– Вот он, мой Гаврила, солнышко мое, глазки мои ясные!» Она развернула холстину и принялась целовать обугленный труп новорожденного ребенка. «И месяца не прожил, маленький мой, счастье и несчастье мамино! На вертеле, как цыпленка… цыпленочек ты мой, щеночек, догорела твоя свечка! Послали твою маму бедную, от горя почерневшую, отдать тебя в руки Драже, чтобы он тебя оживил и воскресил!» – тут она потеряла сознание и упала. Многие из стоявших вокруг офицеров и солдат всхлипывали.
Капитан Бойович нагнулся и взял конверт, засунутый между ножками ребенка. Скрипя зубами, он открыл его и протянул командующему.
«Это ждет каждого серба из Фочи, если ты немедленно не снимешь осаду города. Это же ждет каждого серба в независимой Хорватии, если ты, Дража Михайлович, не прикажешь своим бандитам выйти из леса и сдать оружие!»
Даже сейчас, в зале суда, он с трудом сдержал подступившие слезы. Тогда он приказал своим войскам в тот же день развернуть наступление. Он сказал: «Мои герои, излейте на врага всю силу вашего гнева. Но карайте только преступников, гражданское население, невинные люди ни за что не должны пострадать. Пусть каждая мусульманка будет вам как мать, пусть каждый мусульманский ребенок будет вам как родной!»
«Однако, Батька, так не пойдет! – закричал кто-то из толпы офицеров и солдат. – Мусульманка мне не мать!»
«Братья мои, дети мои, мы не усташи. Мы не такие. И мы не будем такими никогда и ни при каких обстоятельствах. Мы не преступники, и мы не мстим. Вперед, на Фочу, и будем вести себя как герои и солдаты, как это и должно…»
– Есть у вас дети? – спросил судья крестьянина Латифа.
– Было их у меня пятеро. Сейчас остался один… четверых четники зарезали.
– Когда и где?
– На второй день после Рождества сорок второго. Только мы сели ужинать…
– Чье это было Рождество? – прервал его вопросом защитник Иоксимович.
– Как это чье? Рождество оно и есть Рождество.
– Православное и католическое Рождество приходятся на разные даты.
– Это было на наше, товарищ, на наше… настоящее Рождество. В Фоче нет католиков. Они ворвались в дом, похватали нас прямо за обеденным столом. Тут же нас и убивать стали. Ножами. Четверых моих дертей и меня тоже… Вот, видите, – он показал шрам от ножа поперек горла. – Аллах меня спас. Двадцать дней потом не мог ни есть, ни говорить.
– Кто был их командиром?
– Не знаю. Говорили…
– Командовал лично он, – прокурор показал пальцем на генерала.
– Теми, кто убил моих детей, командовал какой-то Обрад Тостич. Так по крайней мере говорили.
– Что вы можете сказать на все это, обвиняемый? – спросил судья Джорджевич, протирая платком запотевшие стекла очков.
– Позор. Преступление и огромный грех. Что же я еще могу сказать? Был нарушен мой приказ, и, насколько я помню, мой военный трибунал осудил большую группу четников на смерть.
– Они были расстреляны?
– Абсолютно все.
– Назовите их имена и фамилии, – сказал прокурор.
– Этого я не знаю. Это известно вам, прокурор.
– Мне?
– В ваших руках мой архив, там есть и приговор с именами тех людей, которые опозорили мою армию и мой народ.
– Пригласите свидетеля Иозо Урожника. Судья решил замять спор между прокурором и обвиняемым.
Свидетель в белой рубашке, без правой руки, вошел в зал с выражением испуга на лице. Голос его дрожал, когда он сообщал данные о своем имени, месте и годе рождения.
На вопросы он отвечал бессвязно, постоянно щурясь. В его село, Плоче, ворвались четники и согнали всех жителей на центральную площадь. Собрав целую толпу народа, они начали, как сказал свидетель, расстреливать ее. Некоторые попытались бежать.
– Бросился бежать и я… бегу и все оглядываюсь, и вижу, как горят дома… Мато пуля попала в затылок, он упал… я получил несколько пуль в плечо… думаю, это была очередь из автомата, в спину… Я потерял руку, дом, двоих родственников.
– Скажите, а в окрестных селах происходило что-либо подобное? – спросил прокурор.
– Такое же творили они в Горажде, и в Ковачево Поле, и в Вишневе, и в Дубе… да и в Любише, но так, как в Прозоре, не было нигде.
– И все это были четники?
– Да, четники, под командованием оккупантов… С итальянцами вместе.
– Алекса, вы, как значится в моих документах, являетесь и свидетелем, и жертвой бандитского ножа Дражи Михайловича, – Минич рылся в толстой пачке бумаг, лежавшей перед ним. – Я вижу, что ваша левая рука действует плохо, а на шее у вас заметный след от… Расскажите нам все, что вы знаете.
