..
Говорят, человеческие неудачи всегда идут в паре с недомыслием. Почему-то стало жаль человека, жизнь у которого не состоялась. Этого жаль, других — враждебных, злобных — нет. Пусть испивают свою чашу. Бывший профессор ходит по двору богача с метлой, инженер водовозом на ферме, художник наклеивает этикетки па чулки, скрипач играет па тротуаре, подставив шляпу для подаяний. Скажете: опять за свое, опять черной краской, а время нынче другое... Конечно, кое-кому, бывает, и повезет — вцепится он в «выгодное дело». Но даже при всех везениях там, далеко от отчего дома, полынь чужбины нестерпимо жжет сердце.
Сколько их по свету —«отпадышей», не понявших революции, самоуничтожающих себя в гневе на все, что нам дорого. На одной из окраин Праги, неподалеку от массивной, увенчанной шпилем гостиницы, приютился шестиэтажный дом, ничем не выделяясь среди соседей. И справа, и слева, и напротив, за трамвайными рельсами, к которым прижались ладошки пассажирских островков, стоят такие же дома: посеревшие от копоти стены, высокие этажи, в первых — сплошь витрины. Они зазывают на кружку пива или чашечку кофе, демонстрируют по сезону «казачки» или босоножки, рдеют круглый год апельсинами... Когда по городу развозят уголь, у этого дома тоже останавливается грузовик. Водрузив на плечи, прикрытые давно потерявшей цвет мешковиной, глубокие корзины, угольщики разносят по квартирам
брикеты. Все обычно. Кроме одного. На дверях здесь частят русские фамилии... Это —«русский дом». Построили его в начале двадцатых годов эмигранты из России. Старожилы Праги знают и другие «русские дома»— в микрорайоне Дейвице, в другом конце города, в Страшнице... Один из них с рассрочкой выплаты на шестьдесят лет заложили в 1922 году бежавшие профессора. Над ними, говорят, смеялись: какая рассрочка! Советская власть через год или два опрокинется... Профессора слушали и — устраивались основательно.
Русские, украинские, белорусские дома, улицы, колонии появились в те годы в Чехословакии и Германии, США и Франции, в Польше, Турции, Югославии, Болгарии — всюду, где оседали развеянные бурей революции эмигранты.
Через десять лет после Октябрьской революции, в конце 1927 года, белогвардейские центры провели перепись эмиграции. По данным журнала «Русский голос», выходившего в Нью-Йорке, статистика была такова: в Германии — 446 654 человека, во Франции — 389 450, в Югославии — 38 865, в Китае — 76 000, Польше — 90 000, в Литве, Чехословакии, Болгарии, Испании — по 20—30 тысяч... А всего свыше полутора миллионов человек.
Видимо, эти данные близки к действительности. По оценке В. И. Ленина, сделанной в 1921 году, в эмиграции оказались полтора-два миллиона. Среди «отпадышей»— представители всех классов и групп царской России, всех ее сословий, всех враждебных революции партий, белогвардейцы... За границами Советской России образовалась другая, по выражению Ленина, эмигрантская Россия. Осколок ее —«русский дом» на пражской окраине, близ трамвайного кольца...
Случай помог нам познакомиться с теми, кто и сейчас п нем живет. Был День Победы. На окнах трепетали красные флажки, с плакатов и фотографий смотрели родные лица победителей. Ребята в пионерских галстуках стояли в карауле у мемориальных досок — их так много в Праге. Мы останавливались у них, читали, но видели в эти минуты Москву, сквер у Большого театра, фронтовиков в выгоревших добела, выутюженных годами гимнастерках. Видели Савур-могилу, курган в донецкой степи, куда в дни Победы сходится чуть ли не весь Донбасс. С памятью о нашей Победе мы шли на Олыпаны — красноармейское кладбище в Праге.
Геометрически строгие ряды серых надгробии с красными звездочками, живые цветы на плитах — всегда живые, когда бы сюда ни приходил. Советские открытки за табличками с именами — их оставляют наши туристы. Пожилая женщина в черном платке на чистейшем русском языке рассказывала обступившим се нашим ребятам, как после Победы хоронили на Ольшанах русскую медсестру, и чешская ровеснн ца укрыла ее своим подвенечным платьем... Мы оставили гвоздики у обелиска, на котором были высечены только два слова: «Неизвестный солдат», и, заинтересовавшись, подо шли поближе.
— Так вы, значит, русская?— спрашивала девушка в ярком пуховом берете, по которому за версту узнаешь на чужих перекрестках своих.— У вас здесь кто-то похоронен, да?
