Редкие кучки пугливых
бормотал кочевали по ней; ни меди, ни драгоценностей они не
знали, и весь строй их жизни зиждился на страхе перед
огнедышащим драконом, чье имя шумеры старались не произносить.
"Кур" звали дракона, а "Кур" значит
"Преисподняя", владевшая большую часть года западными
степями-пустынями.
Даже там, где благодатный Евфрат поворачивал к западу, и лишь
десятидневный переход отделял его от далеких закатных гор, не
установилось торгового пути. Степь страшна, а горы еще страшнее.
Эти горы были особыми: где-то прямо посреди них стоял кряж
Хуррум, покрытый великанами-кедрами, а в середине кедрового
леса жил Хувава, страж горы бессмертных деревьев. Про Хуваву
говорили, что он родился прямо из горы Хуррум и возвеличен
наездницей Кура, владычицей подземного мира Эрешкигаль, дабы
смертью покарать любое человеческое сердце, пожелавшее увидеть
заповедные закатные земли. Ужасный облик, лики смерти, множество
рук и голов - что только не рассказывалось про Хуваву в
шумерских городах. Удивительно, откуда людская молва прознала о
нем, ибо ни один черноголовый дальше большой излучины Евфрата не
заходил. Однако все они с суеверным ужасом говорили о тьме,
царившей под покровом Хуррумского леса, о тьме настолько
могучей, что еще ни один луч Солнца не нарушил ее мертвящего
покоя.
Наверное, эта тьма и подвигнула Гильгамеша на подвиг, который ни
одному из прошлых черноголовых героев просто не пришел бы в
голову. Когда Ага был побежден, и счастливое переживание славы
стало превращаться в скуку ежедневно повторяемых, теряющих
остроту переживания и краски, песнопений, Энкиду затосковал.
Стремительный Гильгамеш просто перестал слушать похвальбу
урукцев, а вот его брат начал задумываться.
- Ничего не могу поделать с собой,- сказал он однажды
Большому.- Ты, владыка Кулаба, совершил уже два подвига:
построил стены, поверг Киш; но неужели ты не чувствуешь
опустошенности, подобной моей? Вот смотри: каменщик положил
кирпич, сделал это ловко и умело, но для того, чтобы его сочли
за настоящего мастера, он должен положить рядом с ним второй
кирпич, третий, выстроить дом. А если кирпич оставить один, его
занесет пыль, и кто вспомнит о каменщике? Ты меня понял,
Большой? Ты увидел, что я сказал?
Большой увидел. Он вспомнил Агу, подернутого жирком
самодовольства, задремавшего на волне удач, не требовавших
особых усилий с его стороны, и пропустившего момент, когда сила
волны иссякла. Слава - работа, требующая постоянного приложения
труда, иначе она остается в прошлом, зарастая тиной привыкания к
ней.
- Ты прав, брат,- Гильгамеш вспыхнул, как любой юноша,
которому доводится говорить о славе.- Что остается на земле
после человека? Тени - и той не остается! Я не помню облика
своего отца, Лугальбанды, и даже Нинсун, матушка, не может
показать мне его - а ведь я не раз просил ее об этом! Так что
же остается - удовлетвориться и ждать, пока гонец смерти Намтар
не отведет тебя в кромешную тьму? А там долгие, заунывные речи
станут вести судьи, Эрешкигаль начнет пугать своим черным
взглядом... Бр-р! Не хочу думать о таком! Мое место здесь, а
не там. Хоть чем-то нужно зацепиться за здешний мир. И, если
нельзя продолжать жить в теле, я хочу жить в славе! Вот сейчас
ты сказал про каменщика - и я увидел. Славу надо возводить, как
храм: одно дело кирпичи, из которых складывают основание,
другое - те, что сверкают на крыше. Из кирпичей для фундамента
построишь только что-нибудь грубое. Как Ага, знавший лишь
трусливых бормотал и принесший в свою славу одни причитания
грязных горных женщин! Нет, хорошо, что мы молоды и можем
рассуждать!
Энкиду слушал Большого с замершим сердцем. Он не думал и о
половине того, что разом наговорил Гильгамеш.
- Жизнь проходит - вот о чем думал я,- сглотнув, сказал
он.- От этого мне было скучно, и я боялся, как бы скука не
вытравила из моих рук силу. Вот так. Но мог ли я подумать, что
скука в состоянии прогнать скуку! Любое сердце боязливо перед
смертью, однако ты, Гильгамеш, заставляешь эту боязнь бороться
против самой себя. Говоришь - храм славы? И я хочу такой
же - только подскажи, куда нам пойти за сверкающими кирпичами?
Большой думал недолго:
- К Хуваве!
