И заревела толпа, вскинула руки ответно – в каждой сверкала полуметровая тонкая игла. Заглушая рев завизжали, завопили жертвы, пронзаемые торчащими из звезды остриями – теперь каждая жертва висела на таком острие, свешиваясь головою и телом вниз, в толпу, висела на одной лишь ступне, висела, корчась и извиваясь от боли… и уже тянулись к ней со своими иглами ближайшие, когда голос возрос до воя сирены:
– Шестая жертва!
– Шестая жертва!!! – эхом взревела толпа.
– Жрица выберет шестую жертву!
И вот тогда Ивану стало до жути страшно. Ему было плевать на безвольных юнцов, болтающихся на иглах – они сами шли к такой концовке, это их крест! Он понял, что сейчас может закончиться все. Абсолютно все. Он понял это, когда в провалах черных глазниц жрицы смерти вспыхнули вдруг кроваво-красные угольки зрачков. Они будто вонзились ему в глаза, ему в мозг, в душу. Это был ужасающий миг. Но пронесло. Видно, он чем-то не подходил на роль жертвы, не вышел рожей, стало быть. Но когда пылающие угли остановились на Крежене, и Иван увидал даже во мраке, как тот побелел, волна ужаса накатила вновь.
– Вниз! – Иван швырнул Седого на пол, под ноги. Он не мог его потерять сейчас, он не мог допустить, чтоб Седого, когда этот тип полностью в их руках, превратили в подушечку для иголок. Пронесло и здесь!
– Шестая жертва!!!
На плаху уже волокли голого толстяка – с него содрали все одежды, исцарапали, повалили, а потом вскинули на руках вверх те, что стояли рядом с ним, они же и передали жертву в руки черных.
– Да свершится начатое! Да продолжится вечное!
– Близок час Тьмы! – завопил кто-то из толпы.
И теперь уже никем и ничем не сдерживаемые алчущие посвящения набросились на обреченных. Иван терпел, не отворачивался. Он должен был видеть все. Он должен был понять суть всего. При видимой злобе и возбуждении, при всем психозе мессы ни один из истязателей не ткнул жертве своей иглы в смертельное место: ни в сердце, ни в глаза, ни в жрту. Иглы погружались в мягкие ткани, пронзали руки, ноги, плечи – сотни, тысячи ран наносились живым. Это было невыносимое зрелище!
Он не страдал так даже от вида пожираемых чудовищем женщин на проклятой планете Навей. Но он, в отличие от всего бывшего там, не сделал ни шага вперед, не шелохнулся. Любой из этих ублюдков мог быть жертвой. И каждый был палачом. И по существу истязали сейчас не этих несчастных они убивали остатки человека в себе. Да, это не обряд, это обучение, это вытравление души из тела. Это школа убийц. Их дрессируют! Их готовят к более серьезному жертвоприношению… готовят, и не скрывают этого.
Крежень потел и дрожал рядом. Глаза его были безумны. В кулаке зажата игла. Но Иван не отпускал руки. Нет!
Обойдутся!
А голос гремел в самом мозгу:
– Слышьте слышащие! Зрите зрящие! Идет эра наша – и отдает наш Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни числа, ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими – час близок. Уже отверзаются врата Мироздания! И идет время наше!
Ивану захотелось вдруг залезть на единственное в подземелье возвышение, на плаху шестиконечную, прямо под ноги угрюмо-напыщенной Ливочке, вытащить ручные лучеметы и жечь! жечь!! жечь весь этот гнусный сброд до последней твари!!! Ведь надо хоть что-то делать!
Ведь нельзя же все время оставаться созерцателем, дьявол их всех забери! Нервы. Сдают проклятые.
– Пойдем отсюда! – шепнул он Седому.
– Еще рано, – ответил тот, – не выпустят.
– Почему?
– Надо приобщиться, – Седой выразительно поглядел на свою иглу.
– Ну уж нет, – рассердился Иван.
– Здесь все просматривается. Чужаков уничтожают без всякой болтовни, сразу!
Ивана передернуло. Этого еще не хватало – приобщиться! Быстрее он приобщит всю эту вонючую шоблу, так приобщит, что никогда и нигде не потребуется им уже никаких приобщений и посвящений.
– Ты можешь ткнуть, – сказал он Креженю, – а я покручусь рядом – никто не заметит.
– Заметят! Ты и меня погубишь.
– Мне тебя не жалко.
– Тогда себя пожалей!
Тела истязуемых на глазах превращались в трепещущее месиво, кожи не было видно, лишь пузырящаяся каша покрывала несчастных. Но ни единой кровинке не давали упасть на мрамор черных плит, густые капли подхватывали ладонями, губами, к жалким струйкам припадали ртами. Сами истязатели тряслись в вожделении и экстазе. Это было нечто невероятное. Но тела жили, вой и визг не смолкали, зудящий гул толпы становился все сладострастней и неистовей, и припадали к жертвам все новые и новые алчущие.
