Да, собственно, нет и человека, созданного по образу и подобию Творца. Потому что на самом деле все наоборот: это человек создал Творца по своему образу и подобию. Если это не проекция человеческого «я» с его страстями, то как же объяснить, что в разных религиях боги так ревнивы к другим богам, так избирательны в своей любви к людям и настолько мстительны, что способны осудить на вечные муки того, кто за свою короткую жизнь успел чем-то их обидеть? Подобное свойственно только человеку. Страсти, которые религии приписывают Творцу, – чисто человеческого свойства. В природе, вне человеческого общества, подобных чувств нет. Лев не сердится, когда убивает газель, он просто голоден.
Что за удовольствие – следить за собственными мыслями, да еще в окружении всей этой красоты, которой я мог любоваться свободно, не пытаясь завладеть ею! В этом еще одно умиротворяющее свойство природы: ее ослепительная красота – для всех. Никто не думает о том, как бы утащить домой рассвет или закат.
Божественный Живописец не уставал меня удивлять, он был неистощим на выдумки: то мрачная туча, закрывшая солнце, позволяла ему заливать жидким золотом ледники; то стена дождя заставляла горы сверкать металлическим блеском; даже рассвет, это рождение мира из космической тьмы ночи, каждый раз получался у него другим.
Стоило мне только взглянуть себе под ноги, чтобы сорвать пару цветочков в подарок моему бронзовому Миларепе, стоящему на столике, чтобы забыть обо всем. Бесконечное разнообразие оттенков, форм, расположения прожилок на листьях, непохожие друг на друга травы и цветы, некоторые совсем крошечные. Малое и большое, веточка кустарника и гряда Гималаев были выражением одной и той же красоты, частью одного и того же непрерывного яркого действа.
Однажды утром я занимался своими ежедневными упражнениями, повернувшись спиной к солнцу, и вдруг увидел собственную тень на пелене тумана, поднимавшегося из ущелья. Туман быстро надвигался, и внезапно у моей тени возникло вокруг головы радужное сияние. Но мне не хватило времени представить себя осененным нимбом. С ближнего дерева закаркали вороны, они смеялись надо мной.
Вороны, те самые сотрапезники Старца, без спроса решили разделить со мной одиночество, и вскоре я узнал, до чего они любопытны. Когда я сидел в комнате, они подглядывали сквозь оконное стекло, свесившись с края крыши. Стоило мне сесть рисовать, как они тут же устраивались сверху и, по-моему, принимались обсуждать мою акварель. Однажды я услышал их пронзительные крики. Я выглянул в окно – вороны сидели на дереве, а большая обезьяна, устроившись на заборе, обрывала мои цветы. Они меня звали!
На прогулке они тоже не оставляли меня. Когда, изрядно устав после долгого пути, я достигал вершины, вороны уже были тут как тут – кружили, окликали меня с высоты. Им-то, чтобы добраться туда, хватало нескольких взмахов крыльями и подходящего ветра. Я оценивал себя их глазами: ну и тяжеленный, даже от земли оторваться не может! А они – такие легкие, почти невесомые. Как я завидовал им, когда они то стрелой взмывали в воздух, то пикировали в ущелье, где кипела недоступная мне жизнь. Снизу доносились хриплые крики какаров, гималайских косуль. Стоило мне сделать шаг, как откуда-то из кустарников вылетали горные козы и уносились прочь. Да как! Я улавливал лишь мелькнувшую тень. Правы были древние китайцы, когда изображали ферганских скакунов крылатыми. Как же иначе передать это движение – внезапное, легкое, этот стремительный полет над землей?
Однажды, когда густой туман поднялся из долины, я шел по гребню, как по мостику над пропастью, и вдруг услышал из ущелья протяжный тонкий голос флейты. Я остановился, этот голос говорил со мной. Музыка никогда особенно меня не трогала, но тут вдруг подступили слезы. Эта флейта, наверно, простая пастушья дудочка, задела во мне какую-то скрытую струну. Я прислушался. Потом ветер, видимо, изменил направление, и мелодии не стало. Меня охватила грусть утраты.
Теперь я могу мысленно услышать этот голос.
Иногда он звучит во мне. Это понимал Басе, самурай, ставший отшельником и сочинителем хокку, когда написал:
Храмовый гонг умолк,
Но звон продолжает
Плыть от цветов…
Не сговариваясь, мы со Старцем отдали наши встречи на волю случая. Мы виделись на тропинке, гуляя по лесу, или навещали друг друга, когда было нужно что-нибудь спросить или обменяться мнениями. Никаких планов, никаких обязательств, ничего устоявшегося.
