил меня:
– Мне нужно потанцевать, но на меня нельзя смотреть. Я постараюсь делать это, когда тебя не будет, но иногда нужда бывает чересчур сильна. Если сможешь оставаться в своей комнате, я должным образом оценю это.
Но на этот раз после разговора с хворающей Дорис он начал танцевать прямо передо мной, шаркая ногами, протягивая руки в пространство, скруглив спину и гримасничая, играя мышцами лица, чтобы следовать за оркестром. Танец был наполовину вальс, наполовину импровизация в духе Айседоры Дункан. Он прокричал мне, заглушая музыку:
– Когда я думаю, что начинаю загнивать, меня спасает движение!
Отто Беллман и его шайка швейцарских горцев
Я видел и раньше, как Генри танцует, но всегда тайком. С моей кровати был достаточно хороший обзор: я видел кухню, где на дальней стене висело зеркало, и в этом зеркале отражалось зеркало на левой стене, в котором отражалось зеркало в гостиной, так что, используя три зеркала, словно шпион, я наблюдал за танцующим Генри.
Мне нравилось, как он двигается. Он часто делал па, как в варьете, и даже хореографические пируэты. Ну и конечно, музыка была чудесной. Как правило, Кол Портер или Гершвин.
Танец продолжался около десяти минут. Иногда он надевал спортивную куртку, чтобы хорошенько пропотеть. Танцы поддерживали его в относительно хорошей форме. У него было небольшое брюшко, но в остальном – никаких изъянов, и он это отлично осознавал. Он был корректен, но, если ему нужно было переодеться, снять штаны, он не колебался, если я был поблизости, хотя и старался повернуться ко мне спиной. Больше чем однажды в эти первые недели совместного проживания я видел мягкую белую плоть его ягодиц. Абсолютно контрастируя с загорелым, морщинистым лицом, его задница отлично сохранилась и выглядела почти молодой. Из-за этого было трудно определить возраст Генри.
Я стоял на кухне, глядя, как он танцует после разговора с болящей Дорис, и все больше и больше впечатлялся его живостью. Я подумал, что ему еще, может быть, нет шестидесяти.
Примерно через десять минут он упал на стул. Выгодное положение его стула, в углу, когда вся квартира и я сам находились у него перед глазами, всегда заставляло меня думать о нем как о троне Генри. Сам я никогда не сидел на этом стуле.
– Вина, – потребовал он, притворяясь более изможденным, чем был на самом деле.
Я достал бутылку дешевого красного вина, которая всегда стояла наготове рядом с холодильником. Он протянул мне свой запятнанный красный бокал, и я налил ему вина. – Ты тоже можешь выпить стаканчик, – сказал он. – Угощаю.
Я отыскал тот стакан, которым пользовался (все остальные были слишком тусклыми и захватанными), и налил себе немного. Потом сел на кушетку и спросил:
– Генри, сколько вам лет?
Он посмотрел на меня с гневом и возмущением, словно я только что оскорбил его, что было прямо противоположно моим намерениям, и я подумал, что он невероятен: преподавать два вечера в неделю, выходить в свет с дамами, проникать в оперу, менять спущенные шины, танцевать. Я задал вопрос из обожания и благоговения, но он воспринял его как личное оскорбление.
– Женщины и мы, театральные деятели, никогда не говорим о своем возрасте! Мы должны быть готовы сыграть восемнадцатилетнего в одно мгновение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– А как насчет тех женщин, у которых нет денег? Что происходит с ними?
– Они отвергнуты. Потеряны. Мужчины без денег все еще могут продолжать жить. Они не теряют своего вида. У них есть с чего начать на первых порах.
– Как вы думаете, я могу быть эскортом или дополнительным человеком? – спросил я. Мне понравилась мысль о том, чтобы разодеться в пух и прах и есть роскошную еду. Молодому джентльмену это исключительно подходило.
– Ты молод, – ответил Генри. – Танцевать умеешь?
– Нет.
– Ваше поколение безнадежно… но пристроить тебя куда-нибудь можно. Есть внучка Вивиан, ты можешь ей понравиться.
– Было бы потрясающе, – обрадовался я.
– Но не думаю, что ты создан быть эскортом, – заметил Генри и, увидев, как улыбка исчезла с моего лица, быстро добавил: – Но возможно, у тебя есть потенциал. Когда имеешь дело со старыми женщинами, нужно стараться, чтобы они не упали. Я танцевал с Вивиан в «Даблс», и неожиданно она просто выскользнула из моих рук и упала прямо на пол. Следует каждую секунду уделять этому внимание. Это тяжелая работа. Постоянная бдительность. Именно поэтому людей из эскорта часто называют ходунками. Женщина должна опереться на твою руку, когда она идет на ленч или на Артиллерийский бал, в противном случае она упадет. Но я не ходунок.
– Почему не ходунок?
– Потому что у меня есть работа. У настоящего ходунка работы нет. Он на сто процентов нахлебник.
Генри посмотрел мне прямо в глаза.
– У нас дискуссия? – спросил он.
– Да, наверное, – сказал я.
– Ну тогда ее следует прекратить. Я никогда не разговариваю так рано утром до того, как прочту газету. Я должен разогнать кровь последними зверствами.
