с трудом оправившись от всего этого, сразу же после полуночи Рудо отвез меня домой. Таня и Дана по крайней мере нормально выспались.
Мне предстояла операция.
Я превратился в деда. В своего собственного. Мне это стало ясно, когда я задумался над своими рассуждениями.
Сами посудите: я не слабак, и даже после вчерашней вечеринки мне не настолько муторно, чтоб силы мои висели на ниточке, но надо себя поберечь. Как-никак резать меня будут впервые!
Внутри все замирает, я едва не вою, но горло стянуло страхом, пикнуть не могу. Прежде не понимал, что значит — душа в пятки ушла, а теперь, ей-богу же, как еще понимаю!
Прикидывал я и с точки зрения статистики — скольких оперировали и сколько их после операции отбросили копыта; ну, и утешаю себя: небось не потрошили бы, кабы толку не было, вот и внушаю себе — мне надеются помочь, страхи мои напрасны.
Лежу в белой кровати на белой простыне, белая комната в белом здании, жду конопатую сестричку, ту, что делала мне укол в левое полужопие. Она же должна отвезти меня в операционную.
Чего только не лезет в голову, ну такая ахинея!
Всякие там поговорки-прибаутки. Думаю, такое настроение появляется у любого, кому приходится брать в расчет свой самый банальный смертный час. Нежный возраст, детство, надежность домашнего очага! Мир вокруг был иной, не то что сейчас. Теперь каждый дальше своего носа не видит, бурчит да надрывается с рассвета до заката. Когда-то люди так не христожопничали, не изнуряли себя накопительством. Что имели, то и ели, выпивали, веселились. Чтоб пищеварение лучше шло. Если ты зануда, не умеешь ничего ввернуть с шуткой, к людям лучше и не ходи, потому что народ был добродушный, по большей части веселый, словоохотливый, покуражиться любил. А что им еще оставалось? Да, такого снова не будет.
Меня одурманят, заморочат и безо всяких там околичностей — брысь, пшел вон на тот свет! Что делают в таких случаях другие? О чем думают? Наверняка беспомощны вроде меня.
Перед Рудо я вчера в машине пустил слезу. Позорище! А он, паскуда, меня же еще и утешал. И слезы мои были столь обильны, что, соединись они в одну, затопили бы целиком Житный остров, и жита не собирали бы там целых семь лет. С соленой-то земли!
Будь я как тот вон амбал, мыши его задави, все на свете перенес бы, не то что какую-то там паршивую операцию!
Тому вон ногу оттяпали, а настроение у него — первый сорт, рот от смеха не закрывается. Как у того еврея, что козу из дому выставил и ему сразу вольготней сделалось. Не стоит трястись раньше времени. Если меня настигнет безносая, душу свою мне легче будет выплюнуть, чем какому-нибудь тузу с толстой сумой! А учитель, тот, что целыми днями курит в туалете? Жена его обихаживает, душу выкладывает, переживает, глядя на него, не знаю, правда, из-за него ли только, улещает всячески, бьется с его вздорным характером, а он знай покуривает. «Едва ли мне удастся избавиться от моей заразы, уж моим дыхалам никакой трубочист не поможет»,— приговаривает он, снова отправляясь заседать на троне в учреждение, куда и сам король пешком ходит.
Грустно-невесело среди этих белым-белых стен. И сияющая усмешка того малахольного шута горохового нарочита и натянута. И сразу для тебя из-под всего выступает истинный смысл происходящего, и он однозначен. Вздохнешь, криво улыбнешься, словно похлопал добряка по плечу, когда тот пытался тебя подбодрить.
Но — было бы дело, а мастер найдется.
К нам заглянул цыган Арпад и стал учить своему языку.
Послушаем же.
— Джа вага ададиве?
Одноногий, смирившийся с бедностью, покачал головой:
— Сиклюгва пес! — и спросил: — Со?
— Сиклюгва пес лав,— ответил Арпад и начал проверять слова: — Кхабнярел?
— Переспать с женщиной? — уточнил одноногий.
— Оплодотворить ее. Хорошее слово, хоть и не прямо все сказано.
Вошел заместитель главврача.
Житный остров — плодородная долина в Южной Словакии между Дунаем и Малым Дунайцем.
— Ну что, выздоравливаем, Арпад, раз уж кого-то оплодотворять собрался?
Врач заглянул в висевшую на кровати карту, похлопал меня по плечу и подмигнул. Не захотел, видать, портить мне настроение. Арпад предупредительно распахнул перед ним дверь.
Все напряглись, словно тончайшие струны, и уставились на меня.
Какие слова я вытягиваю из себя? Соответствующие. Какова натура, такова и речь. Стариковская, дедовская. Сколько людей, столько характеров, столько и одежек. Кисло у меня нынче на душе. Сердце свое кровоточащее зажал в кулаке, задумалось мое сердце. Вот и речь пошла такая — материнская.
