"
Кроме сыновей, у Марьи Петровны есть еще внучата: Пашенька и Петенька. Пашенька – кругленькое, маленькое и мяконькое существо – вот все, что можно сказать об ней. Она менее года как замужем за "хорошим человеком", занимающим в губернском городе довольно видное место, которого, однако ж, Феденька откровенно называет слюняем и фофаном; Марья Петровна души в ней не слышит, потому что Пашенька любит копить деньги. Петенька – четырнадцатилетний мальчик, полуидиот и единственный постоянный собеседник Марьи Петровны, которая обращается с ним снисходительно и жалуется только на то, что он, по своей нечистоплотности, слишком много белья изнашивает. Единственный рассказ, которым всех и каждого потчевал Петенька, заключался в том, как он однажды заблудился в лесу, лег спать под дерево и на другой день, проснувшись, увидел, что кругом оброс грибами.
– Что ж, ты, чай, так их сырые и приел? – спрашивал его обыкновенно Феденька.
– Ей! – отвечал Петенька, который, помимо малоумия, был до такой степени косноязычен, что трудно было понять, что он говорит.
– Ну, брат, скотина же ты!
– Кати…
Итак, вот то семейство, среди которого Марья Петровна Воловитинова считала себя совершенно счастливою.
Часу в первом усмотрено было по дороге первое облако пыли, предвещавшее экипаж. Девки засовались, дом наполнился криками: "Едут! едут!" Петенька, на палочке верхом, выехал на крыльцо и во все горло драл какую-то вновь сочиненную им галиматью: "Пати-маля, маля-тата-бум-бум!"
Марья Петровна тоже выбежала на крыльцо и по дороге наградила Петеньку таким шлепком по голове, что тот так и покатился. Первая прибыла Пашенька: она была одна, без мужа.
– Друг ты мой! а что же друг-то твой, Максим Александрыч? – воскликнула Марья Петровна, заключая в свои объятия возлюбленную внучку.
– Максиму Александрычу никак нельзя, милая бабенька; у нас, бабенька, скоро торги, так он приготовляется! Здравствуй, Петька!
– Пати-маля, маля-тата, бум-бум!
– Это он что-то новое у вас, бабенька, выучил!
– Не слыхала еще! сегодня, должно быть, выдумал! это он «реприманд» дорогим гостям делает.
– А я, бабенька, полторы тысячи накопила! – сообщает Пашенька, как только унялись первые восторги.
– Ах, ты моя ягодка! да никак ты тяжела!
– Я, милая бабенька, тяжела уж с одиннадцатого февраля!
– Ах, малютка ты моя милая! где ж ты рожать-то будешь?
– Максим Александрыч говорит, что у себя, в городе.
– Да есть ли у вас бабка-то там?
– У нас, бабенька, такая бабка… такая бабка! нарочно для нашей губернаторши лучшую из Петербурга прислали!
– Стало быть, у вас губернаторша-то еще рожает?
– Ах, бабенька! у нас губернаторша… это ужас! Уж немолодая женщина, а каждый год! каждый год!
– Ну, это хорошо, что бабка у вас такая… Куда же ты деньги-то? положила?
– Нет, бабенька, Максим Александрыч мне класть не советовал; проценты нынче в опекунском совете маленькие, так я в рост за большие проценты отдала.
– Смотри, чтоб он у тебя денег-то не выманил!
– Кто это?
– А Максимушка-то твой; бывают, Пашенька, мой друг, бывают такие озорники, что жену готовы живую съесть, только бы деньги из нее вымучить!
– Ну, уж это, бабенька, тогда разве будет, когда он жилы из меня потянет!
– То-то, ты смотри!
Бабенька смотрит Пашеньке в глаза и не налюбуется на нее; Пашенька, с своей стороны, докладывает, что приходил к ней недавно в город мужик из Жостова, Михей Пантелеев, просил оброк простить, потому что погорел, "да я ему, милая бабенька, не простила".
– Ну, душенька, иногда, по-божески, нельзя и не простить! – замечает Марья Петровна.
– Ну, уж нет, бабенька, этак они так об себе возмечтают, что после с ними и не сговоришь!
– Однако, душечка…
– Нет, бабенька, нет! Я уж решилась никогда никому никаких снисхождений не делать!
Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе прекрасные.
– В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько Максим Александрыч приобрел! – говорит она.
– Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!
– Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!
– Ах ты, моя ягодка!
Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся словами: "а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!" Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.
Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
– Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость! – говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.
– Я, милая маменька, выехал прежде всех…
– А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать! – говорит Феденька, – право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке… Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?
Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.
– Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх! – продолжает Феденька, – ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал… ха-ха!
– Ну, Христос с ним, Феденька!
– Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть… его, да вот еще Пашенькинова слюняя… Шипят себе да шипят втихомолку!
– Что такое тебе мой слюняй сделал? – горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.
