Я никогда не признавал зонтики, считая, что от них лишь отскакивают в сторону все неприятности водной стихии. Архетипический первобытный эгоизм: все вокруг мокро, но главное, чтобы ты сам и твое собственное грешное тело оставались сухими. Я не дурак, но отдался сомнительным мыслишкам, стараясь заглушить подкравшуюся вплотную сильную тревогу. У нас с Терезой ничего не клеилось. А я знал свою способность зацепиться за это «ничего» и выстроить на нем фундамент жалкого существования. Мокрый до нитки, я добежал до магазина, где в теплом уголке бережно хранился подарок к тридцатилетию Терезы. Я знал, что подарок этот есть воплощение нашей любви. Ссоры возникают из-за мелочей, злоба копится и в какой-то момент неожиданно прорывается наружу. Разворачивание подарка и стало такой мелочью, таким моментом. Не первый год уже ничего не клеилось, но нельзя же расстаться из-за какой-то ерунды. Дождь шел некстати, а ход моих мыслей напоминал рассуждения участников собраний анонимных алкоголиков. Я лавировал, мужчины всегда лавируют. Тереза надеялась на непонятно-на-что, женщины всегда надеются на непонятно-на-что. Почему мы должны двигаться вперед? Время движется вперед и подталкивает нас к стартовой площадке. Мне нравились наши отношения такими, какими они были, я часто завидовал любовной жизни моллюсков. Тереза давила на меня, требуя качественных изменений. Одним словом, классика. Я знал, что она не удовольствуется эрзацем. Наверняка так, ведь невозможно бесконечно оставаться во власти обмана наших встреч. Она не говорила о ребенке. За нее говорили жесты. Мне это не слишком понятно. Достаточно глупого пустяка, чтобы женщина расстроилась. Руководить, принимать решения должен был я. Я не знал, как к этому подступиться. Тереза ускользала от меня только потому, что не существует ни единой стоящей теории любви. Я чувствовал себя сентиментальным идиотом. Другой бы что-то сообразил, успокоил Терезу, любил бы ее, прибегая к хитрости.
Она все туже затягивала оранжевую ленточку на пакетике. В нем было заключено наше будущее. Боже, что будет, если подарок ее разочарует. Она пыталась скрыть волнение, опустошая бокал за бокалом красное вино. Чем больше она пила, тем меньше смеялась. Оно было грустно-красного цвета, тусклое, почти розовое. Моя нервозность выражалась визуально, принимала форму эстетики позерства; капли пота постыдно выступили на моем мокром, скорее, влажном лбу. Наконец я откупорил бутылку шампанского, и пробка без колебаний полетела прямо в направлении золоченой рамки, заключавшей образ нашего безмятежного прошлого и напоминавшей взволнованным визитерам, что мы тоже сумели прекрасно провести время в Марракеше. Стеклянная рамка разбилась. В этом было нечто патетическое. Мы молчали, не зная, что сказать. Пузырьки шампанского постепенно выдыхались, взывая к состраданию. И мы вернулись к подарку. Ничего не оставалось, кроме этого подарка. Если это ее не рассмешит, все кончено. Я подбадривал свое войско, прибегнув к крайнему средству – оживленности с энергией отчаяния, как говорится.
– Ну а если открыть подарок?
– Да-да, – заторопилась Тереза.
– Надеюсь, тебе понравится.
– Я тоже очень-очень надеюсь…
– Правда?
– Да-да. Увидишь.
Мы растягивали разговор. Так осужденный на смертную казнь старается продлить секунды в надежде, что вот-вот явится гонец и возвестит о его помиловании. Я мог бы ждать этого нашего гонца, этого негодяя, вечно. Ленточка, не выдержав напряжения, внезапно лопнула. Подарок притаился в оберточной бумаге. Наконец Тереза приступила к действию с горячностью и отчаянием. Она засмеялась, но не тем смехом, который я обожал.
– Это что?
– Сардины… в масле.
– Ты что, спятил?
– Нет, нет… Они особого года изготовления, это прекрасный подарок, оригинальный, я полагал…
– На мое тридцатилетие… Сардины!