Какова натура, такова и речь.
Что бы там ни было, сам не знаю, как получилось, если б и захотел, не смог бы объяснить, короче — я путешествую. Как и в прежние времена, старым способом — поездом через Траву, Леопольдов, Лужьянки до Нитры. Еду в родной город.
Как и в давние времена, я отправился утром на вокзал, хорошенько выспавшись. Шаг за шагом, с улицы на улицу, на Центральном вокзале выпил черного лимонаду, купил за три кроны газету и глянул на часы. С часов перевел взгляд на расписание, оглядел зал ожидания, перрон. На лавочке приятно ждать, если время не торопит, душа не кипит, а в глазах твоих поселился вечный созерцатель вселенной.
Поезд отправляется в десять? Прекрасно. В одиннадцать? Еще лучше. В половине одиннадцатого? Да ради бога! Понемногу собираются пассажиры. Одним глазом наблюдаю за ними, другой скашиваю на поворот рельсов, откуда выкатывает закопченный поезд.
Ух, проклятье растреклятое! Не скрою — все во мне перевернулось! Только я уселся в уголке у окна, повернувшись спиной к убегающему пейзажу, как меня подняла с места старуха — покорнейше прошу прощенья у почтенной публики,— вся замызганная, одежда — будто корова изжевала и выплюнула, несет от старухи так, что дух спирает. И ко всему еще и занозистая, черт бы ее драл!
Я простоял до самой Трнавы. Ноги у меня покрепче, чем у тех, что на булочках с маслом выросли, но после операции я еще слаб, как муха.
И попробуй сохраняй после этого хорошее настроение и холодную голову!
На стоянке в Багони старуха вдруг принялась мусолить во рту соленый рогалик и клюнула в мою сторону своим кривым носиной.
— Вы чего зыркаете на старую бабу, недовольны, что согнала вас с места? — загугнила она сладчайшим голосом.
Старуха шепелявила и прыскала на сидящих липкими крошками.
— Это вам только кажется,— произнес я с притворной любезностью.
— Вы только послушайте его! Что случилось, того не воротишь! Пришла старая карга и согнала,— скрипуче захихикала она, будто скелеты загрохотали костяшками домино по железу.
Я промолчал. Сидящие наблюдали за мной с придурковатым видом.
— Но господину-то каково, у него не больно весело жилки играют, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Мне предстояла операция.
Я превратился в деда. В своего собственного. Мне это стало ясно, когда я задумался над своими рассуждениями.
Сами посудите: я не слабак, и даже после вчерашней вечеринки мне не настолько муторно, чтоб силы мои висели на ниточке, но надо себя поберечь. Как-никак резать меня будут впервые!
Внутри все замирает, я едва не вою, но горло стянуло страхом, пикнуть не могу. Прежде не понимал, что значит — душа в пятки ушла, а теперь, ей-богу же, как еще понимаю!
Прикидывал я и с точки зрения статистики — скольких оперировали и сколько их после операции отбросили копыта; ну, и утешаю себя: небось не потрошили бы, кабы толку не было, вот и внушаю себе — мне надеются помочь, страхи мои напрасны.
Лежу в белой кровати на белой простыне, белая комната в белом здании, жду конопатую сестричку, ту, что делала мне укол в левое полужопие. Она же должна отвезти меня в операционную.
Чего только не лезет в голову, ну такая ахинея!
Всякие там поговорки-прибаутки. Думаю, такое настроение появляется у любого, кому приходится брать в расчет свой самый банальный смертный час. Нежный возраст, детство, надежность домашнего очага! Мир вокруг был иной, не то что сейчас. Теперь каждый дальше своего носа не видит, бурчит да надрывается с рассвета до заката. Когда-то люди так не христожопничали, не изнуряли себя накопительством. Что имели, то и ели, выпивали, веселились. Чтоб пищеварение лучше шло. Если ты зануда, не умеешь ничего ввернуть с шуткой, к людям лучше и не ходи, потому что народ был добродушный, по большей части веселый, словоохотливый, покуражиться любил. А что им еще оставалось? Да, такого снова не будет.
Меня одурманят, заморочат и безо всяких там околичностей — брысь, пшел вон на тот свет! Что делают в таких случаях другие? О чем думают? Наверняка беспомощны вроде меня.
Перед Рудо я вчера в машине пустил слезу. Позорище! А он, паскуда, меня же еще и утешал. И слезы мои были столь обильны, что, соединись они в одну, затопили бы целиком Житный остров, и жита не собирали бы там целых семь лет. С соленой-то земли!
Будь я как тот вон амбал, мыши его задави, все на свете перенес бы, не то что какую-то там паршивую операцию!