– На, держи! – Крежень сунул в руку Ивану иглу. Он ее вырвал у какого-то обезумевшего, повалившегося на плиты юнца. Юнец корчился в судорогах падучей. И это воины Сатаны! Иван скривился, поправил черную накидку, натянул на глаза капюшон и с явной брезгливостью сжал в ладони протянутую иглу.
– Только быстро! – процедил он сквозь зубы.
– Один миг! – обрадованно сказал Крежень.
И они пошли к извивающимся, полуобескровленным жертвам. Иван грубо распихивал снующих рядом, толкал локтями, давил ногами… большего он пока не мог себе позволить. Иди! И да будь благословен! Он снова предает и себя и пославших его. Это просто наказание какое-то заклятье! Он вдруг вспомнил про страшное, черное заклятье, наложенное на него духом Пристанища, ведьмой-призраком, что преследовала неотступно все те жуткие, невыносимые годы. Заклятье! Он разорвет путы колдовства. Надо идти! Крежень не показал еще и десятой части сокрытого во мраке! Надо идти.
Он увидал, как Седой с явным удовольствием ткнул своей иглой прямо в пах жертве – кто это был, юноша или девушка, теперь различить было невозможно – ткнул и затрясся в непонятном ознобе, заклацал зубами, изо рта прямо на шрам потекла слюна, зрачки расширились, стали черными.
– Хватит! – не выдержал Иван.
Крежень выдернул иглу. Мотнул головой.
– Теперь ты! – прошипел он.
Надо было колоть. На Ивана смотрели тысячи глаз – явных и потаенных. Надо! Он вытянул руку и чуть коснулся тела острием иглы. Он даже не проткнул самого верхнего, исколотого слоя, но его вдруг словно разрядом тока ударило, дернуло. В голове помутилось, сделалось как-то легко и радостно, будто от первого стакана водки, выпитой после долгого и изнурительного труда, по телу побежал живительный бодрый огонь, все закружилось, завертелось… смутный полумрак рассеялся, уступая место изумрудно-зеленому свечению, и из глубины свечения неожиданно выплыла криво ухмыляющаяся дьявольская рожа, вперила в Ивана огненные зрачки зверино-рысьих глаз, оскалила острые клыки. Он не успел отпрянуть, когда меж клыков мелькнул вдруг черный раздвоенный змеиный язык, вырвался наружу, ударил в лицо, обвил шею смертным арканом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
– Шестая жертва!
– Шестая жертва!!! – эхом взревела толпа.
– Жрица выберет шестую жертву!
И вот тогда Ивану стало до жути страшно. Ему было плевать на безвольных юнцов, болтающихся на иглах – они сами шли к такой концовке, это их крест! Он понял, что сейчас может закончиться все. Абсолютно все. Он понял это, когда в провалах черных глазниц жрицы смерти вспыхнули вдруг кроваво-красные угольки зрачков. Они будто вонзились ему в глаза, ему в мозг, в душу. Это был ужасающий миг. Но пронесло. Видно, он чем-то не подходил на роль жертвы, не вышел рожей, стало быть. Но когда пылающие угли остановились на Крежене, и Иван увидал даже во мраке, как тот побелел, волна ужаса накатила вновь.
– Вниз! – Иван швырнул Седого на пол, под ноги. Он не мог его потерять сейчас, он не мог допустить, чтоб Седого, когда этот тип полностью в их руках, превратили в подушечку для иголок. Пронесло и здесь!
– Шестая жертва!!!
На плаху уже волокли голого толстяка – с него содрали все одежды, исцарапали, повалили, а потом вскинули на руках вверх те, что стояли рядом с ним, они же и передали жертву в руки черных.
– Да свершится начатое! Да продолжится вечное!
– Близок час Тьмы! – завопил кто-то из толпы.
И теперь уже никем и ничем не сдерживаемые алчущие посвящения набросились на обреченных. Иван терпел, не отворачивался. Он должен был видеть все. Он должен был понять суть всего. При видимой злобе и возбуждении, при всем психозе мессы ни один из истязателей не ткнул жертве своей иглы в смертельное место: ни в сердце, ни в глаза, ни в жрту. Иглы погружались в мягкие ткани, пронзали руки, ноги, плечи – сотни, тысячи ран наносились живым. Это было невыносимое зрелище!
