Да чья это ты жертва? Уж я ли тебя не лелею, уж я ли тебя не берегу как зеницу ока?
– Я не вас имел в виду. Мне не на что жаловаться, но есть за что благодарить, и благодарить бесконечно. Если же говорить о сыновней любви, то уверен: даже и самый преданный сын не любит своего отца больше, чем я вас, хоть я вам и не сын.
И, помолчав, Колас снова вернулся к прежней теме, к началу разговора. Тихо, словно откликаясь эхом на сказанные раньше слова, он произнес:
– И все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
В этот вечер Хуан-Тигр не пошел играть в карты. Ему все никак не удавалось заснуть. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, клубившимися в его беспокойном воображении, он ворочался с боку на бок на своей убогой койке. Сбитый с толку, Хуан-Тигр, пытаясь убежать от одной тягостной мысли, поворачивался к ней спиной – и тут же наталкивался на другую, не менее ужасную и отвратительную. Со всех сторон осаждали его душу тревоги и волнения, которые долгое время покорно томились в вынужденном молчании, но вдруг нежданно-негаданно взбунтовались и заговорили разом.
«Хоть я вам и не сын», – сказал ему Колас, и столько было в этих словах смысла! Хуан-Тигр души не чаял в своем племяннике. Но чем больше он его любил, тем острее ощущал, что в глубине души существует пустота, которую ничем не заполнить, и что его мучает жажда, которую ничем не утолить. Можно подумать, что любовь к Коласу не имеет под собой никакой основы. Так дом, строящийся без фундамента, тем скорее рухнет, чем больше у него этажей. И эта внутренняя пустота, эта непрочность жизненной основы объяснялась не чем иным, как необходимостью и невысказанным желанием иметь собственного ребенка, плоть от плоти своей. Провидица донья Илюминада называла Коласа «сыном ветра». Сын ветра… Настанет злосчастный день, как предсказывает Колас, когда ветер предъявит свои отцовские права и юноша исчезнет навсегда. Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр всем сердцем жаждал иметь собственного ребенка, но таившийся под личиной ненависти страх перед женщиной, которая представлялась ему в бесовском обличье змеи-искусительницы, сделал свое дело, и Хуан отказался от настоящего отцовства в пользу отцовства мнимого. Конечно ни один отец не сделал бы для своего сына больше, чем Хуан-Тигр – для Коласа. Но почему же он это делал? Из малодушия, из страха остаться в одиночестве, то есть из эгоизма. Может быть, Колас не вернул ему долг благодарности? Да нет: все те вкусные, ароматные и пикантные пряности, которыми Хуан-Тигр приправлял скудную и скучную трапезу повседневности, поставлял ему именно Колас, дикий кустарник, пересаженный в мрачную теснину его дома. Стало быть, юноша уже отплатил сполна Хуану-Тигру за все его заботы. Да разве Колас хоть что-нибудь ему должен? Молодой человек даже и не приходился ему племянником, хотя об этом никто и не подозревал – ни сам Колас, ни соседи. Вот разве что прозорливая донья Илюминада, обитающая в вечном полумраке на границе двух миров, о чем-нибудь и догадывалась. Колас – удивительное дело! – родился свободным, как ветер, у самого неба, в горной глуши Траспеньяса. Он был сыном природы – плодом мимолетной и безответственной любви: так и не удалось узнать, кто же на самом деле был его отцом. Может статься, дикая свобода оказалась бы для Коласа лучшей воспитательницей, чем город. А вот Хуан-Тигр, упорствуя, хотел-таки удержать своего приемыша в неволе. Но разве можно приручить орла, заперев его на чердаке? Разве можно спрятать ураган в бурдюке? Да, ветви держатся на стволе, но ведь ни Хуан-Тигр не был деревом, ни Колас – его отпрыском…
«У вас даже и дети могли бы родиться», – только что сказал ему Колас. Конечно, могли бы. Но не родятся же они без женщины… Только где ее найти, эту женщину, сильную, честную, верную, о которой написано в Библии? Часто Хуана-Тигра мучило безотчетное желание: ему так не хватало супружеской ласки, женского тепла… И в эту беспокойную ночь, ворочаясь с боку на бок, он вынужден был честно признаться самому себе в том, что всем своим существом – всем телом и всем сердцем – жаждет женской близости, которая вызывает столь сладостный трепет!.. И вот, когда ему вдруг открылись глубины собственной души, Хуан-Тигр, на мгновение потеряв волю и самообладание, рывком вскочил со своей койки, бросился на колени и глухо застонал, колотя себя кулаками по глазам. Вначале ему показалось, будто он видит большое красное пятно, внезапно сменившееся густым мраком с мерцающими в нем звездочками. «Идиот, ты еще рычишь от желания? Ты все еще хочешь женщину: так раб, изнемогая от жажды, мечтает напиться воды, припав губами к источнику! Неужели тебе мало того позора, что ты уже испытал? Забыл, что ты зарекся – раз и навсегда? Боже праведный, Боже милостивый, ослепи меня! Я ничего не хочу видеть, не хочу, не хочу… Мне пора, пора ослепнуть! Господи, Ты знаешь все мои страдания, все мои добрые дела! Ты был так милостив ко мне, что лишил меня зрения и памяти, и тогда мне показалось, будто я уже обо всем забыл… И вот теперь я вижу это снова: красное, красное, все красное… Я вижу свое отражение в прозрачно-кровавой реке. Что это там на дне? Неужели утопленник? А его глаза открыты, открыты – они на меня смотрят, они меня обвиняют… Я не хочу ничего видеть, не хочу! Господи, Ты же знаешь, что я ни в чем не виноват… Ослепи же меня, ослепи! Ну вот, все стирается, исчезает, темнеет. Господи, я целую землю, так я Тебя благодарю, так я перед Тобой смиряюсь… И опять в душе моей ночь, а в этой ночи – звездная россыпь… Господи, ослепи меня – только бы мне никогда больше этого не видеть!..»
