— Он не сказал, баас.
Неожиданно, прежде чем успело спрятаться солнце, на площадь, стуча об окна и отскакивая от них, посыпались градины. Потом солнце скрылось и опять вышло, но уже из-за другой тучи.
— Добрый день, Терлинк. Я пришел так рано, чтобы наверняка застать вас на месте.
Это уже пришел нотариус Команс — розовое лицо, белая борода, словно розово-белый фарфор. Улыбаясь и подпрыгивая на ходу — этакий лукавый весельчак, — он с ног до головы окинул Терлинка взглядом, явно ожидая увидеть в нем перемену.
Однако он остерегался начать разговор, пока не уйдет Кемпенар, собиравший бумаги.
— Правда ли, что вы задумали открыть сигарный магазин в Остенде?
Нотариус наконец сел. Стал набивать пенковую трубку, что отнюдь не мешало ему двигаться всем телом, включая короткие ножки, словно он все еще семенил по кабинету.
— Возможно, это и неплохое дело. Остенде — крупный город.
— Я не собираюсь открывать магазин в Остенде, — возразил Терлинк.
— Нет? Значит, это ошибка? Но говорят, вы ездите туда каждый день и… Впрочем, не стоит об этом.
Старая обезьяна! Хорошо вымытая, причесанная, одетая старая обезьяна, вечно строящая гримасы!
— Кемпенар доложил мне, что вы хотели меня видеть.
— Да. То есть… Да и нет. Я не склонен отнимать ваше время, если у вас есть дела поважнее. Речь идет самое большее о рекомендации.
Ах, как Команс рассчитывал, что его собеседник вскинется от этого слова! Терлинк терпеть не мог ничьих рекомендаций. Ничуть не бывало!
Бургомистр по-прежнему с отсутствующим взглядом дымил сигарой, положив ладони на стол.
— Вы, конечно, знаете Схротена, ризничего церкви Святой Валбюрги? Он хороший человек, католик, избиратель. У него восемь детей. Старшему, которого зовут Клементом, исполнилось пятнадцать.
Тучи беспрерывно наползали на солнце, и всякий раз казалось, что площадь становилась еще более пустынной и ледяной.
— Я поясню… Юный Клемент брал уроки игры на скрипке у органиста Ботеринга, того самого, что слепнет. А тот еще позавчера говорил мне, что никогда не знал более музыкально одаренного мальчика…
Г-н Команс начал уже терять надежду расшевелить собеседника и стал еще тщательнее подбирать слова.
— Я виделся также с директором монастырской школы, который всячески нахваливал Клемента. Будь у мальчика возможность пройти курс консерватории, он наверняка стал бы большим музыкантом. А для этого надо ехать в Тент. Ризничий небогат… Вы слушаете меня, Терлинк?
Тот ограничился утвердительным кивком.
— Так вот, я подумал, что если мы дадим Клементу Схротену стипендию и он сможет продолжать учение в Генте… Что вы сказали?
— Я ничего не сказал.
— Тогда что вы думаете?
Терлинк устало вздохнул и посмотрел на Ван де Влита, словно призывая его в свидетели.
— Я думаю, господин Команс, что вы знаете мое мнение на этот счет.
Если этот юноша действительно должен стать крупной величиной, он станет ею только благодаря самому себе; если же он не представляет собой ничего особенного, на него не стоит тратить общественные деньги.
— Но послушайте, Терлинк…
— Ничего я не хочу слушать. Все вы в городском совете привыкли заниматься благотворительностью за счет города. Вы обещали ризничему заняться его сыном, и он будет вечно признателен именно вам. А я, Команс, благотворительностью не занимаюсь. Я считаю, что она бесцельна и приносит больше вреда, чем пользы. Если вы настаиваете на своем, поставьте свой вопрос на ближайшем заседании совета, но я буду голосовать против.
— Знаете, Терлинк, вы…
— Считайте меня кем угодно, господин Команс, но пока городом Верне управляю я, дотации поощряться не будут. Я не верю в людей, которым нужно помогать… А теперь мне пора идти — у меня дела.
На дела он сослался нарочно. Нотариус отдавал себе в этом отчет, но не понимал, что двигало Йорисом Терлинком. Взбудораженный отказом, он почувствовал потребность заглянуть в берлогу Кемпенара и повыспросить его.
— Что это происходит с нашим Терлинком в последние дни?
Кемпенар, ликуя при мысли, что достается не ему одному, вздохнул:
— Он какой-то странный, правда?
Почему странный? Он просто делал то, что должен был делать, вот и все. Он всегда делал то, что считал своим долгом.
Только теперь он, пожалуй, делал это без убежденности.
Он мог бы поддержать просьбу нотариуса Команса о назначении стипендии — это же ничего ему лично не стоило. Но это было против его принципов. К тому же почетный председатель католического собрания совершил ошибку, начав разговор с Остенде: это смахивало на шантаж.
Тем хуже для Клемента Схротена! Разве ему, Терлинку, давали деньги на то, чтобы выучиться своему ремеслу?
Он вывел машину из гаража, воспользовавшись этим, чтобы зайти в дом с черного хода и осведомиться у Марии, которая оказалась на кухне:
— Ей не хуже?
— Укол подействовал.
Мария недавно плакала. Очевидно, вместе с Тересой. В доме уже поселился запах болезни.
Он отправился на сигарную фабрику и проработал два часа, готовясь к процессу с одним клиентом из Антверпена, отказывающимся платить.
Затем завернул к ван Мелле и выбрал цыпленка для Эмилии.
Не все ли ей было равно — цыпленок или говядина? Этого никто не знал.
Она то жадно набрасывалась на еду, то разрывала ее, давила, размазывала вокруг себя.
Это тоже был вопрос долга. У Эмилии не было другой радости в жизни.
Ей надо было дать максимум возможного, и там, где речь шла об Эмилии, Йорис шел на любые расходы. К тому же в случае упреков он всегда может предъявить заборную книжку от ван Мелле: все, что у него покупал Терлинк, предназначалось Эмилии.
Был еще только полдень, Йорис вернулся домой с цыпленком под мышкой.
Отдал его Марии, которая знала, что делать с покупкой, затем заглянул в каждую кастрюлю и поднялся в спальню.
Жена, услышав, что он возвратился, встретила его, как всегда, с такими испуганными глазами, словно ожидала какой-нибудь катастрофы или проявления грубости с его стороны.
— Я дал телеграмму вашей сестре, — объявил он, не глядя на Тересу.
— Простите меня, Йорис, — захныкала она.
— За что?
— Мне следовало поговорить об этом с вами, а не с доктором Постюмесом. Но я была совершенно убеждена, что вы не согласитесь. Это отчасти ради вас. Я хочу, чтобы сестра приехала: вам одному с двумя больными женщинами…
Тереса хитрила. Когда она вот так распускала нюни, глаза у нее оставались сухими, а быстрый проницательный взгляд подмечал малейший промах противника.
— Я все утро молила Господа поскорей призвать меня к себе. Ну правда, зачем мне жить? Я чувствую, что больше не встану. Отныне я для всех только обуза…
Он отвернулся к окну. Он торчал тут опять-таки из чувства долга: было бы неприлично по целым дням оставлять ее одну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45