на крови, как на основании, строить новый справедливый мир.
Только человечность, обращенность к совести человеческой, окружила писателя русского мифом заступника. Таковым он не был, не мог быть - ну разве только Толстой, вступившийся за духоборов и старообрядцев. Горький, хотевший быть духовным учителем, веруя в знание, единственный сознательно посвятил себя этому мифу - но спасая по человеку людей себе близких и помогая миру искусства, миссию свою ж не исполнил. Его трагическое двойничество обнажило этот моральный надлом: видел перед глазами и сталинские лагеря с миллионами узников, и парадные массы новообращенных советских людей - поделенный надвое как на плахе свой народ, но оказался не в силах быть заступником и учителем своего племени людей, а совершил выбор, который, что и внушил себе, совершила сама история.
Но в будущем именно миф о народном заступнике превратит опять же русского писателя в ответственного уже и не перед историей, а перед людьми: обращавшийся прежде сам к людям, он станет маяком для обращений людей, нуждающихся в помощи, в заступничестве и уже к нему потекут реками, полные боли и открытости, русские письма. А в начале века русский Писатель сам пишет письма о заступничестве - к своему палачу. Новой власти еще смел писать с обличением Короленко. Сталину - посмел только советский комиссар Раскольников. Смиренные п и с ь м а к Сталину напишут Замятин, Булгаков, Мандельштам, Ахматова... Да кто их не написал - за сыновей, с просьбой о помиловании или с последней верой что "он ничего не знает!" Их писала массово вся приговоренная Россия, умоляя своего палача. Русские письма - еще не осознавая себя как силу, не бунтуя, а умоляя - так вот рождаются в нашем веке на свет миллионом обретших свой голос в слове человеческих душ. Русский человек только в этом веке массово обучился грамоте. Все века русский народ не был бездушен, равно как и никогда не безмолвствовал, потому что его болью вдохновлялся тот же русский бесстрашный дух - но теперь народ обрел собственный голос. Голос этот пробудила еще неотвратимей, если и не взрастила духовно, война. Миллионы писем с фронта, миллионы - на фронт, обращенные к самым ближним, за шаг от смерти... Истекающие кровью - писали кровью.
Каждый, кто писал с войны, знал, что письмо его будет вскрыто прежде военной цензурой, а если что - он попадет в лапы смершевцев. Слежка за письмами, будто б за мыслями, была такой же поставленной на конвейер, еще в царской России. Теперь уж в человеке, в тайниках души его, подозревался злой умысел. Открытие слов в письмах - стало пыточным словом и делом. С фронта писали - одно для цензуры, а зная наверное, что письмишко смершевцев обманет, проскользнет - всю правду.
Книга, которой суждено было скорбно разделить новый кровавый век на две эпохи, будет начинаться и такими словами: "Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас, - и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны". Арест... Фронтовой офицер был арестован перехвачено было крамольное письмо к другу. А в офицерском планшете бунтовская "Резолюция No1". Найдут при обыске еще дневник, писавшийся тоже не для чужих глаз.
Как прятал написанное после всю жизнь Солженицын - в лагере вызубривая наизусть и шифруя узелками на веревочках; на воле захоранивая рукописи и распихивая по тайным углам - так это ж написанное, только спрятавши, выуживал из тайников и беспощадно к самому себе, презирая запреты как никто другой, отсылал, открывал обращенное к людям, будто б и роковые свои фронтовые письма. Его случай - судьба, но вот судьба - не случай. Все должно было случиться именно так: "Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана." В тюрьме над наивностью заговорщиков смеялись: "Говорили мне, что других таких телков и нельзя найти. И я тоже в этом уверился." Но однажды откроет для себя с удивлением еще одну похожую судьбу: "Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом - на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года." Спасло жизнь царю, и отняло другую - Ульянова, а брат казненного отнял жизнь - у последнего русского царя.
