Хотя он страшно напрягался, чтобы следить за тем, что делается в зале и запоминать это, мысли уносили его отсюда, возвращали к картинам прошлого, к пережитому, и это напоминало те бесплодные попытки удержаться от падения с отвесной скалы, которые делает человек во сне.
Июньский зной наполнял помещение жарой, а он, накинув на плечи шинель, прохаживался по этому самому залу и говорил:
«Мощь Гитлера, господа, основана на неспособности англичан и французов понять неизбежность их союза с Советской Россией в самом ближайшем будущем. В Лондоне и Париже, в особенности в Лондоне, ошибочно полагают, что, предав Чехословакию и Австрию, они удовлетворили аппетиты этого безумца и направили его интересы в сторону России. Гитлер действительно безумен, но он не наивен. Он прекрасно сознает, что Англия и Франция – это мелкие куски, не проглотив которые, он не может, не осмеливается двинуться на восток».
«А что делать нам, господин полковник?» – задал вопрос Любомир Десятка.
«Нельзя позволить немцам двигаться в эту сторону», – взмахнул рукой Веля Милич.
В этот момент звякнуло оконное стекло, по нему расползлись трещины со следами крови. Любомир Десятка первым подбежал к окну, открыл его и выглянул наружу. Ветер с улицы дохнул в зал холодом и снегом, а Любомир сказал: «Ветер швырнул на стекло голубя, он лежит внизу, бьет крыльями».
Он смотрит дальше, сквозь пургу, он видит Любомира Десятку и себя, сидящего рядом с ним. Любомиру оторвало снарядом обе ноги и распороло живот. Пульс еще бьется. В груди его слышно клокотание, взгляд, еще живой, остановился. Рукой он сжимает горсть снега и как будто хочет что-то сказать.
«Батька, надо отступать, мы почти окружены», – прокричал подбежавший Илич.
«Докуда дошли немцы?» – спрашивает он, обернувшись через плечо, по-прежнему держа руку на лбу Любомира.
«Одна колонна уже на Симичевой горе, а наши…»
– Вы меня слышите, обвиняемый? Я сказал вам встать и отвечать на вопросы.
Он очнулся.
– Я отвергаю обвинение как в целом, так и во всех деталях.
– Об этом мы поговорим позже. Сейчас назовите ваше имя и фамилию.
– Что за глупости?
– Что вы сказали?
– Вы спрашиваете глупости. Впрочем, мне все равно.
– Что вам все равно? Вы, может быть, устали? Вы хорошо себя чувствуете?
– Моя биография вам известна, – сказал он, даже не глядя на судью Джорджевича. – Я буду отвергать все пункты обвинения. И не более того.
– Драголюб Михайлович, по прозвищу Дража, от отца Михаила и матери Смиляны, полковник бывшей югославской армии, родился 27 апреля 1893 года, в Иванице… – диктовал стенографисткам председатель суда.
Он даже не слушал. Пытался сформулировать, что будет говорить после того, как прокурор Минич прочтет обвинение, и с ужасом, переросшим в панику, вдруг понял, что не может подобрать слова, что почти все забыл. Хуже всего было сознание того, что он наизусть знал все, что должен сказать и что и без того известно всем в Сербии, однако сейчас вдруг не мог связать не только ни одной фразы, но даже ни одной законченной мысли.
Он согласился на этот суд для того, чтобы избавить от заключения жену, чтобы спасти ее от всех мучений, которые переносил он сам, чтобы отвести опасность от своих детей, которые в случае его отказа могли бы стать жертвой убийц. Кроме того, он хотел спасти и себя самого, сохранить разум и силу до того дня, когда, выступая в суде, заставит весь мир покраснеть от стыда и содрогнуться перед лицом высказанной им правды. В то, что они действительно пойдут на прямую радиотрансляцию заседаний суда, он не верил, но допускал возможность присутствия журналистов и представителей главных военных союзников, оставивших и предавших его. Если его предали из-за той лжи, которая в годы войны была сфабрикована в Лондоне и Москве и на которую купились затем американцы и французы, да и многие в Югославии, то этот суд даст ему возможность сказать истину обо всех этих слухах, фальсификациях, бесчестящем его дела вранье, обо всем этом международном заговоре против его армии и народа. Он понимал, что такая запоздалая правда, которую он выложит всем прямо в лицо, не повлияет на результаты этого предательства союзников, не приведет к падению коммунистической власти, основанной на страхе людей, даже не придаст ей более человеческие черты, однако он надеялся спасти свою честь и честь тех, кто сражался под его знаменем. Судебный процесс, думал он, по крайней мере покажет, что преступления, в которых обвиняют его, на самом деле совершены именно теми, кто сейчас его судит. И ему, уже поверженному, этого было бы достаточно. И для того, чтобы утешиться, и для того, чтобы отомстить. Поэтому он с такой страстью и надеждой ждал момента своей моральной победы и готовился днями и ночами к этому решающему бою, в котором собирался драться не за Корону, не за общественный строй, и даже не за свою жизнь, а только за то, чтобы очистить от незаслуженного стыда и позора честь поверженных в борьбе. Своей обязанностью он считал подобрать факты, расположить их, как бойцов перед атакой, и нанести удар, прикрываясь собственным обвинением. Он, правда, не располагал военным архивом и документами, которые были захвачены вместе с ним, но надеялся на свою память и был уверен, что по крайней мере теперь, увидев своими глазами в чьи руки не без их помощи попала Югославия, англичане и американцы в истинном свете представят всему миру то, что с середины войны скрывали или извращали. В конечном счете, надеялся он, свежи еще воспоминания у народа, и он станет главным свидетелем его защиты.