Тому вон ногу оттяпали, а настроение у него — первый сорт, рот от смеха не закрывается. Как у того еврея, что козу из дому выставил и ему сразу вольготней сделалось. Не стоит трястись раньше времени. Если меня настигнет безносая, душу свою мне легче будет выплюнуть, чем какому-нибудь тузу с толстой сумой! А учитель, тот, что целыми днями курит в туалете? Жена его обихаживает, душу выкладывает, переживает, глядя на него, не знаю, правда, из-за него ли только, улещает всячески, бьется с его вздорным характером, а он знай покуривает. «Едва ли мне удастся избавиться от моей заразы, уж моим дыхалам никакой трубочист не поможет»,— приговаривает он, снова отправляясь заседать на троне в учреждение, куда и сам король пешком ходит.
Грустно-невесело среди этих белым-белых стен. И сияющая усмешка того малахольного шута горохового нарочита и натянута. И сразу для тебя из-под всего выступает истинный смысл происходящего, и он однозначен. Вздохнешь, криво улыбнешься, словно похлопал добряка по плечу, когда тот пытался тебя подбодрить.
Но — было бы дело, а мастер найдется.
К нам заглянул цыган Арпад и стал учить своему языку.
Послушаем же.
— Джа вага ададиве?
Одноногий, смирившийся с бедностью, покачал головой:
— Сиклюгва пес! — и спросил: — Со?
— Сиклюгва пес лав,— ответил Арпад и начал проверять слова: — Кхабнярел?
— Переспать с женщиной? — уточнил одноногий.
— Оплодотворить ее. Хорошее слово, хоть и не прямо все сказано.
Вошел заместитель главврача.
Житный остров — плодородная долина в Южной Словакии между Дунаем и Малым Дунайцем.
— Ну что, выздоравливаем, Арпад, раз уж кого-то оплодотворять собрался?
Врач заглянул в висевшую на кровати карту, похлопал меня по плечу и подмигнул. Не захотел, видать, портить мне настроение. Арпад предупредительно распахнул перед ним дверь.
Все напряглись, словно тончайшие струны, и уставились на меня.
Какие слова я вытягиваю из себя? Соответствующие. Какова натура, такова и речь. Стариковская, дедовская. Сколько людей, столько характеров, столько и одежек. Кисло у меня нынче на душе. Сердце свое кровоточащее зажал в кулаке, задумалось мое сердце. Вот и речь пошла такая — материнская.
Какова натура, такова и речь.
Что бы там ни было, сам не знаю, как получилось, если б и захотел, не смог бы объяснить, короче — я путешествую. Как и в прежние времена, старым способом — поездом через Траву, Леопольдов, Лужьянки до Нитры. Еду в родной город.
Как и в давние времена, я отправился утром на вокзал, хорошенько выспавшись. Шаг за шагом, с улицы на улицу, на Центральном вокзале выпил черного лимонаду, купил за три кроны газету и глянул на часы. С часов перевел взгляд на расписание, оглядел зал ожидания, перрон. На лавочке приятно ждать, если время не торопит, душа не кипит, а в глазах твоих поселился вечный созерцатель вселенной.
Поезд отправляется в десять? Прекрасно. В одиннадцать? Еще лучше. В половине одиннадцатого? Да ради бога! Понемногу собираются пассажиры. Одним глазом наблюдаю за ними, другой скашиваю на поворот рельсов, откуда выкатывает закопченный поезд.
Ух, проклятье растреклятое! Не скрою — все во мне перевернулось! Только я уселся в уголке у окна, повернувшись спиной к убегающему пейзажу, как меня подняла с места старуха — покорнейше прошу прощенья у почтенной публики,— вся замызганная, одежда — будто корова изжевала и выплюнула, несет от старухи так, что дух спирает. И ко всему еще и занозистая, черт бы ее драл!
Я простоял до самой Трнавы. Ноги у меня покрепче, чем у тех, что на булочках с маслом выросли, но после операции я еще слаб, как муха.
И попробуй сохраняй после этого хорошее настроение и холодную голову!
На стоянке в Багони старуха вдруг принялась мусолить во рту соленый рогалик и клюнула в мою сторону своим кривым носиной.
— Вы чего зыркаете на старую бабу, недовольны, что согнала вас с места? — загугнила она сладчайшим голосом.
Старуха шепелявила и прыскала на сидящих липкими крошками.
— Это вам только кажется,— произнес я с притворной любезностью.
— Вы только послушайте его! Что случилось, того не воротишь! Пришла старая карга и согнала,— скрипуче захихикала она, будто скелеты загрохотали костяшками домино по железу.
Я промолчал. Сидящие наблюдали за мной с придурковатым видом.
— Но господину-то каково, у него не больно весело жилки играют, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28