Она мучительно колебалась, под чью защиту укрыться ей. Это была пытка, которую должен был выносить Егор Александрович изо дня в день. Наконец, он остановился над вопросом: долго ли это будет продолжаться?
Его уже давно тянуло в Петербург, к работе, к кружку людей, так или иначе вращающихся в водовороте общественной деятельности, в центре умственной жизни. Ему хотелось найти и занять в этой деятельности место по своим силам и способностям. Он знал, что подходящее дело найдется не сразу, что
нужно многое сообразить, ко многому присмотреться, чтобы избрать труд по сердцу, чтоб не метаться потом в разные стороны. Это сделать можно было только там, в Петербурге, где можно и выбрать род деятельности, и найти средства для подготовки к ней. Оставаться здесь для того, чтобы убивать полупраздно время, слушая вечные жалобы и стоны, он уже считал просто постыдным малодушием. Присматриваясь к Поле, он стал находить в пей много черт характера, общих с чертами характера его матери: она также как бы втянулась в роль страдающей героини; она также плакала и жаловалась, не делая ни шагу для устранения причин этих слез и жалоб; она также думала только о себе и ни о ком другом; в последнее время она даже перестала повторять старую фразу о том, что она мучит его, Егора Александровича. Анализируя свои чувства к ней, он с горечью убеждался, что в нем порвалось все, связывавшее его с ней: ему было даже не жаль ее. Это вдруг совершенно неожиданно прорвалось наружу, сделалось ясным и для него, и для нее и привело разом к развязке. Как-то рано утром за чаем она опять заговорила о монастыре.
— Так ты окончательно решила идти в монастырь? — спросил он.
— Ох, тяжело мне, тяжело молодость свою схоронить в четырех стенах, точно в могиле! — воскликнула она.
— В таком случае не ходи,— ответил он.— Твоя жизнь еще впереди. Ты молода, можешь подучиться, начать работать.
Она посмотрела на него с удивлением широко открытыми глазами.
— Как работать? — спросила она.
— Ну, мало ли есть дела! — ответил он.— В твои годы подготовиться ко всему можно: сельской учительницей можно сделаться, швеей, фельдшерицей, мало ли чем. Стоит только засесть за ученье, Поля, и не увидишь, как научишься всему, чему захочешь.
— Значит, как-никак, а надоела я вам, бросить хотите! — тихо, глухим голосом прошептала она и стала отирать слезы.
— С чего же это ты взяла? — спросил он сдержанно и спокойно.
— Что ж, уж если на работу посылаете! — с горечью произнесла она.— Это уж последнее дело!.,
— А! — проговорил он с усмешкой.— А как же ты думаешь иначе жить, если не работать? Ведь я и сам буду работать. Жить-то на что-нибудь надо? Доволь* но мы поели чужого хлеба...
— Уж хоть куском хлеба не попрекайте меня, Егор Александрович,— с обидой заметила она.
— Я тебя и не попрекаю,— ответил он сухо, сознавая вполне, что они говорят на разных языках, не понимают друг друга.— Я говорю о себе...
И еще более сухим, еще более твердым тоном он прибавил:
— Ты теперь совсем здорова, и потому нам пора покончить с вечным нытьем и слезами.
— Надоела я вам, гоните,— захныкала она. Но он коротко и резко проговорил:
— Перестань!
Она вдруг опустила руки и широко открытыми, испуганными глазами взглянула на него. Она увидала на его лице выражение беспощадной твердости,, непреклонной воли. Он поднялся с места и заходил по комнате, начав говорить сдержанно, ясно и отчетливо; тон его слов был сух и черств.
— Я давно хотел с тобой поговорить серьезно, но ты была больна и слаба, и я жалел тебя. Теперь ты здорова, и потому я могу говорить с тобою. Каждый день ты плачешь и стонешь о своем положении. Тебя мучит грех, ты считаешь нужным каяться за него в монастыре. Но ты не идешь в монастырь. Ты плачешь, что это тебе не под силу, что ты не можешь бросить меня и остаешься здесь,— остаешься только затем, чтобы опять плакать и говорить о необходимости каяться. Так жить нельзя.
— Голубчик, не могу я! — рыдающим голосом воскликнула она.
Он остановился.
— Я тебе говорю, не плачь и выслушай! — коротко и повелительно сказал он.
Она опять испуганно смолкла.
— Так жить нельзя, говорю я,— продолжал он, снова заходив по комнате.— Ты говоришь, что ты любишь меня, но если бы ты точно любила меня, ты не плакала бы, не жаловалась бы с утра до ночи, муча
меня. На днях я решился уехать в Петербург, и ты должна обдумать, что тебе делать. Ты можешь идти и монастырь, я заплачу за келью, за все; ты можешь остаться здесь, я дам тебе, сколько могу, чтобы ты жила здесь, не нуждаясь; ты можешь ехать со мною в Петербург...