– Вот именно, отборные, тридцать штук, тысяча девятьсот девяносто четвертого года!
Тереза уже не смеялась. Она спрятала лицо в шарф, который накинула так быстро, словно уже готовилась к бегству, словно мой подарок совершенно ей не понравился; она пробормотала, что ей нужно идти. Но, покидая меня, любовь моя не удержалась и швырнула мне в лицо мой подарок. (Само собой разумеется, что перед этим она открыла банку, потянув за язычок, – очень они удобные, эти язычки.) Она только чуть-чуть промахнулась, масло пролилось на пиджак, но бросок был рассчитан верно…
– Ты ничего не понимаешь.
Эта фраза часто бывает последней, во всяком случае мне она говорила о многом.
А я ведь вложил душу в этот подарок. Мне казалось, нет ничего оригинальнее, чем сардины в масле определенного года изготовления. Я недолго сетовал по поводу своей неудачи, наверное, следовало купить духи «Шанель № 5» – в них секрет неразлучных пар. Я встал перед зеркалом, рука, как сознательное существо, сама потянулась ко рту. Я был из тех взрослых, которые любят прикидываться детьми, когда совершают какую-то супероплошность.
– Черт, сделал глупость…
Гораздо позже, перед долгожданным восходом солнца, я снова вспомнил это слово. Глупость. Женщина, которую я люблю, больше меня не понимает, а поскольку она меня не понимает, я в свою очередь не понимаю ее. Или наоборот. Мы не совпадаем по фазе. Я скоро произнесу слово, которое рвется наружу. Глупость. А любая глупость после констатации факта заканчивается разрывом. Вот, наконец слово произнесено. Мы расстались. Ее нет рядом в постели, значит, мы расстались. Все закончилось сардинами в масле. Масло – как последняя капля. Мне кажется, она до конца не поняла смысл выражения «определенного года изготовления». Я, правда, считаю, что нет необходимости изо всех сил стараться разъяснить ей этот смысл. Мне кажется, даже если бы я выбрал более престижный год изготовления, мы все равно бы в данный момент были далеки от объятий дантовского толка. Слово «объятия» заставило меня перейти к поискам. Я искал. Может быть, плутовка спряталась в перине? Я искал ее среди перьев наших натруженных подушек. Пусто. Нужно было купить в подарок новые подушки или лучше валик на кровать. Это был бы отменный подарок, эдакий совместный валик. О, любовь моя. Я плакал, не теряя достоинства. Всю ночь я сдерживал свои чувства. Покрасневшие глаза дали выход глубоко затаившемуся водопаду. Я нюхал белье как грязнуля. Меня притягивал запах простыней, запах Терезы, несмотря на то что запах брошенных в меня сардин пристал к коже, как Лолита. Высморкавшись в наши простыни и созерцая полученную уникальную картину, я увидел перед собой материализовавшийся конец нашей идиллии. Я думал не о Моцарте, который, как говорится, создавал божественные гармонии, а о Дали, который по утрам созерцал собственные фекалии в чаше унитаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Она все туже затягивала оранжевую ленточку на пакетике. В нем было заключено наше будущее. Боже, что будет, если подарок ее разочарует. Она пыталась скрыть волнение, опустошая бокал за бокалом красное вино. Чем больше она пила, тем меньше смеялась. Оно было грустно-красного цвета, тусклое, почти розовое. Моя нервозность выражалась визуально, принимала форму эстетики позерства; капли пота постыдно выступили на моем мокром, скорее, влажном лбу. Наконец я откупорил бутылку шампанского, и пробка без колебаний полетела прямо в направлении золоченой рамки, заключавшей образ нашего безмятежного прошлого и напоминавшей взволнованным визитерам, что мы тоже сумели прекрасно провести время в Марракеше. Стеклянная рамка разбилась. В этом было нечто патетическое. Мы молчали, не зная, что сказать. Пузырьки шампанского постепенно выдыхались, взывая к состраданию. И мы вернулись к подарку. Ничего не оставалось, кроме этого подарка. Если это ее не рассмешит, все кончено. Я подбадривал свое войско, прибегнув к крайнему средству – оживленности с энергией отчаяния, как говорится.