Солженицын писал "Архипелаг Гулаг" с опорой на читательские письма, что хлынули к автору повести об одном дне Ивана Денисовича. Письмо освобождало от немоты. Ни одно произведение не рождало еще такого стихийно-сплоченного обращения людей, пробуждения веры в справедливость, в победу добра, духа человеческого над злом. Слово его было услышано! Читая открытые обращения Солженицына того времени, читая "Жить не по лжи", удивительно понимать, что всего десяток лет тому назад все безмолвствовало.
Когда голос самого Солженицына будет заглушен, а потом и смолкнет в изгнании, в советской действительности письма не утеряют уже своей раскованности, внутренней свободы. Пробуждена вера в литературу - и письма читателей не одно десятилетие откликаются на романы, повести, книги, обращенные к человеку. В нарушение запретов, в СССР возникает самиздат; переписанные от руки или в машинописи, тайно от человека к человеку ходят листы художественных и публицистических произведений, схожие только с письмами. Люди верили тем, к кому обращались. Обращения людей в газеты, в органы власти были также массовы. Письма трудящихся всячески поощряются властью. Письма с жалобами на произвол инстанций или даже на качество товара посылали в газету - и газета, почти каждая, будто б уполномоченный государства, отсылало письмо на проверку, на контроль в соответствующие органы. Вера и отзывчивость людей были массовыми: газеты открывали рубрики порой тематические, порой проблемные - где публиковались письма обыкновенных людей или рассказывалось о судьбах людей - а в ответ шли сотни, а когда и тысячи писем, обращенные к этим людям с предложениями дружбы, помощи, со своими мнениями.
Эту силу доверия, отзывчивости подхлестнуло гласностью, когда и тиражи всех массовых изданий в стране достигли миллионных отметок. Явилось понятие "общественное мнение", что было символом поначалу нового порядка вещей - что власть оборачивается к человеку и осознает себя зависимой от его мнения или же выбора. Обличения, открытия всех тайн насыщали это мнение как губку. И если поначалу общественное мнение казалось силой самостоятельной, будто б правящей в обществе - перед которой заискивали, на которую опирались, то очень скоро им научились управлять, а потом и помыкать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Только человечность, обращенность к совести человеческой, окружила писателя русского мифом заступника. Таковым он не был, не мог быть - ну разве только Толстой, вступившийся за духоборов и старообрядцев. Горький, хотевший быть духовным учителем, веруя в знание, единственный сознательно посвятил себя этому мифу - но спасая по человеку людей себе близких и помогая миру искусства, миссию свою ж не исполнил. Его трагическое двойничество обнажило этот моральный надлом: видел перед глазами и сталинские лагеря с миллионами узников, и парадные массы новообращенных советских людей - поделенный надвое как на плахе свой народ, но оказался не в силах быть заступником и учителем своего племени людей, а совершил выбор, который, что и внушил себе, совершила сама история.
Но в будущем именно миф о народном заступнике превратит опять же русского писателя в ответственного уже и не перед историей, а перед людьми: обращавшийся прежде сам к людям, он станет маяком для обращений людей, нуждающихся в помощи, в заступничестве и уже к нему потекут реками, полные боли и открытости, русские письма. А в начале века русский Писатель сам пишет письма о заступничестве - к своему палачу. Новой власти еще смел писать с обличением Короленко. Сталину - посмел только советский комиссар Раскольников. Смиренные п и с ь м а к Сталину напишут Замятин, Булгаков, Мандельштам, Ахматова... Да кто их не написал - за сыновей, с просьбой о помиловании или с последней верой что "он ничего не знает!" Их писала массово вся приговоренная Россия, умоляя своего палача. Русские письма - еще не осознавая себя как силу, не бунтуя, а умоляя - так вот рождаются в нашем веке на свет миллионом обретших свой голос в слове человеческих душ. Русский человек только в этом веке массово обучился грамоте. Все века русский народ не был бездушен, равно как и никогда не безмолвствовал, потому что его болью вдохновлялся тот же русский бесстрашный дух - но теперь народ обрел собственный голос. Голос этот пробудила еще неотвратимей, если и не взрастила духовно, война. Миллионы писем с фронта, миллионы - на фронт, обращенные к самым ближним, за шаг от смерти... Истекающие кровью - писали кровью.
