— Она с силой дернула меня на себя, потому что я упорно уклонялся.— Носители высокой морали завидуют деньгам, а те, у кого есть деньги, ух, как бы они хотели купить себе ее хоть немножко!
Скрипнула дверь. Лена захлопнула холодильник. Кухонная дверь отворилась не сразу, рука, нажимавшая на ручку, задержалась, входящий дослушивал страстную тираду спорщика, и Лена успела ткнуть в выключатель над мойкой, правда, забывшись, так и держалась за него.
Ленин муж покосился на нас, схватил за горлышко непочатую бутылку и исчез в комнате. У меня с запозданием прояснилось в извилинах, и я поднялся на цыпочках, шаря по пыльным коробкам, стоявшим сверху на полках. И — пожалуйста, голова мужа снова просунулась в дверь, явно для того, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение.
— Спички ищешь? Я их в комнату взял, они на столе. Нате, прикуривайте,— нашел выход старый Войто-Бела. И снова голос его смешался с голосами спорящих.
Мои глаза метали молнии и проклятья, как все вместе взятые язычники и христиане. Лену распирало от вымученного смеха сквозь слезы. Попадись в эту ситуацию мой дед, хохмач, любитель еврейских анекдотов, он бы до самой смерти развлекал знакомых историями на эту тему.
— Я собираюсь скоро помереть,— оглоушил я Лену.
— Сердце пошаливает или замирает у милого? — пижонила Лена, хотя и ей стало явно не по себе.
— Не веришь! А я всерьез.
— Можно мне с тобой поласкаться? — заигрывала она.
— Давай с тобой жить,— поспешил выпалить я, пока не растерял куража.
— А дети?
Невероятно!
— Сами пускай решают, как быть.
— Да, великодушием тебя не попрекнешь.
— До того ли мне?
— ?
— Ты прослушала: я скоро умру.
— Долго ли, коротко ли, а я тебя съем!
— А, да что с тобой, пьяной, разговаривать.— Ей-богу, я был оскорблен.
— Ладно, не грусти, смертушка моя,— фальшивя, запела Лена.
Я схватил кружку, до половины наполненную сливовицей, и ринулся в комнату, чтобы влиться в общий гам. Никто даже не заметил моего появления.
Кому не известно, как легко порезаться, когда бреешься чужим лезвием в чужой квартире, но наиболее-то чужим оказываешься сам себе, как усталый, измученный язык — зубам.
Я оценивал ситуацию, Лена потягивалась в бездетной супружеской постели, заманивая меня к себе. Муж с хмурым видом собирался на работу. Да, он предпочел бы, чтоб мы вышли вместе. Еще и поэтому я хотел, чтоб он слышал наши голоса, но не слова.
— Первым делом устроишь мне в Братиславе жилье,— рассуждала Лена. Да, мое предложение жить вместе обрадовало ее как новая игрушка.— Наконец-то мы заживем как хорошие муж и жена — ты в своей, я в своей квартире. Захочешь меня — постучишь. Заскучаю я — позвоню тебе.
— Эта система развалится еще до того, как мы окажемся вместе,— запротестовал я больше из вежливости и перевел разговор на другое: — О чем вчера был такой горячий спор?
— Да ни о чем... Почему развалится?
— Хм! У каждого из нас будет своя компания по интересам — половым и прочим... Не помнишь? Этот, из техникума, объяснял мастеру, а твой муж поддакивал.
— Пьяные бредни.
— Можно подумать, что ты не пила!
— Я-то помню, а вот у тебя провал в памяти, не дырка, а целая дыра во вселенной! Черная дыра!
— Пусть будет твоя правда! — Остальные слова я проглотил, пожирая глазами три темных пятна под Лениной чисто символической ночной сорочкой; они безжалостно атаковали мои чувства. Лена раздвинула шторы и села ко мне на постель. У меня задрожал подбородок.
— Элементарно простая теория. Не знаю, найду ли я точные слова, но ты уж соображай сам и подставляй, какие нужно. Политехник утверждал, что не видит разницы между философскими системами. Во-первых, мол, потому, что каждая из них оперирует разными понятиями, каждая как бы изъясняется на своем собственном языке. И в слова, внешне одинаковые, вкладывается различное содержание. Он, например, говорил о слове «время» и различных его толкованиях. А во-вторых... Что же было дальше? — Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Тут щелкнул замок в передней. Лена спокойно встала, медленным, танцевальным шагом двинулась к супружеской постели, не прерывая объяснений и ни малейшим изменением интонации не выдав, что никого не ждала.— И еще он заявил, что любая философия, собственно, по-своему права и что все они в совокупности представляют собой единую мудрость человечества. Если две разные системы спорят между собой, это не значит, что обе не правы. Но когда он заговорил, что один плюс один — это и два, и одиннадцать, два из троичной или десятичной системы и одиннадцать из парной, что- то в этом роде, вот тут я перестала понимать.