— Где уж мне ехать с вами, если разлюбили! — воскликнула она.
— О, это от тебя зависит, чтобы я тебя любил,— сказал он.— Я в Петербурге примусь за работу. Чем я сделаюсь — я сам не знаю. Учителем, писателем, рабочим или примусь за такое дело, о котором ты и понятия не имеешь,—это для тебя все равно. Дело не в этом, а в том, что я буду зарабатывать кусок хлеба трудом. Чтобы жить со мною, ты должна будешь тоже работать. Я дам тебе возможность подготовиться к труду, развиться. Это будет не легко для тебя, но только так можешь ты жить со мною. Так же жить, как мы живем теперь, нельзя. Это не жизнь, а каторга.
Она поднялась с места. Ее глаза блестели сухим блеском, черты лица исказились почти ненавистью. Ее голос зазвучал горечью.
— Нет уж, Егор Александрович, где мне так-то жить, как вы говорите: так умные люди живут! А тоже жить да от дорогого человека попреки слушать — это не сладко. Кусок хлеба и тот припомнили, па счет поставили. Лучше уж в монастыре свой век скоротать, грех свой отмаливая.
Он коротко, не сердясь, не волнуясь ответил:
— Как знаешь, это твоя воля!
Она почти со злобой взглянула на него.
— Моя воля, моя воля! — вскричала она запальчиво.— Уж не издевались бы хоть надо мной, если надоела! Не месяц, не два так жили, а теперь вдруг нельзя стало так жить. И то сказать, красота отцвела, на что же я нужна. Или другие нашлись, так...
Он не выдержал, остановился и гневно крикнул:
— Молчи и ступай!
Она вскрикнула и бросилась к его ногам, ловя его руки, полы его одежды, хватая его за ноги.
— Бейте меня, ногами топчите, только не говорите так! — рыдала она, пресмыкаясь у его ног.— Я пойду в монастырь, слезинки не пророню, ни словечка про-
тив вас не скажу, только... Не говорите мне, не говорите, что опостылела, что разлюбили... Я виновата, я виновата... во всем, во всем, глупая, безумная, окаянная!..
Он тихо освободился от нее и холодно проговорил:
— Послезавтра я тебя отвезу...
Он вышел из комнаты, она осталась на полу, с повисшими, как плети, руками, с растерянным взглядом. Для нее все было кончено. Она это понимала ясно. Ее взгляд как-то машинально устремился к висевшему в переднем углу образу и стал расширяться, точно перед ним выплывало страшное видение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Его уже давно тянуло в Петербург, к работе, к кружку людей, так или иначе вращающихся в водовороте общественной деятельности, в центре умственной жизни. Ему хотелось найти и занять в этой деятельности место по своим силам и способностям. Он знал, что подходящее дело найдется не сразу, что
нужно многое сообразить, ко многому присмотреться, чтобы избрать труд по сердцу, чтоб не метаться потом в разные стороны. Это сделать можно было только там, в Петербурге, где можно и выбрать род деятельности, и найти средства для подготовки к ней. Оставаться здесь для того, чтобы убивать полупраздно время, слушая вечные жалобы и стоны, он уже считал просто постыдным малодушием. Присматриваясь к Поле, он стал находить в пей много черт характера, общих с чертами характера его матери: она также как бы втянулась в роль страдающей героини; она также плакала и жаловалась, не делая ни шагу для устранения причин этих слез и жалоб; она также думала только о себе и ни о ком другом; в последнее время она даже перестала повторять старую фразу о том, что она мучит его, Егора Александровича. Анализируя свои чувства к ней, он с горечью убеждался, что в нем порвалось все, связывавшее его с ней: ему было даже не жаль ее. Это вдруг совершенно неожиданно прорвалось наружу, сделалось ясным и для него, и для нее и привело разом к развязке. Как-то рано утром за чаем она опять заговорила о монастыре.
— Так ты окончательно решила идти в монастырь? — спросил он.
— Ох, тяжело мне, тяжело молодость свою схоронить в четырех стенах, точно в могиле! — воскликнула она.
— В таком случае не ходи,— ответил он.— Твоя жизнь еще впереди. Ты молода, можешь подучиться, начать работать.
Она посмотрела на него с удивлением широко открытыми глазами.
— Как работать? — спросила она.
— Ну, мало ли есть дела! — ответил он.— В твои годы подготовиться ко всему можно: сельской учительницей можно сделаться, швеей, фельдшерицей, мало ли чем. Стоит только засесть за ученье, Поля, и не увидишь, как научишься всему, чему захочешь.
— Значит, как-никак, а надоела я вам, бросить хотите! — тихо, глухим голосом прошептала она и стала отирать слезы.
— С чего же это ты взяла? — спросил он сдержанно и спокойно.