Когда Хуан-Тигр лег, через слуховое окно уже пробивались лучи восходящего солнца. Представив себе, что совсем скоро он вновь окажется перед испытующим и проницательным взором доньи Илюминады, Хуан-Тигр содрогнулся. И эта мысль, и неотступное воспоминание о вчерашнем разговоре с Коласом, который подал ему ужасный совет жениться на вдове, – все это, вместе взятое, вконец измучило Хуана-Тигра, и без того не находившего себе места. «Донья Илюминада умеет читать мои мысли, – размышлял Хуан-Тигр, – как будто у меня лоб стеклянный: можно подумать, что там, в голове, все написано, как в букваре, большими и жирными буквами, которые складываются в слоги: п-а – па, м-а – ма. Так неужели и сегодня она вздумает читать мои тайные мысли – постыдные мысли этой ночи, которые крупными кроваво-красными буквами-шрамами запечатлены теперь в моем мозгу?» Хуан-Тигр был в полном смятении, и его тревога не могла не выплеснуться наружу, когда он, устраивая в семь часов утра на площади свой ларек, вынужден был, увидев вдову, поздороваться с нею. Иногда Хуану-Тигру снился дурацкий, кошмарный сон: будто он сам не зная как вышел из дому на улицу в одном нижнем белье и в таком ужасном, отвратительном, постыдном виде предстал пред взорами всех обитателей рынка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Я не вас имел в виду. Мне не на что жаловаться, но есть за что благодарить, и благодарить бесконечно. Если же говорить о сыновней любви, то уверен: даже и самый преданный сын не любит своего отца больше, чем я вас, хоть я вам и не сын.
И, помолчав, Колас снова вернулся к прежней теме, к началу разговора. Тихо, словно откликаясь эхом на сказанные раньше слова, он произнес:
– И все-таки подумайте о том, что я вам сказал.
В этот вечер Хуан-Тигр не пошел играть в карты. Ему все никак не удавалось заснуть. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, клубившимися в его беспокойном воображении, он ворочался с боку на бок на своей убогой койке. Сбитый с толку, Хуан-Тигр, пытаясь убежать от одной тягостной мысли, поворачивался к ней спиной – и тут же наталкивался на другую, не менее ужасную и отвратительную. Со всех сторон осаждали его душу тревоги и волнения, которые долгое время покорно томились в вынужденном молчании, но вдруг нежданно-негаданно взбунтовались и заговорили разом.
