И я, обмирая от блаженного ужаса,
согласилась с ним совершенно.
Был он - как по-писаному - легок, высок, смугл, темноглаз,
замечательно красив и молод, и звали его Болек, Болеслав, так
что мне поначалу послышалось Владислав, тем более, что утром,
когда мы пошли в город и на единый миг я приостановилась у
старого кладбища, он тотчас сказал, что есть боковая тропа вдоль
стены и она короче, и потом спросил:
- Мы ищем кого-нибудь?
- Деда и прадеда, - сказала я, испытующе глядя на него, - ты
разве забыл?
- Господи, конечно, деда и прадеда, конечно, забыл: ведь здесь
давно никого не хоронят.
То, что мы вдруг оказались на кладбище, ничуть его не смутило:
он сказал, что мы все равно будем жить долго и счастливо и умрем
в один день. И мое замужество его не беспокоило, впрочем, и меня
тоже, я только оговорила себе право ничего не сообщать мужу
письмом и выяснить все при личной встрече.
Но выяснять ничего не пришлось: муж мой сам оставил нас - умер
внезапно, без всякой причины, но я тогда не связала эту странную
смерть ни со своей клятвой, ни с южным домом. Я просто спешила
на юг.
Спешка моя меньше всего была обычным нетерпением сердца, столь
естественным в молодости. Напротив, постоянный, долгий мой путь
к нему, вся та масса движения - самолетом, автобусом, бегом -
все убыстряющегося и напряженного, вызваны были к жизни моим
осознанным единственным желанием: чтобы ничего не изменилось,
чтобы он не сдвинулся с места, и я, прилетая и прибегая,
заставала его неизменным, то есть именно не изменившимся и
прекрасным на благословенном по-прежнему берегу. Сам этот берег
стал неотделим от него, и всякий раз я обмирала от счастья,
когда, очнувшись от мгновенного обморока, вызванного резким
снижением самолета, прижималась лбом к спасительному холоду
круглого стекла, вдруг открывала глаза и видела внизу
матово-белую, пыльно-зеленую, мутно-сиреневую землю, четко
разделенную на неравномерные, туго сочлененные пределы, каждый с
отдельной радужной подсветкой, как если бы я смотрела сквозь
стрекозиное крыло.
Первоначального нашего восторга хватило на несколько лет. И как
раз за это время в степи над бухтой вырос большой многоэтажный
микрорайон, и наш дом стал виден с любого балкона. Некоторое
время мы упорно кружили по микрорайону, пытаясь укрыться среди
пыльных молоденьких кипарисов, крепко привязанных к грубым
страховочным кольям, но укрыться было невозможно, и это мучило
нас.
Нам было все равно, куда ехать: главное было в том, чтобы ехать
вместе, и, разглядывая из окон поезда любимые, до последней
тропочки исхоженные, до крайнего дворика знакомые Инкерман,
Верхнее Садовое и Бахчисарай, испытывать совместный ужас
расставания, чтобы, минуя окраины, повороты и разъезды, где мы
могли еще остаться и легко отыскать старых друзей и надежный
приют, разом замирать от нежности и печали, словно эта общая
печаль и общий грех ежеминутного отречения уже являлись
непременным условием нашего будущего блаженства.
Обжитая земля кончалась Симферополем, вот там мы сначала и
вышли, скорее всего, для того, чтобы удержаться в родных
пределах.
Она подошла к нам в маленьком симферопольском ресторане, и я
заметила ее сразу от дверей и видела все время, пока мы сперва
шли, сопровождаемые швейцаром, потом, подхваченные бойкой
официанткой, усаживались за стол и пока официантка устраивала
наши розы и ставила шампанское и бокалы. Она все время шла ко
мне и, дойдя, остановилась, вцепившись в спинку стула твердыми,
с квадратными ногтями пальцами. На ней был синий шевиотовый
костюм, определенно образца первых послевоенных лет, белая
блузка с выпущенным поверх костюма воротником и шнурованные
полуботинки с толстым, желтой ниткой прошитым рантом; и лицо у
нее было белое, простое, как яйцо, с тупым и печальным
выражением вечного девичества.
- Красивые руки у вашего мужа, - сказала она. - Наверное, он
хирург.
- Да, хирург.
- Или артист...
- Артист
- Или скрипач...
- Да, скрипач, да...
Она, безусловно, смущалась, но все же выпила шампанского и съела
конфету.
- Вы из Москвы, из Ленинграда...Какая красивая у вас жена...
Хорошо, что я вас встретила. Как знала, что встречу...
Мы вышли вместе. Она взяла мои розы.
- Уж я непременно довезу. Будет память.
- Да, да.
- Уж я вас не забуду.
Мы прошли молча квартала три, потом она перешла на другую
сторону и уже с той стороны помахала мне цветами.
Через полчаса я уже на ногах не стояла: голова моя горела, силы
оставляли меня, сознание мутилось, но я требовала, чтобы мы
непременно уехали, сели на поезд и уехали куда угодно.
В вагоне мне полегчало, так что в Джанкое я уже вышла на
платформу и долго ходила вдоль торговых рядов. Зрелище
последнего крымского базара с круглыми желтыми дынями и синим
виноградом казалось мне невероятным блаженством: я не могла
представить себе счастья, достойного таких утрат. Решение
остаться показалось мне спасительным, и я наверняка осталась бы,
не появись тут моя симферопольская знакомица, заметно
постаревшая, простоволосая и уже не в костюме, а в длинном
пальто, даже в шинели, только без погон и пуговиц. Шла она
медленно, путаясь в полах шинели и придерживая ее обеими руками,
и я сразу поняла, что рук она не разнимет, шинель не сбросит и
потому быстро бежать не сможет, так что я все равно успею
убежать и проскочить в вагон незамеченной.
Городок, в котором мы решили остановиться, был невелик:
где-нибудь северней, в средней полосе, и вообще считался бы
деревней. Над низкими крышами сияли прозрачные кроны, тротуар
был совсем по-домашнему выстлан чистой белой плиткой; между
плитками росла трава, но тень от деревьев была уже сквозной,
осенней, в нее нельзя было спрятаться, и мы шли у всех на виду,
откровенно нездешние, и яркая чужеродность делала нас одинокими
и родными. Мы ходили, взявшись за руки, заглядывали в чистые,
мелкие дворы, в пустые магазины с выскобленными полами и
цветными прилавками. Но магазинов было мало, простодушное
любопытство продавщиц смущало нас, идти было некуда: все улицы
скоро выходили в степь, уже остывающую к ночи.
Сначала мы обрадовались темноте, повеселели, заговорили, часа
два бродили по улицам, обнявшись, счастливо вдыхая домашние
запахи жареных баклажан и раздавленного винограда, но потом
устали, замерзли и остановились, скорей всего, уже далеко за
городом, потому что вокруг совсем ничего не было - ни запаха, ни
звука, ни случайного огня, хоть как-то обозначавшего мыслимый
край невидимой земли.
Не припомню я ночи такой огромной и непроглядной. Друг друга мы
не видели совершенно, и пока я оборачивалась на звук его голоса,
на лбу и на висках слышала еще теплое живое усилие речи, но
потом разговор наш иссяк, страшное напряжение дня оставило нас -
и мы растаяли в ночи, исчезли, перестали быть, потому что нельзя
же разместиться нигде и сохранить свою отдельность там, где уже
ничего нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18