— Так оно и есть,— сказал я и пальцем указал на дверь в прихожую, где раздавался нарочитый шум. Лена игнорировала мой намек.
— А еще один плюс один — это два и в то же время не обязательно два, и вообще не два.
— У тебя такая хорошая память?
— Ты проверяешь меня, а сам-то тоже все это помнишь?
Я не ответил, потому что вошел муж в нижнем белье
и полез к ней под одеяло. Он взял отгул в счет отпуска.
Лучше и не сопротивляться! Да, совет дороже денег, ну вас всех! Лена провожала меня на вокзал как близкого родственника! Мы молча прихлебываем кофе и радуемся расставанию.
Потом заговорили о художнике Дюро Бубче, который прославился скульптурными композициями для фонтанов: каменные голуби на головах ребятишек, утки, плавающие в воде, еще три голубя украшают парапет фонтана.
— Дюро опять что-то выдумал — решил выставлять свои картины по одной. Он живет на первом этаже, окна выходят на улицу, одно он переделал в дверь и устроил персональную картинную галерею. Жена его выступает в роли кассирши, экскурсовода и сторожихи, за это он положил ей восемьсот крон жалованья.
— Сделал фигуру и голубей, которые будут ее обсиживать?! — Лена презрительно фыркнула, а я продолжил нашу беседу словами Дюро Бубчи:
— Я не собираюсь рекламировать себя и расхваливать, я просто хочу говорить о себе.
— ?!
— Мне бы жену вроде тебя. Твой прототип, мне кажется, я ношу в своем сердце.
— Иван, ты меня любишь? — развеселилась Лена.
— Наверное.
— В таком случае мы больше не увидимся. Подобные сумасбродства — не для меня. Да и не для тебя.
— Испугалась? Когда ты стала пуганой вороной?
— Восемнадцать лет я была блондинкой,— улыбнулась Лена,— и пошел-ка ты к чертям собачьим, еще и насмехаться будешь!
— Меня спасает леность мысли.— Я понемножечку закипал, видя, что она намерена читать нотации, поучать.— Твой локатор настроен не на меня, в этом все дело.
Мы помолчали.
И еще помолчали.
— Сначала устроишь тарарам, а потом улизнешь мыслью туда, где она не запнется о пень...
— Я исправлюсь,— пообещал я, но это уже не имело значения, потому что подходил поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Скрипнула дверь. Лена захлопнула холодильник. Кухонная дверь отворилась не сразу, рука, нажимавшая на ручку, задержалась, входящий дослушивал страстную тираду спорщика, и Лена успела ткнуть в выключатель над мойкой, правда, забывшись, так и держалась за него.
Ленин муж покосился на нас, схватил за горлышко непочатую бутылку и исчез в комнате. У меня с запозданием прояснилось в извилинах, и я поднялся на цыпочках, шаря по пыльным коробкам, стоявшим сверху на полках. И — пожалуйста, голова мужа снова просунулась в дверь, явно для того, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение.
— Спички ищешь? Я их в комнату взял, они на столе. Нате, прикуривайте,— нашел выход старый Войто-Бела. И снова голос его смешался с голосами спорящих.
Мои глаза метали молнии и проклятья, как все вместе взятые язычники и христиане. Лену распирало от вымученного смеха сквозь слезы. Попадись в эту ситуацию мой дед, хохмач, любитель еврейских анекдотов, он бы до самой смерти развлекал знакомых историями на эту тему.
— Я собираюсь скоро помереть,— оглоушил я Лену.
— Сердце пошаливает или замирает у милого? — пижонила Лена, хотя и ей стало явно не по себе.
— Не веришь! А я всерьез.
— Можно мне с тобой поласкаться? — заигрывала она.
— Давай с тобой жить,— поспешил выпалить я, пока не растерял куража.
— А дети?
Невероятно!
— Сами пускай решают, как быть.
— Да, великодушием тебя не попрекнешь.
— До того ли мне?
— ?
— Ты прослушала: я скоро умру.
— Долго ли, коротко ли, а я тебя съем!
— А, да что с тобой, пьяной, разговаривать.— Ей-богу, я был оскорблен.
— Ладно, не грусти, смертушка моя,— фальшивя, запела Лена.
Я схватил кружку, до половины наполненную сливовицей, и ринулся в комнату, чтобы влиться в общий гам. Никто даже не заметил моего появления.
Кому не известно, как легко порезаться, когда бреешься чужим лезвием в чужой квартире, но наиболее-то чужим оказываешься сам себе, как усталый, измученный язык — зубам.
