как будто Федор - не я,
а существо с истуканьей выдержкой, "мотофозо".
...Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку
совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант,
мурлыча еле слышно: "Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая.
Кулебяки-с..."
Однажды был куртаг в "доме" престарелой поэтессы. Начальство мое,
упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая
иностранцев) - глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на
флейте.
Отсвистав "Камаринскую", я незаметно вышел в малую гостиную. Там
сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами - они у него
были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену,
коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную
глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и
оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было
таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее
крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни - он
продал ее во время безработицы.
- Давайте познакомимся, - вдруг заговорил глухонемой. - Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как "старшой".
От него я узнал, что половина присутствующих гостей - нормальные люди.
Открытие развеселило меня и сделало общительным.
- Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, - доверительно сказал
Дормидошин, вновь указывая на распятие.
- Мне тоже, - сострил я.
- Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер -
"Воздушный флейтист".
- Я сам Флейтист! - вырвалось у меня.
- Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
- Я не... - начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным
видом - глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
- Вы... работали вместе с этим, как его, Дзанни? - осторожно
поинтересовался я.
- Имел честь, - кивнул "старшой". - Это давно было, до войны. Жил я в
заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился
туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как
Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте...
- Говорите, говорите! - воскликнул я с волнением. - Что дальше? Вы
его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
- Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.
- К-как?!!
- Увы, расстрелян тогда же.
Я дребезжаще рассмеялся: "старшой"-то сумасшедший!
- Именно расстрелян, - обиделся он. - Вне всяких сомнений.
За дверью раздалось тихое сигнальное мычание. Дормидошин исчез, как
дух, но появился снова, посуровевший и высокомерный.
- Нуте-с, о чем мы? Да, о Дзанни. Поверьте, это чистая правда. А ваш
коверный, наверное, однофамилец или родственник.
- Другого Дзанни быть не может!
- Отчего же, Федя? Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле
не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не
помню. Словом, он со мной иногда откровенничал. История банальная,
Феденька: доносная бумага (мол, болтал чего-то там недозволенное), арест,
расстрел. В ходе следствия выяснилось, что Дзанни - агент Муссолини. Эта
история определила мою судьбу. Я опасно заболел страхом - боялся говорить.
Слова, человеческая речь казались мне страшнее чумных микробов. Ну и решил
изучать язык глухонемых, чтобы вслух болтать поменьше. Потом - тысяча
пертурбаций, и вот я сижу здесь в качестве "старшого", и еще, представьте,
не желаю думать, что жизнь прошла.
- Донос, донос... - горестно пробормотал я. - Как же это, а? Как?
- Донос как донос, - пожал плечами Дормидошин, и уши его задрожали. -
Стойте, Федяша, я ведь даже имя помнил, которым донос был подписан. Бе...
Безбородов! Точно Безбородов...
...Как покойно, тепло было под птичьим крылом... А сейчас - словно
еду в трамвае через бесконечный мост. С обеих сторон вода. Зябко. Входят и
выходят люди. Один я никуда не выхожу. Я живу в трамвае и назойливо
пристаю к пассажирам с вопросами: "Скажите, в "ОВУХ" - это на какой
остановке?", "А Безбородов не там, случайно, работает?", "А хотите, я вам
на флейте сыграю? Клянусь тусклым светом Невы, мне от вас ничего не надо,
граждане пассажиры, - ни денег, ни славы. Мне бы только играть...",
"Скажите, а скажите..." Вот и Дормидошин сошел. Кто войдет в вагон
следующим?
- Щуров Осип Петрович, новый директор цирка, - объявляет водитель
трамвая.
Щуров входит, за ним прыгают в вагон артисты. По-е-е-ха-ли-и!..
Назначение Щурова совпало с новыми веяниями в общей системе
руководства искусством. Панические слухи о том, что правофланговыми теперь
будут затюканные ранее таланты, как буря, проносились тут и там.
Загнанными талантами были готовы признать себя все и спорили только о том,
кто больше перенес гонений, чей челн сильнее потрепали житейские бури.
Ждали также репрессий, сокращения штатов, крайне суровой переаттестации и
катастрофического уменьшения окладов.