И вот тогда наши встречи и неторопливые беседы у меня на чердаке за чашкой китайского чая, который я разливал из своего красивого «исиньского» чайничка, превращались в событие, которым мы, по его словам, были обязаны «силам Вселенной: видимым и невидимым, осязаемым и неосязаемым, мужским и женским, негативным и позитивным», которые объединялись, чтобы сотворить для нас это чудо. Он, конечно, шутил, но что-то в этом все же было…
Для Старца все было взаимосвязано. Он был убежден, что во всем происходящем есть свой смысл, даже если мы, по обыкновению, не способны его увидеть. По его мнению, даже в моей болезни смысл тоже был. Главным теперь было разобраться во всем этом, а это означало одно: пора отправляться в еще одно, последнее путешествие. Старец называл его «дорогой назад»: это путь, который предстоит каждому, кто пробудился от жизни ощущений.
– Понимаешь? Настало время вернуться домой, к твоим истокам. А истоки эти, да будет тебе известно, священны, потому что хоть с точки зрения времени мы происходим от обезьяны, с точки зрения бытия мы пришли от Бога. Вернуться назад означает вернуть себе наше Божественное происхождение.
Но как это сделать?
– Нужно покопаться в самом себе, выкинуть прочь все лишнее, смыть все эти румяна и белила твоей личности, твоих знаний, чтобы добраться до самой сущности своего бытия. Для этого нужно мужество, – говорил Старец, – придется выбрасывать, вещь за вещью, пока не останется ничего такого, за что можешь ухватиться, и вот тогда-то обнаружишь нечто, держащее тебя. Его-то ты искал!
В другой раз, указывая на один из больших кедров у дома, он сказал:
– Вот видишь? Во всех культурах древо жизни изображают в виде кедра. Корни – в земле, а крона в небесах. Вот так и жизнь – зарождается в темноте, затем тянется к свету. Но есть другое дерево, описанное «риши» в Упанишадах. У него корни в небесах, а ветви спускаются к земле. Это древо духовной жизни, которая стремится к небесам, к своим Божественным корням.
Старец всегда говорил медленно, с долгими паузами, будто для того, чтобы его слова успели проникнуть не только в уши.
– Только эта, духовная, жизнь и идет в счет. Причем первый шаг всегда самый трудный. Речь ведь о том, чтобы отрешиться от земли, от того, в чем мы уверены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176
Что за удовольствие – следить за собственными мыслями, да еще в окружении всей этой красоты, которой я мог любоваться свободно, не пытаясь завладеть ею! В этом еще одно умиротворяющее свойство природы: ее ослепительная красота – для всех. Никто не думает о том, как бы утащить домой рассвет или закат.
Божественный Живописец не уставал меня удивлять, он был неистощим на выдумки: то мрачная туча, закрывшая солнце, позволяла ему заливать жидким золотом ледники; то стена дождя заставляла горы сверкать металлическим блеском; даже рассвет, это рождение мира из космической тьмы ночи, каждый раз получался у него другим.
Стоило мне только взглянуть себе под ноги, чтобы сорвать пару цветочков в подарок моему бронзовому Миларепе, стоящему на столике, чтобы забыть обо всем. Бесконечное разнообразие оттенков, форм, расположения прожилок на листьях, непохожие друг на друга травы и цветы, некоторые совсем крошечные. Малое и большое, веточка кустарника и гряда Гималаев были выражением одной и той же красоты, частью одного и того же непрерывного яркого действа.
Однажды утром я занимался своими ежедневными упражнениями, повернувшись спиной к солнцу, и вдруг увидел собственную тень на пелене тумана, поднимавшегося из ущелья. Туман быстро надвигался, и внезапно у моей тени возникло вокруг головы радужное сияние. Но мне не хватило времени представить себя осененным нимбом. С ближнего дерева закаркали вороны, они смеялись надо мной.
Вороны, те самые сотрапезники Старца, без спроса решили разделить со мной одиночество, и вскоре я узнал, до чего они любопытны. Когда я сидел в комнате, они подглядывали сквозь оконное стекло, свесившись с края крыши. Стоило мне сесть рисовать, как они тут же устраивались сверху и, по-моему, принимались обсуждать мою акварель. Однажды я услышал их пронзительные крики. Я выглянул в окно – вороны сидели на дереве, а большая обезьяна, устроившись на заборе, обрывала мои цветы. Они меня звали!