— Здесь все мои,— тихо отвечала женщина.— И кутузовские офицеры вон под тем памятником, и советские солдаты — Генночка, Димочка, Ванюша, и те, возле Успенского храма.
Когда туристы, задарив собеседницу значками и открытками, потянулись к автобусу, мы втроем пошли к русской церквушке. По обе стороны дорожки, устланной солнечными бликами, томились унылые ангелочки, кое-где теплились бледные н снеге дня свечи. Неподалеку за оградой, густо обпитой свежей зеленью, дышал проспект Винограды, не раз на своем пеку переименованный в угоду времени и получивший в конце концов старое название.
— Когда-то мы там жили,— кивнула в сторону проспекта Надежда Павловна,— на Виноградах.
— А давно вы в Праге?
— Почти шестьдесят лет уже,— ответила она.— А приехала двадцатилетней.
«Сколько же вам?»— хотелось спросить, но Надежда Павловна предупредила вопрос:
— Я недь родилась еще в прошлом веке, в 1898 году, в городе Порхове.
«Больше восьми десятков — и такие чистые, умные глаза, свежий, звонкий голос, отличная память...»
Среди чешских фамилий, выведенных латиницей, вдруг пошли сплошь привычные нашему слуху имена — только почему-то с «ятями», с титулами и званиями: статский советник Александр Николаевич Смирнов, есаул Всевеликого войска Донского Василий Васильевич Пухляков, штабс-капитан Павловского полка, генерал от инфантерии, старейшина Ра-
ды Белорусской Народной Республики, казак станицы Ниж-нечирской, княгиня... В Праге под березами лежат они. И под обветренными холмами Галлиполи, под выжженым песком Исмаилии, под крестами Белграда, Сент-Женевьев де Буа близ Парижа, в Берлине. Повсюду, куда бежали...
Вспоминается примечательный разговор шолоховского Григория Мелехова с поручиком Щегловым, переводчиком при английском офицере во время отступления деникинскои армии к Новороссийску. Поручик заметил, что в их положении далеко не уедешь.
«Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:
— А вы далеко собираетесь ехать?
— Нам же по пути, о чем вы спрашиваете?..
— Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному...— снова заговорил Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелке абрикос.— Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
— Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать? Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Говорят, человеческие неудачи всегда идут в паре с недомыслием. Почему-то стало жаль человека, жизнь у которого не состоялась. Этого жаль, других — враждебных, злобных — нет. Пусть испивают свою чашу. Бывший профессор ходит по двору богача с метлой, инженер водовозом на ферме, художник наклеивает этикетки па чулки, скрипач играет па тротуаре, подставив шляпу для подаяний. Скажете: опять за свое, опять черной краской, а время нынче другое... Конечно, кое-кому, бывает, и повезет — вцепится он в «выгодное дело». Но даже при всех везениях там, далеко от отчего дома, полынь чужбины нестерпимо жжет сердце.
Сколько их по свету —«отпадышей», не понявших революции, самоуничтожающих себя в гневе на все, что нам дорого. На одной из окраин Праги, неподалеку от массивной, увенчанной шпилем гостиницы, приютился шестиэтажный дом, ничем не выделяясь среди соседей. И справа, и слева, и напротив, за трамвайными рельсами, к которым прижались ладошки пассажирских островков, стоят такие же дома: посеревшие от копоти стены, высокие этажи, в первых — сплошь витрины. Они зазывают на кружку пива или чашечку кофе, демонстрируют по сезону «казачки» или босоножки, рдеют круглый год апельсинами... Когда по городу развозят уголь, у этого дома тоже останавливается грузовик. Водрузив на плечи, прикрытые давно потерявшей цвет мешковиной, глубокие корзины, угольщики разносят по квартирам
брикеты. Все обычно. Кроме одного. На дверях здесь частят русские фамилии... Это —«русский дом». Построили его в начале двадцатых годов эмигранты из России. Старожилы Праги знают и другие «русские дома»— в микрорайоне Дейвице, в другом конце города, в Страшнице... Один из них с рассрочкой выплаты на шестьдесят лет заложили в 1922 году бежавшие профессора. Над ними, говорят, смеялись: какая рассрочка! Советская власть через год или два опрокинется... Профессора слушали и — устраивались основательно.
Русские, украинские, белорусские дома, улицы, колонии появились в те годы в Чехословакии и Германии, США и Франции, в Польше, Турции, Югославии, Болгарии — всюду, где оседали развеянные бурей революции эмигранты.