* * *
Боги были слишком неопределенны; Гильгамеш смотрел на идолы в
храмах владык небес, грома, земли, воды и терялся: слишком
многосмысленны были слова священных гимнов. Боги мнились ему
великанами, до пояса вросшими в преисподнюю, отчего сквозь образ
каждого из них пробивалось второе лицо, полностью
противоположное первому. Они со сладострастным вожделением
лепили людей, а потом с пьяной издевкой создавали болезни и
старость. Они возвышали своих любимцев, одаривали города
ремеслами, умениями, а потом обрушивали на них хляби небесные и
не прекращали потоп до тех пор, пока все люди, подобно издохшим
рыбам, не начинали плавать кверху пузом. Гильгамеш слышал много
легенд о потопе и, глядя на низкую, влажную страну черноголовых,
понимал, что она вечно живет на грани катастрофы. Вот такими
же - вечно на грани - он представлял себе богов. Вечно между
темным и светлым, порядком и разгулом, ленивым великодушием и
беспричинным раздражением; не охватывая обе стороны, а грозя
сорваться в одну из них - такими, наверное, словами он описал
бы свои ощущения от общения с алтарями. Другие не задумывались
над этим, да и сам Гильгамеш не смог бы ответить, почему его
сердце так часто бередило изумление перед предметами поклонения
всех шумеров. Объяснение этому может быть в том, что сам
Гильгамеш был Большим, он с детства познал соблазны
возвышающейся над человеческим силы и мерил богов по своей
мерке.
Но двум богам Большой доверял всегда. Первой была Нинсун,
матушка, слишком близкая, нежная, чтобы верить в ее причастность
соблазнительной грани самовольства. Вторым - Уту, Солнце, бог
света и определенности, судья, чья роль была ясна, а решения
чисты как летнее небо. Гильгамеш негодовал, если слышал о
соперниках Уту, воспринимал вызовы ему как попрание самого себя.
Именно поэтому в ответ на вопрос Энкиду он выкрикнул имя
Хуррумского демона: пресловутая тьма под сводами кедров, так
напоминающая преисподнюю, казалась Большому самым наглым
вызовом.
Что урукцы? Они испугались. Старейшины стали вспоминать ужасы,
которые слышали с детства про Хуваву. "Голос его как ураган,
вместо губ - пламя, вместо дыхания - смерть",- слова
древних гимнов звучали впечатляюще.
- Никто другой за меня не умрет! - отмахнулся Гильгамеш.
Тогда старейшие начали перечислять богов, которые уделили Хуваве
частицы своей силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
бормотал кочевали по ней; ни меди, ни драгоценностей они не
знали, и весь строй их жизни зиждился на страхе перед
огнедышащим драконом, чье имя шумеры старались не произносить.
"Кур" звали дракона, а "Кур" значит
"Преисподняя", владевшая большую часть года западными
степями-пустынями.
Даже там, где благодатный Евфрат поворачивал к западу, и лишь
десятидневный переход отделял его от далеких закатных гор, не
установилось торгового пути. Степь страшна, а горы еще страшнее.
Эти горы были особыми: где-то прямо посреди них стоял кряж
Хуррум, покрытый великанами-кедрами, а в середине кедрового
леса жил Хувава, страж горы бессмертных деревьев. Про Хуваву
говорили, что он родился прямо из горы Хуррум и возвеличен
наездницей Кура, владычицей подземного мира Эрешкигаль, дабы
смертью покарать любое человеческое сердце, пожелавшее увидеть
заповедные закатные земли. Ужасный облик, лики смерти, множество
рук и голов - что только не рассказывалось про Хуваву в
шумерских городах. Удивительно, откуда людская молва прознала о
нем, ибо ни один черноголовый дальше большой излучины Евфрата не
заходил. Однако все они с суеверным ужасом говорили о тьме,
царившей под покровом Хуррумского леса, о тьме настолько
могучей, что еще ни один луч Солнца не нарушил ее мертвящего
покоя.
Наверное, эта тьма и подвигнула Гильгамеша на подвиг, который ни
одному из прошлых черноголовых героев просто не пришел бы в
голову. Когда Ага был побежден, и счастливое переживание славы
стало превращаться в скуку ежедневно повторяемых, теряющих
остроту переживания и краски, песнопений, Энкиду затосковал.
Стремительный Гильгамеш просто перестал слушать похвальбу
урукцев, а вот его брат начал задумываться.
- Ничего не могу поделать с собой,- сказал он однажды
Большому.- Ты, владыка Кулаба, совершил уже два подвига:
построил стены, поверг Киш; но неужели ты не чувствуешь
опустошенности, подобной моей? Вот смотри: каменщик положил
кирпич, сделал это ловко и умело, но для того, чтобы его сочли
за настоящего мастера, он должен положить рядом с ним второй
кирпич, третий, выстроить дом. А если кирпич оставить один, его
занесет пыль, и кто вспомнит о каменщике? Ты меня понял,
Большой? Ты увидел, что я сказал?