Щуров был солидным, почтенного возраста начальником. Неброский
костюм, папка для бумаг, валидол в кармашке, большой носовой платок, ручка
с золотым пером - джентльменский набор всякого руководителя со стажем.
Говорил он тихо, но властно. Казался любезным, но без панибратства.
Тревожные опасения артистов были напрасны - никого он не увольнял и не
переаттестовывал, о возвышении загнанных талантов тоже не заикался.
Видимо, веяния времени обошли его стороной или он сумел их обойти -
неважно. Свое назначение к нам Щуров, видимо, расценивал как опалу. Вне
всякого сомнения, ему хотелось возглавить нечто большее - главк или
министерство. Эта тайная мысль ясно читалась на его лице, раз и навсегда
принявшем обиженное выражение.
Административная хватка у О.Щурова была железная. Первым делом он
провел ремонт здания, затем купил новые барабаны для оркестра и
распорядился ввинтить стосвечовые лампочки в гримуборных. После этих
свершений Щуров начал осыпать благодеяниями непосредственно коллектив -
доставал путевки в санатории, устраивал детей артистов в ясли, для слабого
желудком Жени Савельева выхлопотал талоны на спецпитание и, как венец
всего, пробил три отдельные квартиры для особо ценных сотрудников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
а существо с истуканьей выдержкой, "мотофозо".
...Все было: и по плечу хлопали панибратски, и сувенирчики в руку
совали, и за стол хозяйский сажали, и подкрадывался сзади официант,
мурлыча еле слышно: "Что желаете? Есть осетринка, икорка зернистая.
Кулебяки-с..."
Однажды был куртаг в "доме" престарелой поэтессы. Начальство мое,
упустив из виду то обстоятельство, что и хозяйка, и гости (включая
иностранцев) - глухонемые, вменило мне в обязанность весь вечер играть на
флейте.
Отсвистав "Камаринскую", я незаметно вышел в малую гостиную. Там
сидел респектабельный пожилой господин с интересными ушами - они у него
были, как вялые капустные листья. Он рассматривал богатую, на всю стену,
коллекцию распятий. Внимание его отвлекали часто выбегавшие в гостиную
глухонемые (из соотечественников): остановившись на пороге, они быстро и
оживленно жестикулировали, будто жаловались или ябедничали. Это было
таинственно, и я с интересом присматривался к господину.
Когда мы остались одни, он указал мне пальцем на низко висевшее
крошечное черное распятие. Я вгляделся и тотчас узнал вещь Дзанни - он
продал ее во время безработицы.
- Давайте познакомимся, - вдруг заговорил глухонемой. - Дормидошин.
Он был человек загадочной профессии и представился мне как "старшой".
От него я узнал, что половина присутствующих гостей - нормальные люди.
Открытие развеселило меня и сделало общительным.
- Эта, штучка, Федор, напоминает мне юность, - доверительно сказал
Дормидошин, вновь указывая на распятие.
- Мне тоже, - сострил я.
- Она принадлежала циркачу Дзанни, Никколо Дзанни. Был такой номер -
"Воздушный флейтист".
- Я сам Флейтист! - вырвалось у меня.
- Возможно, но вы не Дзанни, а Федор.
- Я не... - начал я, но прикусил язык.
Дормидошин вышел на минуту за дверь и тотчас вернулся с довольным
видом - глухонемые, очевидно, вели себя хорошо.
- Вы... работали вместе с этим, как его, Дзанни? - осторожно
поинтересовался я.
- Имел честь, - кивнул "старшой". - Это давно было, до войны. Жил я в
заштатном городишке, и однажды к нам на гастроли приехал цирк. Я устроился
туда на сезон униформистом и собственными глазами видел каждый вечер, как
Дзанни ходил по воздуху, аки по земле, ходил и играл на флейте...
- Говорите, говорите! - воскликнул я с волнением. - Что дальше? Вы
его сейчас видели? Он в цирке коверным работает!
Дормидошин горестно ухмыльнулся и сказал.
- Дзанни нельзя увидеть по той простой причине, что он умер.
- К-как?!!
- Увы, расстрелян тогда же.
Я дребезжаще рассмеялся: "старшой"-то сумасшедший!
- Именно расстрелян, - обиделся он. - Вне всяких сомнений.
