Поэтому будет не лишним — автор считает это даже необходимым — в нескольких чертах описать Ма-нулача, эту предполагаемую партию Зоны, любимца ее многочисленных теток, явившегося и поводом неприятных сцен между ее родителями.
Рассказ о примерном сыне Манулаче, совершенно противоположный ранее изложенному рассказу о Митанче, сыне чорбаджи Петракия
Манулач был сыном честных и богобоязненных родителей Йордана и Персиды, и, вероятно, ни в Старом, ни в Новом завете нет ни одного ребенка, о котором можно было бы с большим правом сказать, что воспитан он в страхе божьем, идет путем добродетели,— а, как известно, сей путь не так уж заманчив и укатан,— и служит радостью и утешением родителям, как о Манулаче. С самого раннего детства отец и мать не могли нарадоваться своему дитяти. Они спорили и вздорили, чей Манулач, мамин или папин. Мать твердит: Манулач мой, а отец — нет, мой; мать уверяет: это моя доченька, отец говорит: это мой сын, наследник и престолонаследник. Поэтому Манулач долгое время оставался загадкой — в околотке не знали, мальчик он или девочка? Когда он шел с отцом, то был одет в штанишки, а мать его выводила в юбочке и с заплетенными косичками. А поскольку с матерью он появлялся чаще, то в других околотках многие думали, что у чорбаджи Йордана дочка. Подобно древней римлянке благородной Корнелии, матери братьев Гракхов, считавшей своим драгоценнейшим украшением детей, и Персида в Манулаче неизменно видела свое самое любимое украшение, и поэтому шагу не делала без него. Впрочем, он этого и заслуживал, ибо с малых лет был правой рукой матбри по хозяйству. Он стерег от домашней птицы тертое тесто и лапшу, когда их, готовя на зиму, сушили на дворе; держал нитку, когда мать сматывала ее в клубок; сторожил вывешенное после стирки поперек двора белье; кормил птицу и всегда точно знал, сколько имеется в наличии кур, петухов, цыплят и даже сколько снесли яиц свои и соседские куры, и все это без какой бы то ни было двойной бухгалтерии! В результате долгого и добросовестного наблюдения он стал настоящим — с позволения сказать — психологом и всегда замечал, когда и к кому, простите, благоволит петух Гиган; с какой курицей он охотнее всего делит зерно на навозной куче и, опять же, к какой охладел и гонит ее от себя прочь. От его внимательного взора не могла ускользнуть промашка курицы, в результате которой она сносила яйцо у соседей, и, наоборот, он знал, когда соседская курица снеслась на их территории. Знал он и помнил прозвища своих и многих соседских кур. Влетит в тревоге к матери и порывисто выпалит:
— Мама, а Гиган вокруг Гачанки увивается!
— Ничего, сынок, пусть себе...— говорит мать, ласково на него глядя.-- Это его петушье дело.
— А Трша и Кундака совсем головы понурили...
— Вот беда,— смеется мать,— останутся бедные соломенными вдовами... Да что поделаешь!
Или другой раз опять же влетит, запыхавшись, с яйцом в каждой руке:
— Мама,— кричит,— наши Титинка и Пирга снесли яйца у Тодорчиных, а я взял и принес! — И маленький Манулач, шмыгнув носом, передает матери только что снесенные и еще теплые яйца. И, глядя на отца, добавляет: — Зачем добру пропадать?! Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Рассказ о примерном сыне Манулаче, совершенно противоположный ранее изложенному рассказу о Митанче, сыне чорбаджи Петракия
Манулач был сыном честных и богобоязненных родителей Йордана и Персиды, и, вероятно, ни в Старом, ни в Новом завете нет ни одного ребенка, о котором можно было бы с большим правом сказать, что воспитан он в страхе божьем, идет путем добродетели,— а, как известно, сей путь не так уж заманчив и укатан,— и служит радостью и утешением родителям, как о Манулаче. С самого раннего детства отец и мать не могли нарадоваться своему дитяти. Они спорили и вздорили, чей Манулач, мамин или папин. Мать твердит: Манулач мой, а отец — нет, мой; мать уверяет: это моя доченька, отец говорит: это мой сын, наследник и престолонаследник. Поэтому Манулач долгое время оставался загадкой — в околотке не знали, мальчик он или девочка? Когда он шел с отцом, то был одет в штанишки, а мать его выводила в юбочке и с заплетенными косичками. А поскольку с матерью он появлялся чаще, то в других околотках многие думали, что у чорбаджи Йордана дочка. Подобно древней римлянке благородной Корнелии, матери братьев Гракхов, считавшей своим драгоценнейшим украшением детей, и Персида в Манулаче неизменно видела свое самое любимое украшение, и поэтому шагу не делала без него. Впрочем, он этого и заслуживал, ибо с малых лет был правой рукой матбри по хозяйству. Он стерег от домашней птицы тертое тесто и лапшу, когда их, готовя на зиму, сушили на дворе; держал нитку, когда мать сматывала ее в клубок; сторожил вывешенное после стирки поперек двора белье; кормил птицу и всегда точно знал, сколько имеется в наличии кур, петухов, цыплят и даже сколько снесли яиц свои и соседские куры, и все это без какой бы то ни было двойной бухгалтерии! В результате долгого и добросовестного наблюдения он стал настоящим — с позволения сказать — психологом и всегда замечал, когда и к кому, простите, благоволит петух Гиган; с какой курицей он охотнее всего делит зерно на навозной куче и, опять же, к какой охладел и гонит ее от себя прочь. От его внимательного взора не могла ускользнуть промашка курицы, в результате которой она сносила яйцо у соседей, и, наоборот, он знал, когда соседская курица снеслась на их территории. Знал он и помнил прозвища своих и многих соседских кур. Влетит в тревоге к матери и порывисто выпалит:
— Мама, а Гиган вокруг Гачанки увивается!
— Ничего, сынок, пусть себе...— говорит мать, ласково на него глядя.-- Это его петушье дело.
— А Трша и Кундака совсем головы понурили...
— Вот беда,— смеется мать,— останутся бедные соломенными вдовами... Да что поделаешь!
Или другой раз опять же влетит, запыхавшись, с яйцом в каждой руке:
— Мама,— кричит,— наши Титинка и Пирга снесли яйца у Тодорчиных, а я взял и принес! — И маленький Манулач, шмыгнув носом, передает матери только что снесенные и еще теплые яйца. И, глядя на отца, добавляет: — Зачем добру пропадать?! Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42