Каждый, кто писал с войны, знал, что письмо его будет вскрыто прежде военной цензурой, а если что - он попадет в лапы смершевцев. Слежка за письмами, будто б за мыслями, была такой же поставленной на конвейер, еще в царской России. Теперь уж в человеке, в тайниках души его, подозревался злой умысел. Открытие слов в письмах - стало пыточным словом и делом. С фронта писали - одно для цензуры, а зная наверное, что письмишко смершевцев обманет, проскользнет - всю правду.
Книга, которой суждено было скорбно разделить новый кровавый век на две эпохи, будет начинаться и такими словами: "Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас, - и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны". Арест... Фронтовой офицер был арестован перехвачено было крамольное письмо к другу. А в офицерском планшете бунтовская "Резолюция No1". Найдут при обыске еще дневник, писавшийся тоже не для чужих глаз.
Как прятал написанное после всю жизнь Солженицын - в лагере вызубривая наизусть и шифруя узелками на веревочках; на воле захоранивая рукописи и распихивая по тайным углам - так это ж написанное, только спрятавши, выуживал из тайников и беспощадно к самому себе, презирая запреты как никто другой, отсылал, открывал обращенное к людям, будто б и роковые свои фронтовые письма. Его случай - судьба, но вот судьба - не случай. Все должно было случиться именно так: "Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана." В тюрьме над наивностью заговорщиков смеялись: "Говорили мне, что других таких телков и нельзя найти. И я тоже в этом уверился." Но однажды откроет для себя с удивлением еще одну похожую судьбу: "Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом - на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года." Спасло жизнь царю, и отняло другую - Ульянова, а брат казненного отнял жизнь - у последнего русского царя.
Солженицын писал "Архипелаг Гулаг" с опорой на читательские письма, что хлынули к автору повести об одном дне Ивана Денисовича. Письмо освобождало от немоты. Ни одно произведение не рождало еще такого стихийно-сплоченного обращения людей, пробуждения веры в справедливость, в победу добра, духа человеческого над злом. Слово его было услышано! Читая открытые обращения Солженицына того времени, читая "Жить не по лжи", удивительно понимать, что всего десяток лет тому назад все безмолвствовало.
Когда голос самого Солженицына будет заглушен, а потом и смолкнет в изгнании, в советской действительности письма не утеряют уже своей раскованности, внутренней свободы. Пробуждена вера в литературу - и письма читателей не одно десятилетие откликаются на романы, повести, книги, обращенные к человеку. В нарушение запретов, в СССР возникает самиздат; переписанные от руки или в машинописи, тайно от человека к человеку ходят листы художественных и публицистических произведений, схожие только с письмами. Люди верили тем, к кому обращались. Обращения людей в газеты, в органы власти были также массовы. Письма трудящихся всячески поощряются властью. Письма с жалобами на произвол инстанций или даже на качество товара посылали в газету - и газета, почти каждая, будто б уполномоченный государства, отсылало письмо на проверку, на контроль в соответствующие органы. Вера и отзывчивость людей были массовыми: газеты открывали рубрики порой тематические, порой проблемные - где публиковались письма обыкновенных людей или рассказывалось о судьбах людей - а в ответ шли сотни, а когда и тысячи писем, обращенные к этим людям с предложениями дружбы, помощи, со своими мнениями.
Эту силу доверия, отзывчивости подхлестнуло гласностью, когда и тиражи всех массовых изданий в стране достигли миллионных отметок. Явилось понятие "общественное мнение", что было символом поначалу нового порядка вещей - что власть оборачивается к человеку и осознает себя зависимой от его мнения или же выбора. Обличения, открытия всех тайн насыщали это мнение как губку. И если поначалу общественное мнение казалось силой самостоятельной, будто б правящей в обществе - перед которой заискивали, на которую опирались, то очень скоро им научились управлять, а потом и помыкать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18