И вот теперь, попав на поле боя, он с ужасом заметил, что мысли его прерываются и заволакиваются туманом, а самое главное, в нем нет ни желания, ни воли сопротивляться. Пытаясь вспомнить, какими словами и каким тоном он хотел сбить прокурора, он обливался потом, но не мог ничего извлечь из памяти. Он утешал себя тем, что эта беспомощность вызвана той дикой яростью, с которой его встретила публика в зале суда и последствиями болезни, от которой он сейчас лечился инъекциями, и надеялся собрать и привести в порядок усилием воли разбегающиеся мысли. При этом его изумляло, с какой ясностью припоминаются разные мелочи из довоенного и военного времени, и как они тут же без следа исчезают из памяти.
– Фальсифицирована даже биография моего подзащитного, – говорил в это время его адвокат Драгич Иоксимович, а он, услышав это, спросил самого себя: «Чья биография?!» – Ничего не говорится о том, что мой подзащитный награжден высшими военными наградами во время балканских войн и Первой мировой войны, что во время последней войны он был награжден высшими боевыми наградами наших союзников…
«Бьется голубь, но где и почему?» – напряженно пытался вспомнить он, с отчаянием понимая, что только что он отчетливо знал, что и когда случилось с голубем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Июньский зной наполнял помещение жарой, а он, накинув на плечи шинель, прохаживался по этому самому залу и говорил:
«Мощь Гитлера, господа, основана на неспособности англичан и французов понять неизбежность их союза с Советской Россией в самом ближайшем будущем. В Лондоне и Париже, в особенности в Лондоне, ошибочно полагают, что, предав Чехословакию и Австрию, они удовлетворили аппетиты этого безумца и направили его интересы в сторону России. Гитлер действительно безумен, но он не наивен. Он прекрасно сознает, что Англия и Франция – это мелкие куски, не проглотив которые, он не может, не осмеливается двинуться на восток».
«А что делать нам, господин полковник?» – задал вопрос Любомир Десятка.
«Нельзя позволить немцам двигаться в эту сторону», – взмахнул рукой Веля Милич.
В этот момент звякнуло оконное стекло, по нему расползлись трещины со следами крови. Любомир Десятка первым подбежал к окну, открыл его и выглянул наружу. Ветер с улицы дохнул в зал холодом и снегом, а Любомир сказал: «Ветер швырнул на стекло голубя, он лежит внизу, бьет крыльями».
Он смотрит дальше, сквозь пургу, он видит Любомира Десятку и себя, сидящего рядом с ним. Любомиру оторвало снарядом обе ноги и распороло живот. Пульс еще бьется. В груди его слышно клокотание, взгляд, еще живой, остановился. Рукой он сжимает горсть снега и как будто хочет что-то сказать.
«Батька, надо отступать, мы почти окружены», – прокричал подбежавший Илич.
«Докуда дошли немцы?» – спрашивает он, обернувшись через плечо, по-прежнему держа руку на лбу Любомира.
«Одна колонна уже на Симичевой горе, а наши…»
– Вы меня слышите, обвиняемый? Я сказал вам встать и отвечать на вопросы.
Он очнулся.
– Я отвергаю обвинение как в целом, так и во всех деталях.
– Об этом мы поговорим позже. Сейчас назовите ваше имя и фамилию.
– Что за глупости?
– Что вы сказали?
– Вы спрашиваете глупости. Впрочем, мне все равно.