– Ну а если открыть подарок?
– Да-да, – заторопилась Тереза.
– Надеюсь, тебе понравится.
– Я тоже очень-очень надеюсь…
– Правда?
– Да-да. Увидишь.
Мы растягивали разговор. Так осужденный на смертную казнь старается продлить секунды в надежде, что вот-вот явится гонец и возвестит о его помиловании. Я мог бы ждать этого нашего гонца, этого негодяя, вечно. Ленточка, не выдержав напряжения, внезапно лопнула. Подарок притаился в оберточной бумаге. Наконец Тереза приступила к действию с горячностью и отчаянием. Она засмеялась, но не тем смехом, который я обожал.
– Это что?
– Сардины… в масле.
– Ты что, спятил?
– Нет, нет… Они особого года изготовления, это прекрасный подарок, оригинальный, я полагал…
– На мое тридцатилетие… Сардины!
– Вот именно, отборные, тридцать штук, тысяча девятьсот девяносто четвертого года!
Тереза уже не смеялась. Она спрятала лицо в шарф, который накинула так быстро, словно уже готовилась к бегству, словно мой подарок совершенно ей не понравился; она пробормотала, что ей нужно идти. Но, покидая меня, любовь моя не удержалась и швырнула мне в лицо мой подарок. (Само собой разумеется, что перед этим она открыла банку, потянув за язычок, – очень они удобные, эти язычки.) Она только чуть-чуть промахнулась, масло пролилось на пиджак, но бросок был рассчитан верно…
– Ты ничего не понимаешь.
Эта фраза часто бывает последней, во всяком случае мне она говорила о многом.
А я ведь вложил душу в этот подарок. Мне казалось, нет ничего оригинальнее, чем сардины в масле определенного года изготовления. Я недолго сетовал по поводу своей неудачи, наверное, следовало купить духи «Шанель № 5» – в них секрет неразлучных пар. Я встал перед зеркалом, рука, как сознательное существо, сама потянулась ко рту. Я был из тех взрослых, которые любят прикидываться детьми, когда совершают какую-то супероплошность.
– Черт, сделал глупость…
Гораздо позже, перед долгожданным восходом солнца, я снова вспомнил это слово. Глупость. Женщина, которую я люблю, больше меня не понимает, а поскольку она меня не понимает, я в свою очередь не понимаю ее. Или наоборот. Мы не совпадаем по фазе. Я скоро произнесу слово, которое рвется наружу. Глупость. А любая глупость после констатации факта заканчивается разрывом. Вот, наконец слово произнесено. Мы расстались. Ее нет рядом в постели, значит, мы расстались. Все закончилось сардинами в масле. Масло – как последняя капля. Мне кажется, она до конца не поняла смысл выражения «определенного года изготовления». Я, правда, считаю, что нет необходимости изо всех сил стараться разъяснить ей этот смысл. Мне кажется, даже если бы я выбрал более престижный год изготовления, мы все равно бы в данный момент были далеки от объятий дантовского толка. Слово «объятия» заставило меня перейти к поискам. Я искал. Может быть, плутовка спряталась в перине? Я искал ее среди перьев наших натруженных подушек. Пусто. Нужно было купить в подарок новые подушки или лучше валик на кровать. Это был бы отменный подарок, эдакий совместный валик. О, любовь моя. Я плакал, не теряя достоинства. Всю ночь я сдерживал свои чувства. Покрасневшие глаза дали выход глубоко затаившемуся водопаду. Я нюхал белье как грязнуля. Меня притягивал запах простыней, запах Терезы, несмотря на то что запах брошенных в меня сардин пристал к коже, как Лолита. Высморкавшись в наши простыни и созерцая полученную уникальную картину, я увидел перед собой материализовавшийся конец нашей идиллии. Я думал не о Моцарте, который, как говорится, создавал божественные гармонии, а о Дали, который по утрам созерцал собственные фекалии в чаше унитаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49