Запах оказался невыносимо сладким.
– Для чего вы это делаете? – спросил я.
– Блохи начинают с ног и двигаются вверх. Я могу только надеяться, что одеколон их остановит, как ров с водой, и они потонут. Приношу извинения за то, что присовокупил их к нашей жизни.
Я заметил пару шортов – боксеров, натянутых на подушку.
– А почему ваше белье на подушке?
– Из-за блох, конечно. Они не оставляют меня ни на минуту. Я вынужден постоянно все стирать. У меня нет чистых наволочек.
Я заметил, что Генри устроил большую стирку в ванной, но не знал почему. Он держал свои тревоги втайне. Я предположил, что он не хотел понапрасну беспокоить меня из-за блох, пока не получит профессиональную консультацию.
– Что за жизнь, – вздохнул Генри и сунул в ухо затычку. – Блохи, проблемы с автомобилем, налоги. Не могу поехать во Флориду. Это все чересчур, что-то должно сдвинуться с места. И маска для глаз все еще не нашлась. Жизнь становится невыносимой… Это вуаль слез. – Он завязал оксфордскую рубашку вокруг глаз, сунул в ухо вторую затычку и обрел более счастливый вид.
– Я отправляюсь в землю дремоты, – объявил он.
– Ну, найдите успокоение хотя бы в снах, – сказал я. Мне не нравилось видеть его в окружении проблем.
– Шесть долларов? – спросил он.
– Нет. Успокоение. Найдите успокоение в снах, – повторил я громко, чтобы он мог расслышать меня сквозь затычки. Я стоял рядом с ним.
– Сны? Я не хочу снов. Я хочу забвения. Мои сны не приносят успокоения. Мне снится только один сон. Я уже готов выйти на сцену, но не знаю своих реплик. А занавес поднимается.
«У всего города блохи!»
На следующее утро на работе у меня произошел короткий, но досадный разговор с Мэри. Она стояла рядом с моим кабинетиком, на ней был беловатый свитер толстой вязки и темно-синяя шерстяная юбка.
– О, черт! – воскликнула она.
Выражение было достаточно восхитительным, и затем я увидел, как она бьет себя по голени. Я знал, в чем проблема, но все равно спросил:
– Что такое?
– Только что купила колготки, и они поползли.
– Очень жаль, – сказал я и улыбнулся своему сочувствию. Мэри покинула район моего кабинетика. Я намеренно соблазнил ее сказать «колготки», не осознавая, как сильно это меня обеспокоит. Я действительно обеспокоился, услышав первые два слога, вылетающие у нее изо рта: кол-гот… Колготки.
Для меня это был интимный термин. Но она этого, конечно, не знала. Сказав «колготки», Мэри раскрыла передо мной свою сексуальность: под белокуро – белокожей внешностью, под свитерами и юбками ее сознание было сознанием женщины, которая обнажена по утрам, которая натягивает колготки на превосходные гладкие ноги до самой задницы.
Мне нужно было слишком многое обдумать. Я не мог выбросить этот образ у себя из головы – колготки, натягиваемые на ноги. За этим последовала мысль о том, как она прошептала слово «колготки».
Я не знал, что с собой поделать, и решил отправиться в отель «Барбизон». Я бывал там как минимум раз в день, чтобы воспользоваться туалетом. Мне не нравился офисный туалет, потому что я был очень стеснителен. Там была жестянка с дезодорантом, но я чувствовал, что это признание вины, не говоря о том, что на самом деле запах становился только хуже. Другие люди в офисе пользовались дезодорантом, и я их не судил, но я боялся, что они не отнесутся ко мне с подобной же терпимостью. Кроме запахов, я также беспокоился из-за звуков. Я думал, что мои коллеги слышат меня в туалете даже сквозь шум вентилятора. Существовала также проблема ложного обвинения. Если бы я пошел в туалет и кто-то другой оставил после себя зловоние, а я не сделал ничего нежелательного, то после того, как я вышел и кто-то другой вошел – например, Мэри, – я был бы ложно обвинен. Так что я практически не пользовался туалетом в офисе. Я хотел быть храбрым и не иметь подобных комплексов, но они были глубоко укоренены. Так что я приобрел привычку ходить в отель «Барбизон» и пользоваться тамошним туалетом, что мне нравилось. Это было словно пробираться на шоу с Генри.
И теперь после Мэри и всего этого инцидента с колготками я грозил себе, что пойду в отель «Барбизон» и буду мастурбировать в туалете, если не перестану думать о ней. Но это была только угроза. Я никогда не прибегал к этому. Что, если бы охрана в отеле «Барбизон» поймала меня? Я остался сидеть за своим столом и нейтрализовал реакцию на Мэри обычной успокоительной мыслью: «Я могу просто пойти к «Салли».
