- Ну что, на зимние квартиры?
Я села рядом с ним.
- Уезжай, хозяйка, беда будет.
Против обыкновения я надумала ехать поездом и старательно
уверяла себя в том, что более чем три дня пути необходимы для
того, чтобы подумать и успокоиться. На самом деле умысел мой был
глубже, страшнее, и я все время чувствовала это, пока поезд
тянулся к Джанкою, потом к Керчи и потом, разобранный по
вагонам, три часа катался и толкался у переправы.
Когда паром отчалил, было еще светло, и некоторые пассажиры, еще
не измученные трехчасовой толкотней, стояли у бортов, молчали и,
мерно поворачивая головы, смотрели на оба сразу - отдаляющийся и
восходящий - берега пролива. Вечер заставал паром как раз на
середине, и я прекрасно знала этот фокус, и, стало быть, была к
нему совершенно готова, но все равно, когда уходящий берег за
несколько минут стал сиреневым, серым, лиловым и черным,
вцепилась руками в перила и, перевесившись через них, буквально
вперилась глазами в плотную черноту, понимая наконец, что вся
эта поездка - поездом, - долгое это передвижение и суета нужны
были только для того, чтобы увидеть, что берега больше нет - ни
меловых гор, ни бедных керченских огней - ничего этого больше
нет, и нет никаких возможностей доказать себе, что совсем рядом,
в двух, в полутора часах от меня, шевелится, светится,
существует прекрасная цветущая земля.
Уже на другом берегу пролива я прошла в свое купе, уселась у
окна и некоторое время рассеянно наблюдала мелькающие
пристанционные строения и маленькие огни, от которых ночь
становилась еще надежнее и чернее. Я сразу узнала в себе
странное, давнее, молодое ощущение бездны, которое непременно
возникает, когда долго смотришь во тьму, где собственно
разглядеть ничего невозможно, и оттого непонятно - где это ты
едешь и точно ли это ты...
Спутников у меня так и не случилось: пассажиров вообще было
немного; проводница, видя мою печаль, всячески опекала меня,
кормила рыбой и поила чаем. Время шло, и где-то за Уфой я
решила, что, если тот, с носилок, отметил меня одну, то пусть я
и останусь одна, ни с кем...
Год прошел тихо, но как раз к первому снегу прилетел Филя с
южными приветами и домашним вином. За ночь он рассказал мне все
тамошние новости: что Мишаня ушел работать на базу инструктором,
что та пещерка действительно оказалась сквозной и по ней можно
выйти на другую сторону хребта, что Болек женился и тут же
развелся - это в ряду других новостей, в общем порядке, явно не
давая мне возможности отреагировать и задать вопросы, хотя
Филя-то знал, что я ни о чем спрашивать не стану.
Вина оказалось много, так что к утру Филя уйти не смог.
Через месяц не смог тоже. В течение многих лет он уходил много
раз, но всякий раз возвращался. У него были явные возможности
перебраться из кухни в комнаты, но он не сделал этого и
продолжал спать у печки - между холодильником и батареей.
Он тосковал по долине, пьянел быстро, слабел и стеснялся своей
слабости. Когда мы оставались одни, он плакал, уже не стесняясь,
особенно если я уходила - делать маме уколы, переворачивать ее и
поить. В доме пахло бедой, кровью и хлоркой.
- Морем пахнет, - проговорила мама и подняла серую узкую ладонь.
- Ты дверь на террасу открыла?
- Закрою сейчас, - отозвалась я.
- Ты что, белье там сушишь? - с робким удивлением спросила мама.
- А волны? Суши на чайной, там тихо.
- Хорошо, - бойко прокричала я, - иду. - Для убедительности
стукнула балконной дверью.
- Что там у тебя? - из кухни спросил Филя.
Мама услышала его голос и подняла голову.
- Дядя Владэк приехал. Ты накормишь его? - Нашла мою руку и
сказала тихо: - Есть чем накормить? Еда у тебя есть?
- У меня много еды. Я все сделаю.
Мама руку мою отпустила и отвернулась к стене.
- Лето кончилось?
- Кончилось. Но тепло еще.
- А цветы срезали?
- Нет. Много еще цветов.
Утром моя девочка ушла в школу, мама забылась после уколов, и в
доме стало тихо. Филя успокоился и сказал, что вот это и есть
лучшие дни в его жизни и что для него единственное счастье -
обнять меня и уснуть, проснуться и умереть... Я не спала уже
несколько дней и потому, наверное, сказала, что незачем и
просыпаться - во сне умирать легче и слаще.
- Нельзя, - он ответил, - нельзя не просыпаться. Мы здесь не
одни живем.
Мама умерла поздней осенью. На поминках Филя пропил тулуп, и я
убедила его уехать к Мишане, твердо пообещав, что приеду туда
весной. "Скорей, - кричал Филя, уходя к самолету, - скорей
приезжай, поздно будет..."
В Новый год позвонил Поручик, долго рассуждал о достоинствах
южной зимы, потом повернул, видно, трубку - и я услышала
знакомый нестройный гул, пьяный голос Мишани, потом они начали
стучать стаканами о трубку, и вдруг Болек сказал печально и
тихо: "Умру я тут без тебя...".
В феврале и точно пришла телеграмма: "Скорей. Похороны вторник".
Я даже не испугалась, собралась, купила билет и отправилась в
полном уме и твердой памяти.
В Симферополе была почти зима - мутное небо, деревья в тяжелом
инее. Потом посветлело, потянулись узкие сквозные тополя,
набитые круглыми черными гнездами, зеленые холмы, сады с
розоватыми нежными стволами, белые домики, красные крыши,
обросший Поручик подошел к автобусу, я рукой ему показала, что
не надо, не надо никаких подробностей, и он сказал невероятное:
"Филя".
В день похорон Болек пришел одним из первых, и я, буквально
притиснутая к гробу, несколько раз отыскивала его глазами и
видела, как он нарочно вытягивал шею, чтобы быть скорее
замеченным, но поговорить с ним не смогла. Экипаж стоял возле
могилы - все тихие, трезвые, с детскими страшными глазами.
Поручик подошел, показал глазами: "Руки ему развяжи, хозяйка".
С кладбища мы уходили все вместе. Цветы на могиле даже холодом
не прихватило. Небо было синее, море горело, город гудел в голом
солнечном свете. На набережной было пусто, дома стояли белые,
чистые. Снега не было, просто иногда мутнел воздух, но небо
оставалось синим. На каменных ступенях выступала изморозь, она
была тонкой, но держалась прочно: мы проходили, не оставляя
следов.
Поминки затянулись - все боялись расставаться - сидели у Прессы,
потом у Леши, потом Васю, ослабевшего от горя, повезли домой, а
Мишаню - на турбазу, и где-то на третий день мы с Болеком
остались одни на автобусной станции в Бахчисарае.
Некоторое время мы сидели молча, прижавшись друг к другу, но
затем как-то разом поднялись и пошли в город. Дворец выглядел
безжизненным, площадка перед ним была пуста. "Закрыт музей! -
зычно прокричала невидимая сторожиха - летом приходите". Зато
открытой оказалась чебуречная, и буфетчица, старая наша
знакомая, немедленно поспешила к нам, улыбаясь и вытирая слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18