Большой увидел. Он вспомнил Агу, подернутого жирком
самодовольства, задремавшего на волне удач, не требовавших
особых усилий с его стороны, и пропустившего момент, когда сила
волны иссякла. Слава - работа, требующая постоянного приложения
труда, иначе она остается в прошлом, зарастая тиной привыкания к
ней.
- Ты прав, брат,- Гильгамеш вспыхнул, как любой юноша,
которому доводится говорить о славе.- Что остается на земле
после человека? Тени - и той не остается! Я не помню облика
своего отца, Лугальбанды, и даже Нинсун, матушка, не может
показать мне его - а ведь я не раз просил ее об этом! Так что
же остается - удовлетвориться и ждать, пока гонец смерти Намтар
не отведет тебя в кромешную тьму? А там долгие, заунывные речи
станут вести судьи, Эрешкигаль начнет пугать своим черным
взглядом... Бр-р! Не хочу думать о таком! Мое место здесь, а
не там. Хоть чем-то нужно зацепиться за здешний мир. И, если
нельзя продолжать жить в теле, я хочу жить в славе! Вот сейчас
ты сказал про каменщика - и я увидел. Славу надо возводить, как
храм: одно дело кирпичи, из которых складывают основание,
другое - те, что сверкают на крыше. Из кирпичей для фундамента
построишь только что-нибудь грубое. Как Ага, знавший лишь
трусливых бормотал и принесший в свою славу одни причитания
грязных горных женщин! Нет, хорошо, что мы молоды и можем
рассуждать!
Энкиду слушал Большого с замершим сердцем. Он не думал и о
половине того, что разом наговорил Гильгамеш.
- Жизнь проходит - вот о чем думал я,- сглотнув, сказал
он.- От этого мне было скучно, и я боялся, как бы скука не
вытравила из моих рук силу. Вот так. Но мог ли я подумать, что
скука в состоянии прогнать скуку! Любое сердце боязливо перед
смертью, однако ты, Гильгамеш, заставляешь эту боязнь бороться
против самой себя. Говоришь - храм славы? И я хочу такой
же - только подскажи, куда нам пойти за сверкающими кирпичами?
Большой думал недолго:
- К Хуваве!
* * *
Боги были слишком неопределенны; Гильгамеш смотрел на идолы в
храмах владык небес, грома, земли, воды и терялся: слишком
многосмысленны были слова священных гимнов. Боги мнились ему
великанами, до пояса вросшими в преисподнюю, отчего сквозь образ
каждого из них пробивалось второе лицо, полностью
противоположное первому. Они со сладострастным вожделением
лепили людей, а потом с пьяной издевкой создавали болезни и
старость. Они возвышали своих любимцев, одаривали города
ремеслами, умениями, а потом обрушивали на них хляби небесные и
не прекращали потоп до тех пор, пока все люди, подобно издохшим
рыбам, не начинали плавать кверху пузом. Гильгамеш слышал много
легенд о потопе и, глядя на низкую, влажную страну черноголовых,
понимал, что она вечно живет на грани катастрофы. Вот такими
же - вечно на грани - он представлял себе богов. Вечно между
темным и светлым, порядком и разгулом, ленивым великодушием и
беспричинным раздражением; не охватывая обе стороны, а грозя
сорваться в одну из них - такими, наверное, словами он описал
бы свои ощущения от общения с алтарями. Другие не задумывались
над этим, да и сам Гильгамеш не смог бы ответить, почему его
сердце так часто бередило изумление перед предметами поклонения
всех шумеров. Объяснение этому может быть в том, что сам
Гильгамеш был Большим, он с детства познал соблазны
возвышающейся над человеческим силы и мерил богов по своей
мерке.
Но двум богам Большой доверял всегда. Первой была Нинсун,
матушка, слишком близкая, нежная, чтобы верить в ее причастность
соблазнительной грани самовольства. Вторым - Уту, Солнце, бог
света и определенности, судья, чья роль была ясна, а решения
чисты как летнее небо. Гильгамеш негодовал, если слышал о
соперниках Уту, воспринимал вызовы ему как попрание самого себя.
Именно поэтому в ответ на вопрос Энкиду он выкрикнул имя
Хуррумского демона: пресловутая тьма под сводами кедров, так
напоминающая преисподнюю, казалась Большому самым наглым
вызовом.
Что урукцы? Они испугались. Старейшины стали вспоминать ужасы,
которые слышали с детства про Хуваву. "Голос его как ураган,
вместо губ - пламя, вместо дыхания - смерть",- слова
древних гимнов звучали впечатляюще.
- Никто другой за меня не умрет! - отмахнулся Гильгамеш.
Тогда старейшие начали перечислять богов, которые уделили Хуваве
частицы своей силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51