Он встал, посмотрел на себя в высокое зеркало на стене между двумя окнами и улыбнулся. Волосы у него торчали дыбом и были серо-коричневые, как часто по утрам. Позже днем они становились темно-коричневыми, и иной раз вдоль линии волос виднелись грязные пятна и странные маленькие крошки. Его метод окраски волос был для меня тайной, потому что никаких красящих веществ в ванной не было, однако всякий раз он выходил оттуда с потемневшими волосами. Он закинул руки за голову, чтобы потянуться, а я пошел к холодильнику, чтобы достать сок. Он двинулся за мной, расправляя обеими руками рубашку от смокинга.
– У меня самая элегантная одежда для сна, как думаешь? – спросил Генри, снимая свой запрет на утреннюю беседу.
– Без сомнения, это так, – ответил я.
Когда ближе к вечеру я вернулся домой с работы, Генри беседовал по телефону с одной из своих дам. Я стоял на кухне, глядя внутрь холодильника, и осторожно подслушивал, о чем он говорит.
– Дорис, ты должна дать себе хотя бы час отдыха от своих проблем. Достаточно того, что ты вынуждена с ними сталкиваться. Это хорошо делать перед сном. Никогда не думай о своих проблемах перед сном… Если медсестра снова нагрубит тебе, пожалуйся доктору… Я навещу тебя завтра, комната два-пятнадцать. Бет-Израэль, я не забуду… Мы постоянно будем в контакте. Отдохни… Хорошо… Пока.
Он повесил трубку, и я залез в холодильник.
– Все мои подружки умирают, – печально сообщил он.
– Мне очень жаль, – сказал я.
– Я бы развалился на части, если бы не танцевал, – сказал Генри и поставил запись на портативный проигрыватель.
Это был альбом мелодий из шоу старины Кола Портера. Генри обычно танцевал каждый вечер. Когда я только переехал, он как-то вечером предупредил меня:
– Мне нужно потанцевать, но на меня нельзя смотреть. Я постараюсь делать это, когда тебя не будет, но иногда нужда бывает чересчур сильна. Если сможешь оставаться в своей комнате, я должным образом оценю это.
Но на этот раз после разговора с хворающей Дорис он начал танцевать прямо передо мной, шаркая ногами, протягивая руки в пространство, скруглив спину и гримасничая, играя мышцами лица, чтобы следовать за оркестром. Танец был наполовину вальс, наполовину импровизация в духе Айседоры Дункан. Он прокричал мне, заглушая музыку:
– Когда я думаю, что начинаю загнивать, меня спасает движение!
Отто Беллман и его шайка швейцарских горцев
Я видел и раньше, как Генри танцует, но всегда тайком. С моей кровати был достаточно хороший обзор: я видел кухню, где на дальней стене висело зеркало, и в этом зеркале отражалось зеркало на левой стене, в котором отражалось зеркало в гостиной, так что, используя три зеркала, словно шпион, я наблюдал за танцующим Генри.
Мне нравилось, как он двигается. Он часто делал па, как в варьете, и даже хореографические пируэты. Ну и конечно, музыка была чудесной. Как правило, Кол Портер или Гершвин.
Танец продолжался около десяти минут. Иногда он надевал спортивную куртку, чтобы хорошенько пропотеть. Танцы поддерживали его в относительно хорошей форме. У него было небольшое брюшко, но в остальном – никаких изъянов, и он это отлично осознавал. Он был корректен, но, если ему нужно было переодеться, снять штаны, он не колебался, если я был поблизости, хотя и старался повернуться ко мне спиной. Больше чем однажды в эти первые недели совместного проживания я видел мягкую белую плоть его ягодиц. Абсолютно контрастируя с загорелым, морщинистым лицом, его задница отлично сохранилась и выглядела почти молодой. Из-за этого было трудно определить возраст Генри.
Я стоял на кухне, глядя, как он танцует после разговора с болящей Дорис, и все больше и больше впечатлялся его живостью. Я подумал, что ему еще, может быть, нет шестидесяти.
Примерно через десять минут он упал на стул. Выгодное положение его стула, в углу, когда вся квартира и я сам находились у него перед глазами, всегда заставляло меня думать о нем как о троне Генри. Сам я никогда не сидел на этом стуле.
– Вина, – потребовал он, притворяясь более изможденным, чем был на самом деле.
Я достал бутылку дешевого красного вина, которая всегда стояла наготове рядом с холодильником. Он протянул мне свой запятнанный красный бокал, и я налил ему вина. – Ты тоже можешь выпить стаканчик, – сказал он. – Угощаю.
Я отыскал тот стакан, которым пользовался (все остальные были слишком тусклыми и захватанными), и налил себе немного. Потом сел на кушетку и спросил:
– Генри, сколько вам лет?
Он посмотрел на меня с гневом и возмущением, словно я только что оскорбил его, что было прямо противоположно моим намерениям, и я подумал, что он невероятен: преподавать два вечера в неделю, выходить в свет с дамами, проникать в оперу, менять спущенные шины, танцевать. Я задал вопрос из обожания и благоговения, но он воспринял его как личное оскорбление.
– Женщины и мы, театральные деятели, никогда не говорим о своем возрасте! Мы должны быть готовы сыграть восемнадцатилетнего в одно мгновение!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102