Митенька сидит и хмурит брови. Он спрашивает себя: куда он попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
Кроме сыновей, у Марьи Петровны есть еще внучата: Пашенька и Петенька. Пашенька – кругленькое, маленькое и мяконькое существо – вот все, что можно сказать об ней. Она менее года как замужем за "хорошим человеком", занимающим в губернском городе довольно видное место, которого, однако ж, Феденька откровенно называет слюняем и фофаном; Марья Петровна души в ней не слышит, потому что Пашенька любит копить деньги. Петенька – четырнадцатилетний мальчик, полуидиот и единственный постоянный собеседник Марьи Петровны, которая обращается с ним снисходительно и жалуется только на то, что он, по своей нечистоплотности, слишком много белья изнашивает. Единственный рассказ, которым всех и каждого потчевал Петенька, заключался в том, как он однажды заблудился в лесу, лег спать под дерево и на другой день, проснувшись, увидел, что кругом оброс грибами.
– Что ж, ты, чай, так их сырые и приел? – спрашивал его обыкновенно Феденька.
– Ей! – отвечал Петенька, который, помимо малоумия, был до такой степени косноязычен, что трудно было понять, что он говорит.
– Ну, брат, скотина же ты!
– Кати…
Итак, вот то семейство, среди которого Марья Петровна Воловитинова считала себя совершенно счастливою.
Часу в первом усмотрено было по дороге первое облако пыли, предвещавшее экипаж. Девки засовались, дом наполнился криками: "Едут! едут!" Петенька, на палочке верхом, выехал на крыльцо и во все горло драл какую-то вновь сочиненную им галиматью: "Пати-маля, маля-тата-бум-бум!"
Марья Петровна тоже выбежала на крыльцо и по дороге наградила Петеньку таким шлепком по голове, что тот так и покатился. Первая прибыла Пашенька: она была одна, без мужа.
– Друг ты мой! а что же друг-то твой, Максим Александрыч? – воскликнула Марья Петровна, заключая в свои объятия возлюбленную внучку.
– Максиму Александрычу никак нельзя, милая бабенька; у нас, бабенька, скоро торги, так он приготовляется! Здравствуй, Петька!
– Пати-маля, маля-тата, бум-бум!
– Это он что-то новое у вас, бабенька, выучил!
– Не слыхала еще! сегодня, должно быть, выдумал! это он «реприманд» дорогим гостям делает.
– А я, бабенька, полторы тысячи накопила! – сообщает Пашенька, как только унялись первые восторги.
– Ах, ты моя ягодка! да никак ты тяжела!
– Я, милая бабенька, тяжела уж с одиннадцатого февраля!
– Ах, малютка ты моя милая! где ж ты рожать-то будешь?
– Максим Александрыч говорит, что у себя, в городе.
– Да есть ли у вас бабка-то там?
– У нас, бабенька, такая бабка… такая бабка! нарочно для нашей губернаторши лучшую из Петербурга прислали!
– Стало быть, у вас губернаторша-то еще рожает?
– Ах, бабенька! у нас губернаторша… это ужас! Уж немолодая женщина, а каждый год! каждый год!
– Ну, это хорошо, что бабка у вас такая… Куда же ты деньги-то? положила?
– Нет, бабенька, Максим Александрыч мне класть не советовал; проценты нынче в опекунском совете маленькие, так я в рост за большие проценты отдала.
– Смотри, чтоб он у тебя денег-то не выманил!
– Кто это?
– А Максимушка-то твой; бывают, Пашенька, мой друг, бывают такие озорники, что жену готовы живую съесть, только бы деньги из нее вымучить!
– Ну, уж это, бабенька, тогда разве будет, когда он жилы из меня потянет!
– То-то, ты смотри!
Бабенька смотрит Пашеньке в глаза и не налюбуется на нее; Пашенька, с своей стороны, докладывает, что приходил к ней недавно в город мужик из Жостова, Михей Пантелеев, просил оброк простить, потому что погорел, "да я ему, милая бабенька, не простила".
– Ну, душенька, иногда, по-божески, нельзя и не простить! – замечает Марья Петровна.
– Ну, уж нет, бабенька, этак они так об себе возмечтают, что после с ними и не сговоришь!
– Однако, душечка…
– Нет, бабенька, нет! Я уж решилась никогда никому никаких снисхождений не делать!
Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе прекрасные.
– В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько Максим Александрыч приобрел! – говорит она.
– Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!
– Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!
– Ах ты, моя ягодка!
Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся словами: "а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!" Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.
Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
– Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость! – говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.
– Я, милая маменька, выехал прежде всех…
– А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать! – говорит Феденька, – право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке… Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?
Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.
– Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх! – продолжает Феденька, – ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал… ха-ха!
– Ну, Христос с ним, Феденька!
– Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть… его, да вот еще Пашенькинова слюняя… Шипят себе да шипят втихомолку!
– Что такое тебе мой слюняй сделал? – горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.
Митенька сидит и хмурит брови. Он спрашивает себя: куда он попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181