– Я крестьянин из села Рибац, недалеко от Прозора. Нас, Пранюшичей, было в селе девять домов. Мои еще в старые времена пришли из…
– Давайте сразу ближе к делу, прошу вас, – сказал судья. – Расскажите, как и когда вы пострадали.
– От четников, в октябре сорок второго. Они ворвались в наше село как звери… Один из них вытащил нож и спросил меня, кто я такой. Я ответил, что я человек, крестьянин. Ну, нет, сказал он, я знаю, что ты коммунист, поэтому ложись на землю, и я тебя зарежу.
– А вы не помните поточнее, что именно сказал вам этот четник? – спросил прокурор.
– Если точно, то он сказал так: «Ложись, я тебя резать буду, мать твою миллион раз!»
– И что же было дальше?
– Дальше он мне перерезал горло. Вот, смотрите, – он задрал подбородок. – Когда он перерезал мне горло, я попытался бежать, но он вонзил мне нож прямо в сердце!
– Прошу вас правильно понять меня и извинить, – тихо произнес защитник Иоксимович. – Я не хочу, поверьте, ставить под сомнение те несчастья, которые вам пришлось пережить. Но все же мне непонятно, как это может быть, чтобы вы после того, как вам перерезали горло да еще и ударили ножом в сердце, оказались здесь, да еще и в роли свидетеля?
– Он хотел мне перерезать горло, но нож прошел только по коже. Вот, посмотрите, – он опять задрал подбородок. – Я уверен, что он метил мне прямо в сердце, но промахнулся и попал в левую руку. Буквально раскроил мне мышцу.
– Жгли ли четники дома? – спросил Минич.
– Да. Они подожгли несколько сел: Ковачевичи, Маглице, Копчичи и Орашац. Целых домов почти и не осталось. Расстреливали всех, кто ростом выше винтовки.
– Как это – выше винтовки?
– Очень просто. Поставят ребенка рядом с винтовкой и, если он хоть на палец выше, тут же его расстреливают.
– Вы по национальности – хорват?
– Да.
– Скажите, они в таких ситуациях убивали только мужчин?
– Да. А женщин они бросали в огонь.
– Сколько людей было тогда уничтожено?
– Мужчин – полторы тысячи.
– А женщин?
– Точно не знаю, а раз так, то и и не буду говорить.
– Откуда вам известно, что было убито именно полторы тысячи мужчин? – задал вопрос защитник Никола Джонович. – Это вы лично подсчитали?
– Нет. Так написано в газетах.
– В каких газетах?
– Ну, я вчера читал в газетах об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Капитан Бойович нагнулся и взял конверт, засунутый между ножками ребенка. Скрипя зубами, он открыл его и протянул командующему.
«Это ждет каждого серба из Фочи, если ты немедленно не снимешь осаду города. Это же ждет каждого серба в независимой Хорватии, если ты, Дража Михайлович, не прикажешь своим бандитам выйти из леса и сдать оружие!»
Даже сейчас, в зале суда, он с трудом сдержал подступившие слезы. Тогда он приказал своим войскам в тот же день развернуть наступление. Он сказал: «Мои герои, излейте на врага всю силу вашего гнева. Но карайте только преступников, гражданское население, невинные люди ни за что не должны пострадать. Пусть каждая мусульманка будет вам как мать, пусть каждый мусульманский ребенок будет вам как родной!»
«Однако, Батька, так не пойдет! – закричал кто-то из толпы офицеров и солдат. – Мусульманка мне не мать!»
«Братья мои, дети мои, мы не усташи. Мы не такие. И мы не будем такими никогда и ни при каких обстоятельствах. Мы не преступники, и мы не мстим. Вперед, на Фочу, и будем вести себя как герои и солдаты, как это и должно…»
– Есть у вас дети? – спросил судья крестьянина Латифа.
– Было их у меня пятеро. Сейчас остался один… четверых четники зарезали.
– Когда и где?
– На второй день после Рождества сорок второго. Только мы сели ужинать…
– Чье это было Рождество? – прервал его вопросом защитник Иоксимович.
– Как это чье? Рождество оно и есть Рождество.
– Православное и католическое Рождество приходятся на разные даты.
– Это было на наше, товарищ, на наше… настоящее Рождество. В Фоче нет католиков. Они ворвались в дом, похватали нас прямо за обеденным столом. Тут же нас и убивать стали. Ножами. Четверых моих дертей и меня тоже… Вот, видите, – он показал шрам от ножа поперек горла. – Аллах меня спас. Двадцать дней потом не мог ни есть, ни говорить.
– Кто был их командиром?
– Не знаю. Говорили…
– Командовал лично он, – прокурор показал пальцем на генерала.
