После завтрака – тоже в высшей степени «здорового и полезного» – начинались разные занятия и групповые дискуссии. Мне понравилась «imagery», игра с образами. Мы сидели на земле, перед каждым лежал большой белый лист бумаги и краски. Каждый из нас должен был попытаться изобразить свою нынешнюю жизнь – наше «сегодня» – и то, чего мы ждем от жизни «потом». Закончив рисунок, каждый показывал его остальным, поясняя на словах, что он хотел выразить. Любопытно, что все мои товарищи выразили надежду на то, что их «потом» будет лучше, чем «сегодня».
Я разделил лист на четыре равных части. В центре я нарисовал красивое красное солнце, пересеченное линией горизонта, ниже которой начиналось синее море, – это был рассвет, а может быть, закат. Внизу, в глубине моря (в моем «сегодня») я нарисовал обломок корабля, на борту которого виднелся китайский иероглиф, означающий «жизнь». Стайки рыб сновали между водорослями; они присутствовали на двух частях листа – «сегодня» и «потом».
Когда настала моя очередь, я сказал (местами всерьез, местами, чтобы позабавить остальных), что в масштабе Вселенной моя болезнь не будет иметь катастрофических последствий. Каким бы ни было это «потом» для меня, солнце будет все так же вставать и садиться и рыбы будут все так же плавать в глубине космического сознания.
Самый печальный рисунок получился у человека из Вашингтона. Он нарисовал себя, а рядом – что-то вроде схемы со всеми обязательствами и делами; офис, дети от обеих жен, больница, специалист по лекарственным травам, сеансы иглоукалывания, массажистка. Он объяснил – для того чтобы добраться с одной встречи на другую, ему приходится целый час быть за рулем. Порой он задается вопросом, а стоит ли в самом деле тратить силы на всю эту «альтернативная медицину»? Что же касается «потом», то он изобразил себя стоящим у подножия лестницы, ведущей наверх. И больше никаких обязательств!
Сколько себя помню, у меня всегда плохо складывались отношения с местоимением «мы», с этим естественным для человека искушением – чувствовать себя частью некой общности. От этого «мы» меня всегда коробило. Самыми неприятными моментами за пять лет работы на фирме «Оливетти» были именно те, когда начальник или коллега, столкнувшись со мной в коридоре, клал мне руку на плечо и проникновенно изрекал: «Мы, сотрудники „Оливетти“…» Я совершенно не чувствовал себя частью этого «мы». Тридцать лет подряд я работал журналистом и был счастлив этим, но мне никогда не удавалось отождествить себя с таким расхожим: «Мы, журналисты…»
Нечто похожее я испытывал и здесь, общаясь с другими участниками семинара, но вовсе не из-за высокомерия. Скорее наоборот, мне не удавалось видеть себя одним из них, чувствовать себя частью того, что Альберт Швейцер называл «общностью отмеченных страданием». Честно говоря, другие действительно были «отмечены» этой печатью. Но я – нет. Я не мог сравнивать себя с ортопедом, одиноким, всеми покинутым; бедняга остался без жены (и без мебели), а в живот ему зашили какую-то машинку, чтобы заставить работать печень. Не мог я сравнить себя и с женщиной из Сан-Франциско. Ей не исполнилось еще и сорока, она была матерью двух маленьких детей, а ей приходилось решать, делать или нет вторую химиотерапию, причем никто не обещал, что это значительно продлит ей жизнь. Такое страдание действительно метит человека. Смерть этой женщины действительно несправедлива. Но моя?…
Сколько раз я уже мог бы умереть: во Вьетнаме; в Камбодже, когда попал в плен к красным кхмерам; на Филиппинах, когда вбил себе в голову, что непременно должен подняться на Пинатубо, вулкан, выплевывающий удушливые тучи пепла. А возможно, в авиакатастрофе, которую предсказал ясновидец в Гонконге; или когда мне доводилось летать на самолетах «АН», этих летучих гробах, которыми был оснащен «Аэрофлот» в последние месяцы существования Советского Союза. Да мне просто повезло, что я сейчас сидел здесь! И если какие-то клетки моего тела свихнулись и решили воспроизводиться по-своему, а не как полагается – ну что ж, в этом не было ничего неестественного, чудовищного, ничего такого, чего бы нельзя было принять.
Что-то глубокое, тем не менее, объединяло с меня с этими моими товарищами. Как и все они, я никогда серьезно не задумывался над своей смертью. Конечно, за месяцы, проведенные в Нью-Йорке, я не раз чувствовал, что смерть возможна, что она рядом, но я никогда не смотрел ей в лицо по-настоящему, осознанно. Это была не моя вина, люди всегда вели себя так.
В «Махабхарате» есть эпизод, в котором хорошо изложена сущность странных отношений между родом человеческим и смертью.
Пятеро братьев Пандава, принцы-изгнанники, несколько лет живут в лесу. Однажды, преследуя оленя, они останавливаются на поляне. Братья едва на ногах держатся от усталости и жажды. Младший взбирается на дерево, видит вдали озеро и говорит остальным, что сходит за водой. Проходит время, но юноши все нет. Второй брат идет его искать и тоже пропадает. То же самое случается с третьим и четвертым. Пятый, оставшись один, в свою очередь отправляется к озеру и застывает в ужасе: все четверо его братьев лежат мертвые у самой воды – свежей, прозрачной. Одежда их в порядке, лица безмятежны – они ни с кем-то не сражались; на песке никаких следов, кроме их собственных. Принц в отчаянии, но жажда берет свое, и он наклоняется зачерпнуть воды.
– Остановись! – слышит он чей-то голос. – Это мое озеро. Отпить воды ты сможешь, только ответив на мои вопросы. А не ответишь – умрешь, как твои братья.
Эти слова, оказывается, произносит аист и повторяет:
– Отвечай на мои вопросы. Ответишь – попьешь.
Юный Пандава соглашается. Первые вопросы простые, и юноша с легкостью на них отвечает. И вот, наконец, настает черед главного вопроса:
– Скажи-ка, что в жизни удивительнее всего? – спрашивает аист.
– То, что человек, видя, как смерть губит бесчисленные жизни, никогда не думает, что она придет и за ним, – говорит юноша, прикасаясь к своим мертвым братьям.
Ответ оказался правильным. Чары рассеялись, и четверо братьев, ни один из которых не подумал, что смерть придет и за ним, снова ожили.
В этом смысле я тоже был «отмечен», как и мои товарищи. Смерть, о которой говорил каждый из нас, не была смертью абстрактной, теоретической, касающейся других. Это была наша смерть, моя смерть. И необходимость принять это к сведению связывала меня с этими восемью людьми. Я не встречал их прежде, и, скорее всего, мы в дальнейшем не увидимся, но с каждым днем я чувствовал, как между нами крепнет небывалая близость. Вскоре я понял, что настоящей причиной моего пребывания здесь была возможность свободно говорить о смерти.
– А теперь скажите, как бы вам хотелось умереть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176