«Хоть я вам и не сын», – сказал ему Колас, и столько было в этих словах смысла! Хуан-Тигр души не чаял в своем племяннике. Но чем больше он его любил, тем острее ощущал, что в глубине души существует пустота, которую ничем не заполнить, и что его мучает жажда, которую ничем не утолить. Можно подумать, что любовь к Коласу не имеет под собой никакой основы. Так дом, строящийся без фундамента, тем скорее рухнет, чем больше у него этажей. И эта внутренняя пустота, эта непрочность жизненной основы объяснялась не чем иным, как необходимостью и невысказанным желанием иметь собственного ребенка, плоть от плоти своей. Провидица донья Илюминада называла Коласа «сыном ветра». Сын ветра… Настанет злосчастный день, как предсказывает Колас, когда ветер предъявит свои отцовские права и юноша исчезнет навсегда. Не отдавая себе в том отчета, Хуан-Тигр всем сердцем жаждал иметь собственного ребенка, но таившийся под личиной ненависти страх перед женщиной, которая представлялась ему в бесовском обличье змеи-искусительницы, сделал свое дело, и Хуан отказался от настоящего отцовства в пользу отцовства мнимого. Конечно ни один отец не сделал бы для своего сына больше, чем Хуан-Тигр – для Коласа. Но почему же он это делал? Из малодушия, из страха остаться в одиночестве, то есть из эгоизма. Может быть, Колас не вернул ему долг благодарности? Да нет: все те вкусные, ароматные и пикантные пряности, которыми Хуан-Тигр приправлял скудную и скучную трапезу повседневности, поставлял ему именно Колас, дикий кустарник, пересаженный в мрачную теснину его дома. Стало быть, юноша уже отплатил сполна Хуану-Тигру за все его заботы. Да разве Колас хоть что-нибудь ему должен? Молодой человек даже и не приходился ему племянником, хотя об этом никто и не подозревал – ни сам Колас, ни соседи. Вот разве что прозорливая донья Илюминада, обитающая в вечном полумраке на границе двух миров, о чем-нибудь и догадывалась. Колас – удивительное дело! – родился свободным, как ветер, у самого неба, в горной глуши Траспеньяса. Он был сыном природы – плодом мимолетной и безответственной любви: так и не удалось узнать, кто же на самом деле был его отцом. Может статься, дикая свобода оказалась бы для Коласа лучшей воспитательницей, чем город. А вот Хуан-Тигр, упорствуя, хотел-таки удержать своего приемыша в неволе. Но разве можно приручить орла, заперев его на чердаке? Разве можно спрятать ураган в бурдюке? Да, ветви держатся на стволе, но ведь ни Хуан-Тигр не был деревом, ни Колас – его отпрыском…
«У вас даже и дети могли бы родиться», – только что сказал ему Колас. Конечно, могли бы. Но не родятся же они без женщины… Только где ее найти, эту женщину, сильную, честную, верную, о которой написано в Библии? Часто Хуана-Тигра мучило безотчетное желание: ему так не хватало супружеской ласки, женского тепла… И в эту беспокойную ночь, ворочаясь с боку на бок, он вынужден был честно признаться самому себе в том, что всем своим существом – всем телом и всем сердцем – жаждет женской близости, которая вызывает столь сладостный трепет!.. И вот, когда ему вдруг открылись глубины собственной души, Хуан-Тигр, на мгновение потеряв волю и самообладание, рывком вскочил со своей койки, бросился на колени и глухо застонал, колотя себя кулаками по глазам. Вначале ему показалось, будто он видит большое красное пятно, внезапно сменившееся густым мраком с мерцающими в нем звездочками. «Идиот, ты еще рычишь от желания? Ты все еще хочешь женщину: так раб, изнемогая от жажды, мечтает напиться воды, припав губами к источнику! Неужели тебе мало того позора, что ты уже испытал? Забыл, что ты зарекся – раз и навсегда? Боже праведный, Боже милостивый, ослепи меня! Я ничего не хочу видеть, не хочу, не хочу… Мне пора, пора ослепнуть! Господи, Ты знаешь все мои страдания, все мои добрые дела! Ты был так милостив ко мне, что лишил меня зрения и памяти, и тогда мне показалось, будто я уже обо всем забыл… И вот теперь я вижу это снова: красное, красное, все красное… Я вижу свое отражение в прозрачно-кровавой реке. Что это там на дне? Неужели утопленник? А его глаза открыты, открыты – они на меня смотрят, они меня обвиняют… Я не хочу ничего видеть, не хочу! Господи, Ты же знаешь, что я ни в чем не виноват… Ослепи же меня, ослепи! Ну вот, все стирается, исчезает, темнеет. Господи, я целую землю, так я Тебя благодарю, так я перед Тобой смиряюсь… И опять в душе моей ночь, а в этой ночи – звездная россыпь… Господи, ослепи меня – только бы мне никогда больше этого не видеть!..»
Когда Хуан-Тигр лег, через слуховое окно уже пробивались лучи восходящего солнца. Представив себе, что совсем скоро он вновь окажется перед испытующим и проницательным взором доньи Илюминады, Хуан-Тигр содрогнулся. И эта мысль, и неотступное воспоминание о вчерашнем разговоре с Коласом, который подал ему ужасный совет жениться на вдове, – все это, вместе взятое, вконец измучило Хуана-Тигра, и без того не находившего себе места. «Донья Илюминада умеет читать мои мысли, – размышлял Хуан-Тигр, – как будто у меня лоб стеклянный: можно подумать, что там, в голове, все написано, как в букваре, большими и жирными буквами, которые складываются в слоги: п-а – па, м-а – ма. Так неужели и сегодня она вздумает читать мои тайные мысли – постыдные мысли этой ночи, которые крупными кроваво-красными буквами-шрамами запечатлены теперь в моем мозгу?» Хуан-Тигр был в полном смятении, и его тревога не могла не выплеснуться наружу, когда он, устраивая в семь часов утра на площади свой ларек, вынужден был, увидев вдову, поздороваться с нею. Иногда Хуану-Тигру снился дурацкий, кошмарный сон: будто он сам не зная как вышел из дому на улицу в одном нижнем белье и в таком ужасном, отвратительном, постыдном виде предстал пред взорами всех обитателей рынка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84