Я оценивал ситуацию, Лена потягивалась в бездетной супружеской постели, заманивая меня к себе. Муж с хмурым видом собирался на работу. Да, он предпочел бы, чтоб мы вышли вместе. Еще и поэтому я хотел, чтоб он слышал наши голоса, но не слова.
— Первым делом устроишь мне в Братиславе жилье,— рассуждала Лена. Да, мое предложение жить вместе обрадовало ее как новая игрушка.— Наконец-то мы заживем как хорошие муж и жена — ты в своей, я в своей квартире. Захочешь меня — постучишь. Заскучаю я — позвоню тебе.
— Эта система развалится еще до того, как мы окажемся вместе,— запротестовал я больше из вежливости и перевел разговор на другое: — О чем вчера был такой горячий спор?
— Да ни о чем... Почему развалится?
— Хм! У каждого из нас будет своя компания по интересам — половым и прочим... Не помнишь? Этот, из техникума, объяснял мастеру, а твой муж поддакивал.
— Пьяные бредни.
— Можно подумать, что ты не пила!
— Я-то помню, а вот у тебя провал в памяти, не дырка, а целая дыра во вселенной! Черная дыра!
— Пусть будет твоя правда! — Остальные слова я проглотил, пожирая глазами три темных пятна под Лениной чисто символической ночной сорочкой; они безжалостно атаковали мои чувства. Лена раздвинула шторы и села ко мне на постель. У меня задрожал подбородок.
— Элементарно простая теория. Не знаю, найду ли я точные слова, но ты уж соображай сам и подставляй, какие нужно. Политехник утверждал, что не видит разницы между философскими системами. Во-первых, мол, потому, что каждая из них оперирует разными понятиями, каждая как бы изъясняется на своем собственном языке. И в слова, внешне одинаковые, вкладывается различное содержание. Он, например, говорил о слове «время» и различных его толкованиях. А во-вторых... Что же было дальше? — Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Тут щелкнул замок в передней. Лена спокойно встала, медленным, танцевальным шагом двинулась к супружеской постели, не прерывая объяснений и ни малейшим изменением интонации не выдав, что никого не ждала.— И еще он заявил, что любая философия, собственно, по-своему права и что все они в совокупности представляют собой единую мудрость человечества. Если две разные системы спорят между собой, это не значит, что обе не правы. Но когда он заговорил, что один плюс один — это и два, и одиннадцать, два из троичной или десятичной системы и одиннадцать из парной, что- то в этом роде, вот тут я перестала понимать.
— Так оно и есть,— сказал я и пальцем указал на дверь в прихожую, где раздавался нарочитый шум. Лена игнорировала мой намек.
— А еще один плюс один — это два и в то же время не обязательно два, и вообще не два.
— У тебя такая хорошая память?
— Ты проверяешь меня, а сам-то тоже все это помнишь?
Я не ответил, потому что вошел муж в нижнем белье
и полез к ней под одеяло. Он взял отгул в счет отпуска.
Лучше и не сопротивляться! Да, совет дороже денег, ну вас всех! Лена провожала меня на вокзал как близкого родственника! Мы молча прихлебываем кофе и радуемся расставанию.
Потом заговорили о художнике Дюро Бубче, который прославился скульптурными композициями для фонтанов: каменные голуби на головах ребятишек, утки, плавающие в воде, еще три голубя украшают парапет фонтана.
— Дюро опять что-то выдумал — решил выставлять свои картины по одной. Он живет на первом этаже, окна выходят на улицу, одно он переделал в дверь и устроил персональную картинную галерею. Жена его выступает в роли кассирши, экскурсовода и сторожихи, за это он положил ей восемьсот крон жалованья.
— Сделал фигуру и голубей, которые будут ее обсиживать?! — Лена презрительно фыркнула, а я продолжил нашу беседу словами Дюро Бубчи:
— Я не собираюсь рекламировать себя и расхваливать, я просто хочу говорить о себе.
— ?!
— Мне бы жену вроде тебя. Твой прототип, мне кажется, я ношу в своем сердце.
— Иван, ты меня любишь? — развеселилась Лена.
— Наверное.
— В таком случае мы больше не увидимся. Подобные сумасбродства — не для меня. Да и не для тебя.
— Испугалась? Когда ты стала пуганой вороной?
— Восемнадцать лет я была блондинкой,— улыбнулась Лена,— и пошел-ка ты к чертям собачьим, еще и насмехаться будешь!
— Меня спасает леность мысли.— Я понемножечку закипал, видя, что она намерена читать нотации, поучать.— Твой локатор настроен не на меня, в этом все дело.
Мы помолчали.
И еще помолчали.
— Сначала устроишь тарарам, а потом улизнешь мыслью туда, где она не запнется о пень...
— Я исправлюсь,— пообещал я, но это уже не имело значения, потому что подходил поезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28