Я бывал там пару раз с того субботнего вечера, когда Генри уезжал в Нью-Джерси. Но делал это только тогда, когда был уверен, что Генри не будет дома и он не узнает, что я выходил. Иногда я встречал там мисс Пеппер, но никогда Венди. Я не выходил оттуда с новыми девушками, но мне нравилось, как они клали руку мне на плечо и говорили, какой я хорошенький. После «Салли» я обычно ходил на пип-шоу, о котором думал как о магазине грудей или шоу грудей, и трогал там женщин. Запах дезинфектанта начал ассоциироваться у меня с удовольствием. Я сломался, опустился до следующего уровня бесстыдства и, как другие мужчины, мастурбировал у себя в будочке, касаясь женщин. Это стало заведенным обычаем – возбуждать себя у «Салли» и находить облегчение в лавочке грудей. Когда все было кончено, я покидал Сорок третью улицу и обычно несколько дней чувствовал себя больным из-за своего поведения, но недостаточно больным, чтобы больше туда не возвращаться.
К середине дня слово «колготки» наконец покинуло мое сознание, хотя и задержалось там на долгие часы, как надоедливая песенка. Остаток дня я сидел с головной болью. Депрессия следовала за мной, словно тень, желавшая сокрушить меня.
Направляясь домой, я бросился в первый вагон подземки, чтобы развеселить себя. Я любил ездить в первом вагоне и смотреть в окно на рельсы. Иногда рядом стояли другие люди, хотя большинство пассажиров не имело представления о переднем окне и о том, какое оно интересное. В тот вечер я стоял у окна с хасидом. Мы стояли рядом, стараясь не касаться друг друга, и смотрели вперед.
– Здорово, правда? – сказал я.
Он мне не ответил. Я подумал, что это потому, что в его понимании я не был евреем, я был нечестивцем, но он улыбнулся мне, как бы соглашаясь, что мы получаем удовольствие, тогда как другие пассажиры упускают эту возможность.
Настроение улучшилось. Смотреть в окно было чем-то вроде гипноза: мы мчались вперед, наклоняясь вслед за темными рельсами; белые передние огни едва освещали темноту туннеля перед нами; ржавые металлические балки на потолке и стенах напоминали ребра. Я думал о рабочих – диггерах, которые шестьдесят лет назад трудились здесь, и некоторые погибли, когда земля неожиданно обрушилась.
Поезд грохотал и заполнял собой темный проход. Затем вдруг в желтом свете появилась платформа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Для чего вы это делаете? – спросил я.
– Блохи начинают с ног и двигаются вверх. Я могу только надеяться, что одеколон их остановит, как ров с водой, и они потонут. Приношу извинения за то, что присовокупил их к нашей жизни.
Я заметил пару шортов – боксеров, натянутых на подушку.
– А почему ваше белье на подушке?
– Из-за блох, конечно. Они не оставляют меня ни на минуту. Я вынужден постоянно все стирать. У меня нет чистых наволочек.
Я заметил, что Генри устроил большую стирку в ванной, но не знал почему. Он держал свои тревоги втайне. Я предположил, что он не хотел понапрасну беспокоить меня из-за блох, пока не получит профессиональную консультацию.
– Что за жизнь, – вздохнул Генри и сунул в ухо затычку. – Блохи, проблемы с автомобилем, налоги. Не могу поехать во Флориду. Это все чересчур, что-то должно сдвинуться с места. И маска для глаз все еще не нашлась. Жизнь становится невыносимой… Это вуаль слез. – Он завязал оксфордскую рубашку вокруг глаз, сунул в ухо вторую затычку и обрел более счастливый вид.
– Я отправляюсь в землю дремоты, – объявил он.
– Ну, найдите успокоение хотя бы в снах, – сказал я. Мне не нравилось видеть его в окружении проблем.
– Шесть долларов? – спросил он.
– Нет. Успокоение. Найдите успокоение в снах, – повторил я громко, чтобы он мог расслышать меня сквозь затычки. Я стоял рядом с ним.
– Сны? Я не хочу снов. Я хочу забвения. Мои сны не приносят успокоения. Мне снится только один сон. Я уже готов выйти на сцену, но не знаю своих реплик. А занавес поднимается.
«У всего города блохи!»
На следующее утро на работе у меня произошел короткий, но досадный разговор с Мэри. Она стояла рядом с моим кабинетиком, на ней был беловатый свитер толстой вязки и темно-синяя шерстяная юбка.
– О, черт! – воскликнула она.
Выражение было достаточно восхитительным, и затем я увидел, как она бьет себя по голени. Я знал, в чем проблема, но все равно спросил:
– Что такое?
– Только что купила колготки, и они поползли.