— Что ж, уж если на работу посылаете! — с горечью произнесла она.— Это уж последнее дело!.,
— А! — проговорил он с усмешкой.— А как же ты думаешь иначе жить, если не работать? Ведь я и сам буду работать. Жить-то на что-нибудь надо? Доволь* но мы поели чужого хлеба...
— Уж хоть куском хлеба не попрекайте меня, Егор Александрович,— с обидой заметила она.
— Я тебя и не попрекаю,— ответил он сухо, сознавая вполне, что они говорят на разных языках, не понимают друг друга.— Я говорю о себе...
И еще более сухим, еще более твердым тоном он прибавил:
— Ты теперь совсем здорова, и потому нам пора покончить с вечным нытьем и слезами.
— Надоела я вам, гоните,— захныкала она. Но он коротко и резко проговорил:
— Перестань!
Она вдруг опустила руки и широко открытыми, испуганными глазами взглянула на него. Она увидала на его лице выражение беспощадной твердости,, непреклонной воли. Он поднялся с места и заходил по комнате, начав говорить сдержанно, ясно и отчетливо; тон его слов был сух и черств.
— Я давно хотел с тобой поговорить серьезно, но ты была больна и слаба, и я жалел тебя. Теперь ты здорова, и потому я могу говорить с тобою. Каждый день ты плачешь и стонешь о своем положении. Тебя мучит грех, ты считаешь нужным каяться за него в монастыре. Но ты не идешь в монастырь. Ты плачешь, что это тебе не под силу, что ты не можешь бросить меня и остаешься здесь,— остаешься только затем, чтобы опять плакать и говорить о необходимости каяться. Так жить нельзя.
— Голубчик, не могу я! — рыдающим голосом воскликнула она.
Он остановился.
— Я тебе говорю, не плачь и выслушай! — коротко и повелительно сказал он.
Она опять испуганно смолкла.
— Так жить нельзя, говорю я,— продолжал он, снова заходив по комнате.— Ты говоришь, что ты любишь меня, но если бы ты точно любила меня, ты не плакала бы, не жаловалась бы с утра до ночи, муча
меня. На днях я решился уехать в Петербург, и ты должна обдумать, что тебе делать. Ты можешь идти и монастырь, я заплачу за келью, за все; ты можешь остаться здесь, я дам тебе, сколько могу, чтобы ты жила здесь, не нуждаясь; ты можешь ехать со мною в Петербург...
— Где уж мне ехать с вами, если разлюбили! — воскликнула она.
— О, это от тебя зависит, чтобы я тебя любил,— сказал он.— Я в Петербурге примусь за работу. Чем я сделаюсь — я сам не знаю. Учителем, писателем, рабочим или примусь за такое дело, о котором ты и понятия не имеешь,—это для тебя все равно. Дело не в этом, а в том, что я буду зарабатывать кусок хлеба трудом. Чтобы жить со мною, ты должна будешь тоже работать. Я дам тебе возможность подготовиться к труду, развиться. Это будет не легко для тебя, но только так можешь ты жить со мною. Так же жить, как мы живем теперь, нельзя. Это не жизнь, а каторга.
Она поднялась с места. Ее глаза блестели сухим блеском, черты лица исказились почти ненавистью. Ее голос зазвучал горечью.
— Нет уж, Егор Александрович, где мне так-то жить, как вы говорите: так умные люди живут! А тоже жить да от дорогого человека попреки слушать — это не сладко. Кусок хлеба и тот припомнили, па счет поставили. Лучше уж в монастыре свой век скоротать, грех свой отмаливая.
Он коротко, не сердясь, не волнуясь ответил:
— Как знаешь, это твоя воля!
Она почти со злобой взглянула на него.
— Моя воля, моя воля! — вскричала она запальчиво.— Уж не издевались бы хоть надо мной, если надоела! Не месяц, не два так жили, а теперь вдруг нельзя стало так жить. И то сказать, красота отцвела, на что же я нужна. Или другие нашлись, так...
Он не выдержал, остановился и гневно крикнул:
— Молчи и ступай!
Она вскрикнула и бросилась к его ногам, ловя его руки, полы его одежды, хватая его за ноги.
— Бейте меня, ногами топчите, только не говорите так! — рыдала она, пресмыкаясь у его ног.— Я пойду в монастырь, слезинки не пророню, ни словечка про-
тив вас не скажу, только... Не говорите мне, не говорите, что опостылела, что разлюбили... Я виновата, я виновата... во всем, во всем, глупая, безумная, окаянная!..
Он тихо освободился от нее и холодно проговорил:
— Послезавтра я тебя отвезу...
Он вышел из комнаты, она осталась на полу, с повисшими, как плети, руками, с растерянным взглядом. Для нее все было кончено. Она это понимала ясно. Ее взгляд как-то машинально устремился к висевшему в переднем углу образу и стал расширяться, точно перед ним выплывало страшное видение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56