– Что вам все равно? Вы, может быть, устали? Вы хорошо себя чувствуете?
– Моя биография вам известна, – сказал он, даже не глядя на судью Джорджевича. – Я буду отвергать все пункты обвинения. И не более того.
– Драголюб Михайлович, по прозвищу Дража, от отца Михаила и матери Смиляны, полковник бывшей югославской армии, родился 27 апреля 1893 года, в Иванице… – диктовал стенографисткам председатель суда.
Он даже не слушал. Пытался сформулировать, что будет говорить после того, как прокурор Минич прочтет обвинение, и с ужасом, переросшим в панику, вдруг понял, что не может подобрать слова, что почти все забыл. Хуже всего было сознание того, что он наизусть знал все, что должен сказать и что и без того известно всем в Сербии, однако сейчас вдруг не мог связать не только ни одной фразы, но даже ни одной законченной мысли.
Он согласился на этот суд для того, чтобы избавить от заключения жену, чтобы спасти ее от всех мучений, которые переносил он сам, чтобы отвести опасность от своих детей, которые в случае его отказа могли бы стать жертвой убийц. Кроме того, он хотел спасти и себя самого, сохранить разум и силу до того дня, когда, выступая в суде, заставит весь мир покраснеть от стыда и содрогнуться перед лицом высказанной им правды. В то, что они действительно пойдут на прямую радиотрансляцию заседаний суда, он не верил, но допускал возможность присутствия журналистов и представителей главных военных союзников, оставивших и предавших его. Если его предали из-за той лжи, которая в годы войны была сфабрикована в Лондоне и Москве и на которую купились затем американцы и французы, да и многие в Югославии, то этот суд даст ему возможность сказать истину обо всех этих слухах, фальсификациях, бесчестящем его дела вранье, обо всем этом международном заговоре против его армии и народа. Он понимал, что такая запоздалая правда, которую он выложит всем прямо в лицо, не повлияет на результаты этого предательства союзников, не приведет к падению коммунистической власти, основанной на страхе людей, даже не придаст ей более человеческие черты, однако он надеялся спасти свою честь и честь тех, кто сражался под его знаменем. Судебный процесс, думал он, по крайней мере покажет, что преступления, в которых обвиняют его, на самом деле совершены именно теми, кто сейчас его судит. И ему, уже поверженному, этого было бы достаточно. И для того, чтобы утешиться, и для того, чтобы отомстить. Поэтому он с такой страстью и надеждой ждал момента своей моральной победы и готовился днями и ночами к этому решающему бою, в котором собирался драться не за Корону, не за общественный строй, и даже не за свою жизнь, а только за то, чтобы очистить от незаслуженного стыда и позора честь поверженных в борьбе. Своей обязанностью он считал подобрать факты, расположить их, как бойцов перед атакой, и нанести удар, прикрываясь собственным обвинением. Он, правда, не располагал военным архивом и документами, которые были захвачены вместе с ним, но надеялся на свою память и был уверен, что по крайней мере теперь, увидев своими глазами в чьи руки не без их помощи попала Югославия, англичане и американцы в истинном свете представят всему миру то, что с середины войны скрывали или извращали. В конечном счете, надеялся он, свежи еще воспоминания у народа, и он станет главным свидетелем его защиты.
И вот теперь, попав на поле боя, он с ужасом заметил, что мысли его прерываются и заволакиваются туманом, а самое главное, в нем нет ни желания, ни воли сопротивляться. Пытаясь вспомнить, какими словами и каким тоном он хотел сбить прокурора, он обливался потом, но не мог ничего извлечь из памяти. Он утешал себя тем, что эта беспомощность вызвана той дикой яростью, с которой его встретила публика в зале суда и последствиями болезни, от которой он сейчас лечился инъекциями, и надеялся собрать и привести в порядок усилием воли разбегающиеся мысли. При этом его изумляло, с какой ясностью припоминаются разные мелочи из довоенного и военного времени, и как они тут же без следа исчезают из памяти.
– Фальсифицирована даже биография моего подзащитного, – говорил в это время его адвокат Драгич Иоксимович, а он, услышав это, спросил самого себя: «Чья биография?!» – Ничего не говорится о том, что мой подзащитный награжден высшими военными наградами во время балканских войн и Первой мировой войны, что во время последней войны он был награжден высшими боевыми наградами наших союзников…
«Бьется голубь, но где и почему?» – напряженно пытался вспомнить он, с отчаянием понимая, что только что он отчетливо знал, что и когда случилось с голубем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53