– Очень жаль, – сказал я и улыбнулся своему сочувствию. Мэри покинула район моего кабинетика. Я намеренно соблазнил ее сказать «колготки», не осознавая, как сильно это меня обеспокоит. Я действительно обеспокоился, услышав первые два слога, вылетающие у нее изо рта: кол-гот… Колготки.
Для меня это был интимный термин. Но она этого, конечно, не знала. Сказав «колготки», Мэри раскрыла передо мной свою сексуальность: под белокуро – белокожей внешностью, под свитерами и юбками ее сознание было сознанием женщины, которая обнажена по утрам, которая натягивает колготки на превосходные гладкие ноги до самой задницы.
Мне нужно было слишком многое обдумать. Я не мог выбросить этот образ у себя из головы – колготки, натягиваемые на ноги. За этим последовала мысль о том, как она прошептала слово «колготки».
Я не знал, что с собой поделать, и решил отправиться в отель «Барбизон». Я бывал там как минимум раз в день, чтобы воспользоваться туалетом. Мне не нравился офисный туалет, потому что я был очень стеснителен. Там была жестянка с дезодорантом, но я чувствовал, что это признание вины, не говоря о том, что на самом деле запах становился только хуже. Другие люди в офисе пользовались дезодорантом, и я их не судил, но я боялся, что они не отнесутся ко мне с подобной же терпимостью. Кроме запахов, я также беспокоился из-за звуков. Я думал, что мои коллеги слышат меня в туалете даже сквозь шум вентилятора. Существовала также проблема ложного обвинения. Если бы я пошел в туалет и кто-то другой оставил после себя зловоние, а я не сделал ничего нежелательного, то после того, как я вышел и кто-то другой вошел – например, Мэри, – я был бы ложно обвинен. Так что я практически не пользовался туалетом в офисе. Я хотел быть храбрым и не иметь подобных комплексов, но они были глубоко укоренены. Так что я приобрел привычку ходить в отель «Барбизон» и пользоваться тамошним туалетом, что мне нравилось. Это было словно пробираться на шоу с Генри.
И теперь после Мэри и всего этого инцидента с колготками я грозил себе, что пойду в отель «Барбизон» и буду мастурбировать в туалете, если не перестану думать о ней. Но это была только угроза. Я никогда не прибегал к этому. Что, если бы охрана в отеле «Барбизон» поймала меня? Я остался сидеть за своим столом и нейтрализовал реакцию на Мэри обычной успокоительной мыслью: «Я могу просто пойти к «Салли».
Я бывал там пару раз с того субботнего вечера, когда Генри уезжал в Нью-Джерси. Но делал это только тогда, когда был уверен, что Генри не будет дома и он не узнает, что я выходил. Иногда я встречал там мисс Пеппер, но никогда Венди. Я не выходил оттуда с новыми девушками, но мне нравилось, как они клали руку мне на плечо и говорили, какой я хорошенький. После «Салли» я обычно ходил на пип-шоу, о котором думал как о магазине грудей или шоу грудей, и трогал там женщин. Запах дезинфектанта начал ассоциироваться у меня с удовольствием. Я сломался, опустился до следующего уровня бесстыдства и, как другие мужчины, мастурбировал у себя в будочке, касаясь женщин. Это стало заведенным обычаем – возбуждать себя у «Салли» и находить облегчение в лавочке грудей. Когда все было кончено, я покидал Сорок третью улицу и обычно несколько дней чувствовал себя больным из-за своего поведения, но недостаточно больным, чтобы больше туда не возвращаться.
К середине дня слово «колготки» наконец покинуло мое сознание, хотя и задержалось там на долгие часы, как надоедливая песенка. Остаток дня я сидел с головной болью. Депрессия следовала за мной, словно тень, желавшая сокрушить меня.
Направляясь домой, я бросился в первый вагон подземки, чтобы развеселить себя. Я любил ездить в первом вагоне и смотреть в окно на рельсы. Иногда рядом стояли другие люди, хотя большинство пассажиров не имело представления о переднем окне и о том, какое оно интересное. В тот вечер я стоял у окна с хасидом. Мы стояли рядом, стараясь не касаться друг друга, и смотрели вперед.
– Здорово, правда? – сказал я.
Он мне не ответил. Я подумал, что это потому, что в его понимании я не был евреем, я был нечестивцем, но он улыбнулся мне, как бы соглашаясь, что мы получаем удовольствие, тогда как другие пассажиры упускают эту возможность.
Настроение улучшилось. Смотреть в окно было чем-то вроде гипноза: мы мчались вперед, наклоняясь вслед за темными рельсами; белые передние огни едва освещали темноту туннеля перед нами; ржавые металлические балки на потолке и стенах напоминали ребра. Я думал о рабочих – диггерах, которые шестьдесят лет назад трудились здесь, и некоторые погибли, когда земля неожиданно обрушилась.
Поезд грохотал и заполнял собой темный проход. Затем вдруг в желтом свете появилась платформа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102