На прогулке они тоже не оставляли меня. Когда, изрядно устав после долгого пути, я достигал вершины, вороны уже были тут как тут – кружили, окликали меня с высоты. Им-то, чтобы добраться туда, хватало нескольких взмахов крыльями и подходящего ветра. Я оценивал себя их глазами: ну и тяжеленный, даже от земли оторваться не может! А они – такие легкие, почти невесомые. Как я завидовал им, когда они то стрелой взмывали в воздух, то пикировали в ущелье, где кипела недоступная мне жизнь. Снизу доносились хриплые крики какаров, гималайских косуль. Стоило мне сделать шаг, как откуда-то из кустарников вылетали горные козы и уносились прочь. Да как! Я улавливал лишь мелькнувшую тень. Правы были древние китайцы, когда изображали ферганских скакунов крылатыми. Как же иначе передать это движение – внезапное, легкое, этот стремительный полет над землей?
Однажды, когда густой туман поднялся из долины, я шел по гребню, как по мостику над пропастью, и вдруг услышал из ущелья протяжный тонкий голос флейты. Я остановился, этот голос говорил со мной. Музыка никогда особенно меня не трогала, но тут вдруг подступили слезы. Эта флейта, наверно, простая пастушья дудочка, задела во мне какую-то скрытую струну. Я прислушался. Потом ветер, видимо, изменил направление, и мелодии не стало. Меня охватила грусть утраты.
Теперь я могу мысленно услышать этот голос.
Иногда он звучит во мне. Это понимал Басе, самурай, ставший отшельником и сочинителем хокку, когда написал:
Храмовый гонг умолк,
Но звон продолжает
Плыть от цветов…
Не сговариваясь, мы со Старцем отдали наши встречи на волю случая. Мы виделись на тропинке, гуляя по лесу, или навещали друг друга, когда было нужно что-нибудь спросить или обменяться мнениями. Никаких планов, никаких обязательств, ничего устоявшегося.
И вот тогда наши встречи и неторопливые беседы у меня на чердаке за чашкой китайского чая, который я разливал из своего красивого «исиньского» чайничка, превращались в событие, которым мы, по его словам, были обязаны «силам Вселенной: видимым и невидимым, осязаемым и неосязаемым, мужским и женским, негативным и позитивным», которые объединялись, чтобы сотворить для нас это чудо. Он, конечно, шутил, но что-то в этом все же было…
Для Старца все было взаимосвязано. Он был убежден, что во всем происходящем есть свой смысл, даже если мы, по обыкновению, не способны его увидеть. По его мнению, даже в моей болезни смысл тоже был. Главным теперь было разобраться во всем этом, а это означало одно: пора отправляться в еще одно, последнее путешествие. Старец называл его «дорогой назад»: это путь, который предстоит каждому, кто пробудился от жизни ощущений.
– Понимаешь? Настало время вернуться домой, к твоим истокам. А истоки эти, да будет тебе известно, священны, потому что хоть с точки зрения времени мы происходим от обезьяны, с точки зрения бытия мы пришли от Бога. Вернуться назад означает вернуть себе наше Божественное происхождение.
Но как это сделать?
– Нужно покопаться в самом себе, выкинуть прочь все лишнее, смыть все эти румяна и белила твоей личности, твоих знаний, чтобы добраться до самой сущности своего бытия. Для этого нужно мужество, – говорил Старец, – придется выбрасывать, вещь за вещью, пока не останется ничего такого, за что можешь ухватиться, и вот тогда-то обнаружишь нечто, держащее тебя. Его-то ты искал!
В другой раз, указывая на один из больших кедров у дома, он сказал:
– Вот видишь? Во всех культурах древо жизни изображают в виде кедра. Корни – в земле, а крона в небесах. Вот так и жизнь – зарождается в темноте, затем тянется к свету. Но есть другое дерево, описанное «риши» в Упанишадах. У него корни в небесах, а ветви спускаются к земле. Это древо духовной жизни, которая стремится к небесам, к своим Божественным корням.
Старец всегда говорил медленно, с долгими паузами, будто для того, чтобы его слова успели проникнуть не только в уши.
– Только эта, духовная, жизнь и идет в счет. Причем первый шаг всегда самый трудный. Речь ведь о том, чтобы отрешиться от земли, от того, в чем мы уверены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176