Он не страдал так даже от вида пожираемых чудовищем женщин на проклятой планете Навей. Но он, в отличие от всего бывшего там, не сделал ни шага вперед, не шелохнулся. Любой из этих ублюдков мог быть жертвой. И каждый был палачом. И по существу истязали сейчас не этих несчастных они убивали остатки человека в себе. Да, это не обряд, это обучение, это вытравление души из тела. Это школа убийц. Их дрессируют! Их готовят к более серьезному жертвоприношению… готовят, и не скрывают этого.
Крежень потел и дрожал рядом. Глаза его были безумны. В кулаке зажата игла. Но Иван не отпускал руки. Нет!
Обойдутся!
А голос гремел в самом мозгу:
– Слышьте слышащие! Зрите зрящие! Идет эра наша – и отдает наш Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни числа, ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими – час близок. Уже отверзаются врата Мироздания! И идет время наше!
Ивану захотелось вдруг залезть на единственное в подземелье возвышение, на плаху шестиконечную, прямо под ноги угрюмо-напыщенной Ливочке, вытащить ручные лучеметы и жечь! жечь!! жечь весь этот гнусный сброд до последней твари!!! Ведь надо хоть что-то делать!
Ведь нельзя же все время оставаться созерцателем, дьявол их всех забери! Нервы. Сдают проклятые.
– Пойдем отсюда! – шепнул он Седому.
– Еще рано, – ответил тот, – не выпустят.
– Почему?
– Надо приобщиться, – Седой выразительно поглядел на свою иглу.
– Ну уж нет, – рассердился Иван.
– Здесь все просматривается. Чужаков уничтожают без всякой болтовни, сразу!
Ивана передернуло. Этого еще не хватало – приобщиться! Быстрее он приобщит всю эту вонючую шоблу, так приобщит, что никогда и нигде не потребуется им уже никаких приобщений и посвящений.
– Ты можешь ткнуть, – сказал он Креженю, – а я покручусь рядом – никто не заметит.
– Заметят! Ты и меня погубишь.
– Мне тебя не жалко.
– Тогда себя пожалей!
Тела истязуемых на глазах превращались в трепещущее месиво, кожи не было видно, лишь пузырящаяся каша покрывала несчастных. Но ни единой кровинке не давали упасть на мрамор черных плит, густые капли подхватывали ладонями, губами, к жалким струйкам припадали ртами. Сами истязатели тряслись в вожделении и экстазе. Это было нечто невероятное. Но тела жили, вой и визг не смолкали, зудящий гул толпы становился все сладострастней и неистовей, и припадали к жертвам все новые и новые алчущие.
– На, держи! – Крежень сунул в руку Ивану иглу. Он ее вырвал у какого-то обезумевшего, повалившегося на плиты юнца. Юнец корчился в судорогах падучей. И это воины Сатаны! Иван скривился, поправил черную накидку, натянул на глаза капюшон и с явной брезгливостью сжал в ладони протянутую иглу.
– Только быстро! – процедил он сквозь зубы.
– Один миг! – обрадованно сказал Крежень.
И они пошли к извивающимся, полуобескровленным жертвам. Иван грубо распихивал снующих рядом, толкал локтями, давил ногами… большего он пока не мог себе позволить. Иди! И да будь благословен! Он снова предает и себя и пославших его. Это просто наказание какое-то заклятье! Он вдруг вспомнил про страшное, черное заклятье, наложенное на него духом Пристанища, ведьмой-призраком, что преследовала неотступно все те жуткие, невыносимые годы. Заклятье! Он разорвет путы колдовства. Надо идти! Крежень не показал еще и десятой части сокрытого во мраке! Надо идти.
Он увидал, как Седой с явным удовольствием ткнул своей иглой прямо в пах жертве – кто это был, юноша или девушка, теперь различить было невозможно – ткнул и затрясся в непонятном ознобе, заклацал зубами, изо рта прямо на шрам потекла слюна, зрачки расширились, стали черными.
– Хватит! – не выдержал Иван.
Крежень выдернул иглу. Мотнул головой.
– Теперь ты! – прошипел он.
Надо было колоть. На Ивана смотрели тысячи глаз – явных и потаенных. Надо! Он вытянул руку и чуть коснулся тела острием иглы. Он даже не проткнул самого верхнего, исколотого слоя, но его вдруг словно разрядом тока ударило, дернуло. В голове помутилось, сделалось как-то легко и радостно, будто от первого стакана водки, выпитой после долгого и изнурительного труда, по телу побежал живительный бодрый огонь, все закружилось, завертелось… смутный полумрак рассеялся, уступая место изумрудно-зеленому свечению, и из глубины свечения неожиданно выплыла криво ухмыляющаяся дьявольская рожа, вперила в Ивана огненные зрачки зверино-рысьих глаз, оскалила острые клыки. Он не успел отпрянуть, когда меж клыков мелькнул вдруг черный раздвоенный змеиный язык, вырвался наружу, ударил в лицо, обвил шею смертным арканом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108