Через десять лет после Октябрьской революции, в конце 1927 года, белогвардейские центры провели перепись эмиграции. По данным журнала «Русский голос», выходившего в Нью-Йорке, статистика была такова: в Германии — 446 654 человека, во Франции — 389 450, в Югославии — 38 865, в Китае — 76 000, Польше — 90 000, в Литве, Чехословакии, Болгарии, Испании — по 20—30 тысяч... А всего свыше полутора миллионов человек.
Видимо, эти данные близки к действительности. По оценке В. И. Ленина, сделанной в 1921 году, в эмиграции оказались полтора-два миллиона. Среди «отпадышей»— представители всех классов и групп царской России, всех ее сословий, всех враждебных революции партий, белогвардейцы... За границами Советской России образовалась другая, по выражению Ленина, эмигрантская Россия. Осколок ее —«русский дом» на пражской окраине, близ трамвайного кольца...
Случай помог нам познакомиться с теми, кто и сейчас п нем живет. Был День Победы. На окнах трепетали красные флажки, с плакатов и фотографий смотрели родные лица победителей. Ребята в пионерских галстуках стояли в карауле у мемориальных досок — их так много в Праге. Мы останавливались у них, читали, но видели в эти минуты Москву, сквер у Большого театра, фронтовиков в выгоревших добела, выутюженных годами гимнастерках. Видели Савур-могилу, курган в донецкой степи, куда в дни Победы сходится чуть ли не весь Донбасс. С памятью о нашей Победе мы шли на Олыпаны — красноармейское кладбище в Праге.
Геометрически строгие ряды серых надгробии с красными звездочками, живые цветы на плитах — всегда живые, когда бы сюда ни приходил. Советские открытки за табличками с именами — их оставляют наши туристы. Пожилая женщина в черном платке на чистейшем русском языке рассказывала обступившим се нашим ребятам, как после Победы хоронили на Ольшанах русскую медсестру, и чешская ровеснн ца укрыла ее своим подвенечным платьем... Мы оставили гвоздики у обелиска, на котором были высечены только два слова: «Неизвестный солдат», и, заинтересовавшись, подо шли поближе.
— Так вы, значит, русская?— спрашивала девушка в ярком пуховом берете, по которому за версту узнаешь на чужих перекрестках своих.— У вас здесь кто-то похоронен, да?
— Здесь все мои,— тихо отвечала женщина.— И кутузовские офицеры вон под тем памятником, и советские солдаты — Генночка, Димочка, Ванюша, и те, возле Успенского храма.
Когда туристы, задарив собеседницу значками и открытками, потянулись к автобусу, мы втроем пошли к русской церквушке. По обе стороны дорожки, устланной солнечными бликами, томились унылые ангелочки, кое-где теплились бледные н снеге дня свечи. Неподалеку за оградой, густо обпитой свежей зеленью, дышал проспект Винограды, не раз на своем пеку переименованный в угоду времени и получивший в конце концов старое название.
— Когда-то мы там жили,— кивнула в сторону проспекта Надежда Павловна,— на Виноградах.
— А давно вы в Праге?
— Почти шестьдесят лет уже,— ответила она.— А приехала двадцатилетней.
«Сколько же вам?»— хотелось спросить, но Надежда Павловна предупредила вопрос:
— Я недь родилась еще в прошлом веке, в 1898 году, в городе Порхове.
«Больше восьми десятков — и такие чистые, умные глаза, свежий, звонкий голос, отличная память...»
Среди чешских фамилий, выведенных латиницей, вдруг пошли сплошь привычные нашему слуху имена — только почему-то с «ятями», с титулами и званиями: статский советник Александр Николаевич Смирнов, есаул Всевеликого войска Донского Василий Васильевич Пухляков, штабс-капитан Павловского полка, генерал от инфантерии, старейшина Ра-
ды Белорусской Народной Республики, казак станицы Ниж-нечирской, княгиня... В Праге под березами лежат они. И под обветренными холмами Галлиполи, под выжженым песком Исмаилии, под крестами Белграда, Сент-Женевьев де Буа близ Парижа, в Берлине. Повсюду, куда бежали...
Вспоминается примечательный разговор шолоховского Григория Мелехова с поручиком Щегловым, переводчиком при английском офицере во время отступления деникинскои армии к Новороссийску. Поручик заметил, что в их положении далеко не уедешь.
«Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил:
— А вы далеко собираетесь ехать?
— Нам же по пути, о чем вы спрашиваете?..
— Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному...— снова заговорил Григорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелке абрикос.— Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
— Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать? Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111