– Теми, кто убил моих детей, командовал какой-то Обрад Тостич. Так по крайней мере говорили.
– Что вы можете сказать на все это, обвиняемый? – спросил судья Джорджевич, протирая платком запотевшие стекла очков.
– Позор. Преступление и огромный грех. Что же я еще могу сказать? Был нарушен мой приказ, и, насколько я помню, мой военный трибунал осудил большую группу четников на смерть.
– Они были расстреляны?
– Абсолютно все.
– Назовите их имена и фамилии, – сказал прокурор.
– Этого я не знаю. Это известно вам, прокурор.
– Мне?
– В ваших руках мой архив, там есть и приговор с именами тех людей, которые опозорили мою армию и мой народ.
– Пригласите свидетеля Иозо Урожника. Судья решил замять спор между прокурором и обвиняемым.
Свидетель в белой рубашке, без правой руки, вошел в зал с выражением испуга на лице. Голос его дрожал, когда он сообщал данные о своем имени, месте и годе рождения.
На вопросы он отвечал бессвязно, постоянно щурясь. В его село, Плоче, ворвались четники и согнали всех жителей на центральную площадь. Собрав целую толпу народа, они начали, как сказал свидетель, расстреливать ее. Некоторые попытались бежать.
– Бросился бежать и я… бегу и все оглядываюсь, и вижу, как горят дома… Мато пуля попала в затылок, он упал… я получил несколько пуль в плечо… думаю, это была очередь из автомата, в спину… Я потерял руку, дом, двоих родственников.
– Скажите, а в окрестных селах происходило что-либо подобное? – спросил прокурор.
– Такое же творили они в Горажде, и в Ковачево Поле, и в Вишневе, и в Дубе… да и в Любише, но так, как в Прозоре, не было нигде.
– И все это были четники?
– Да, четники, под командованием оккупантов… С итальянцами вместе.
– Алекса, вы, как значится в моих документах, являетесь и свидетелем, и жертвой бандитского ножа Дражи Михайловича, – Минич рылся в толстой пачке бумаг, лежавшей перед ним. – Я вижу, что ваша левая рука действует плохо, а на шее у вас заметный след от… Расскажите нам все, что вы знаете.
– Я крестьянин из села Рибац, недалеко от Прозора. Нас, Пранюшичей, было в селе девять домов. Мои еще в старые времена пришли из…
– Давайте сразу ближе к делу, прошу вас, – сказал судья. – Расскажите, как и когда вы пострадали.
– От четников, в октябре сорок второго. Они ворвались в наше село как звери… Один из них вытащил нож и спросил меня, кто я такой. Я ответил, что я человек, крестьянин. Ну, нет, сказал он, я знаю, что ты коммунист, поэтому ложись на землю, и я тебя зарежу.
– А вы не помните поточнее, что именно сказал вам этот четник? – спросил прокурор.
– Если точно, то он сказал так: «Ложись, я тебя резать буду, мать твою миллион раз!»
– И что же было дальше?
– Дальше он мне перерезал горло. Вот, смотрите, – он задрал подбородок. – Когда он перерезал мне горло, я попытался бежать, но он вонзил мне нож прямо в сердце!
– Прошу вас правильно понять меня и извинить, – тихо произнес защитник Иоксимович. – Я не хочу, поверьте, ставить под сомнение те несчастья, которые вам пришлось пережить. Но все же мне непонятно, как это может быть, чтобы вы после того, как вам перерезали горло да еще и ударили ножом в сердце, оказались здесь, да еще и в роли свидетеля?
– Он хотел мне перерезать горло, но нож прошел только по коже. Вот, посмотрите, – он опять задрал подбородок. – Я уверен, что он метил мне прямо в сердце, но промахнулся и попал в левую руку. Буквально раскроил мне мышцу.
– Жгли ли четники дома? – спросил Минич.
– Да. Они подожгли несколько сел: Ковачевичи, Маглице, Копчичи и Орашац. Целых домов почти и не осталось. Расстреливали всех, кто ростом выше винтовки.
– Как это – выше винтовки?
– Очень просто. Поставят ребенка рядом с винтовкой и, если он хоть на палец выше, тут же его расстреливают.
– Вы по национальности – хорват?
– Да.
– Скажите, они в таких ситуациях убивали только мужчин?
– Да. А женщин они бросали в огонь.
– Сколько людей было тогда уничтожено?
– Мужчин – полторы тысячи.
– А женщин?
– Точно не знаю, а раз так, то и и не буду говорить.
– Откуда вам известно, что было убито именно полторы тысячи мужчин? – задал вопрос защитник Никола Джонович. – Это вы лично подсчитали?
– Нет. Так написано в газетах.
– В каких газетах?
– Ну, я вчера читал в газетах об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53