За дверью раздалось тихое сигнальное мычание. Дормидошин исчез, как
дух, но появился снова, посуровевший и высокомерный.
- Нуте-с, о чем мы? Да, о Дзанни. Поверьте, это чистая правда. А ваш
коверный, наверное, однофамилец или родственник.
- Другого Дзанни быть не может!
- Отчего же, Федя? Что значит имя? Ничего. Вот вы ведь на самом деле
не Федя, а почему бы артисту не назваться именем Дзанни, если хочется?
- Чем вы докажете, что его расстреляли? - с отчаянием спросил я.
- У меня в городе сосед был по дому, Юрий Милых, адвокат, что ли, не
помню. Словом, он со мной иногда откровенничал. История банальная,
Феденька: доносная бумага (мол, болтал чего-то там недозволенное), арест,
расстрел. В ходе следствия выяснилось, что Дзанни - агент Муссолини. Эта
история определила мою судьбу. Я опасно заболел страхом - боялся говорить.
Слова, человеческая речь казались мне страшнее чумных микробов. Ну и решил
изучать язык глухонемых, чтобы вслух болтать поменьше. Потом - тысяча
пертурбаций, и вот я сижу здесь в качестве "старшого", и еще, представьте,
не желаю думать, что жизнь прошла.
- Донос, донос... - горестно пробормотал я. - Как же это, а? Как?
- Донос как донос, - пожал плечами Дормидошин, и уши его задрожали. -
Стойте, Федяша, я ведь даже имя помнил, которым донос был подписан. Бе...
Безбородов! Точно Безбородов...
...Как покойно, тепло было под птичьим крылом... А сейчас - словно
еду в трамвае через бесконечный мост. С обеих сторон вода. Зябко. Входят и
выходят люди. Один я никуда не выхожу. Я живу в трамвае и назойливо
пристаю к пассажирам с вопросами: "Скажите, в "ОВУХ" - это на какой
остановке?", "А Безбородов не там, случайно, работает?", "А хотите, я вам
на флейте сыграю? Клянусь тусклым светом Невы, мне от вас ничего не надо,
граждане пассажиры, - ни денег, ни славы. Мне бы только играть...",
"Скажите, а скажите..." Вот и Дормидошин сошел. Кто войдет в вагон
следующим?
- Щуров Осип Петрович, новый директор цирка, - объявляет водитель
трамвая.
Щуров входит, за ним прыгают в вагон артисты. По-е-е-ха-ли-и!..
Назначение Щурова совпало с новыми веяниями в общей системе
руководства искусством. Панические слухи о том, что правофланговыми теперь
будут затюканные ранее таланты, как буря, проносились тут и там.
Загнанными талантами были готовы признать себя все и спорили только о том,
кто больше перенес гонений, чей челн сильнее потрепали житейские бури.
Ждали также репрессий, сокращения штатов, крайне суровой переаттестации и
катастрофического уменьшения окладов.
Щуров был солидным, почтенного возраста начальником. Неброский
костюм, папка для бумаг, валидол в кармашке, большой носовой платок, ручка
с золотым пером - джентльменский набор всякого руководителя со стажем.
Говорил он тихо, но властно. Казался любезным, но без панибратства.
Тревожные опасения артистов были напрасны - никого он не увольнял и не
переаттестовывал, о возвышении загнанных талантов тоже не заикался.
Видимо, веяния времени обошли его стороной или он сумел их обойти -
неважно. Свое назначение к нам Щуров, видимо, расценивал как опалу. Вне
всякого сомнения, ему хотелось возглавить нечто большее - главк или
министерство. Эта тайная мысль ясно читалась на его лице, раз и навсегда
принявшем обиженное выражение.
Административная хватка у О.Щурова была железная. Первым делом он
провел ремонт здания, затем купил новые барабаны для оркестра и
распорядился ввинтить стосвечовые лампочки в гримуборных. После этих
свершений Щуров начал осыпать благодеяниями непосредственно коллектив -
доставал путевки в санатории, устраивал детей артистов в ясли, для слабого
желудком Жени Савельева выхлопотал талоны на спецпитание и, как венец
всего, пробил три отдельные квартиры для особо ценных сотрудников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22