— Господин Кемпенар, попрошу вас!
Секретарь вошел, приблизился к письменному столу с бумагами в руках, замер на обычном месте. Подождав с минуту, Терлинк поднял голову и проронил:
— Вы что, больше не здороваетесь?
— Добрый день, господин Терлинк.
Кемпенар не сказал: «Добрый день, баас» — как делал всегда. Он держался холодно, отстраненно, с решительным видом, и это производило комическое впечатление, потому что он был рожден для пресмыкательства.
— Какое у нас число, господин Кемпенар?
— Двадцать третье.
— Значит, во второй половине дня заседание городского совета. В котором часу?
— В три, господин Терлинк.
— В приемной кого-нибудь ждет?
— Никого.
И это «никого» уже звучало как месть.
— Вы свободны. Если понадобитесь, я позову.
Еще никогда Терлинку не доводилось сидеть вот так, без дела, поставив локти на письменный стол. Он был удивлен, заметив на столе пятнышко солнца, и глазами проводил светоносный мазок вплоть до окна в мелкий переплет, в рамке которого вырисовывалась площадь.
Она была пуста. Никогда она не была такой пустой.
Пуст был кабинет. Пустой казалась вся ратуша, где не слышалось ни звука.
Терлинк забыл положить перед собой свои золотые часы, и время пошло само по себе — девять, половина десятого. Так и не начав работать, а лишь одеревенев от сидения, он встал, надел шляпу и вышел.
На другой стороне площади он увидел окна своего дома, где в своей комнате лежала Тереса и Марта беззвучно шмыгала между постелью и камином.
Полицейский поздоровался с ним, он машинально ответил и пошел на край города. На щипцах низких домов было написано желтым и красным: «Сигары „Фламандский стяг“. Его сигары! С фламандским знаменем и толстяком, который, слегка прищурясь, блаженно курил.
В день открытия новых помещений фабрики газеты писали: «Впервые в Верне цеха и контора спроектированы в соответствии с новейшими принципами гигиены и желанием сделать жизнь трудящихся более радостной».
Это была неправда. Терлинк, как всегда, выполнил свой долг. Коль скоро он строил, он делал это согласно кондициям, считающимся наилучшими.
Сам он всегда чувствовал себя неуютно в слишком светлой конторе, вечно, казалось, пахнущей лаком и краской. Что касается цеха, где размещалось тридцать рабочих, то стены там пестрели изречениями и окружавшими их гирляндами: «Порядок — залог экономности. — Потерянное время не вернешь.
— Работать весело — значит работать лучше».
Терлинк шел. С ним здоровались. Он делал рукой знак: «Не отвлекайтесь». Оказавшись у себя в кабинете, никого не позвал. Провел там столько же времени, сколько всегда. Отбыл номер — и конец.
Все, что его окружало, создал он, Йорис Терлинк.
И новая больница, и бойня, знакомиться с которой приезжали специалисты из Эно и даже из Брабанта. Он еще раз глянул на свой письменный стол, и пальцы его дрогнули, потому что от солнечного пятна на него повеяло чем-то далеким — он увидел Остенде, дамбу, а если быть совсем уж точным, — песок цвета светлого табака, переливчатое, но всегда палевое море, пляжные тенты, светлые платья на скамейках, прокатные шезлонги, бегающих детей, красные мячи, подкатывающиеся к ногам…
Когда он добрался до дому, навстречу ему вышла Мария:
— Доктор Постюмес наверху.
И он посмотрел на нее так, словно хотел сказать: «А мне-то что? «
С врачом он столкнулся на лестнице и почувствовал, что тому не по себе в его присутствии.
— Не думаю, что вам следует питать особые надежды, господин Терлинк, — негромко проронил Постюмес.
— Я вообще их не питаю, — цинично отпарировал он.
Терлинк явился не ко времени. После визита доктора в комнате царил беспорядок, а Марта поддерживала сестру, отправлявшую свои потребности.
— Прощу прощенья, — буркнул он и вышел.
Даже на лестничной клетке его преследовал луч солнца, которое было уже по-летнему теплым.
— Почему не подаете на стол, Мария? Чего вы ждете?
— Ничего, баас.
Пока она прислуживала ему, он исподтишка следил за ней глазами. Она отдала себе в этом отчет и на секунду забеспокоилась, в порядке ли ее одежда. Но дело было не в этом. Терлинк просто хотел во всем разобраться. А Мария вот уже двадцать лет составляла часть его жизни.
Мебель тоже. Тут были очень старые вещи, попавшие сюда из дома Юстеса де Бэнста, а не Терлинков — семьи слишком бедной, чтобы обладать интересными безделушками или хотя бы предметами обихода, которые стоило хранить. К тому же мать Йориса была еще жива.
Он так и не расслышал шагов, а Марта уже была в комнате, облокотилась о буфет и, вытащив из кармашка на переднике носовой платок, молча заплакала.
Она знала, что зять ждет, но, не в силах говорить, только мотала головой и наконец выдохнула:
— Боюсь возвращаться наверх…
Это был всего лишь нервный срыв. Марта обрела обычное хладнокровие, вытерла лицо, посмотрелась в зеркало, чтобы удостовериться, не видны ли на щеках следы слез. Потом взглянула на зятя, который ел, и стало очевидным, что она ничего не понимает, как ни пытается понять.
— Вы не подниметесь взглянуть на нее? Сегодня утром она причастилась.
— Это слово едва не вызвало у нее новые слезы. — Я не могу слишком долго оставлять ее одну.
Терлинк доел, сложил салфетку, чуть было не вытащил сигару, но вовремя сообразил, что в комнате больной лучше не курить.
Входя к жене, он был совершенно холоден, совершенно спокоен. В помещении навели порядок. Пузырьки, утварь, белье — все лежало на обычных местах.
И прежде всего обычным был тревожный взгляд Тересы, тут же впившийся в мужа.
— Вам не слишком больно? — осведомился он.
— Мне сделали укол посильнее.
Это было ужасно. Ужасно находиться здесь и, несмотря ни на что, поскольку как раз наступило время туда ехать, думать об Остенде. Быть может, причиной тому явилось солнце. Воспоминания Терлинка об Остенде были, несмотря на дожди, воспоминаниями о солнце, особенно о том, как лучи его играли на муслине занавесей и на золотистой желтизне стен.
Он не поедет. Это невозможно. И все-таки если бы он захотел…
Марта тоже без всякой снисходительности изучала его. Он не знал ни что делать, ни куда деться. Он был слишком громоздок для комнаты. Да это и не была обычная комната дома. Это была кладовка, приспособленная под больничную палату.
— Йорис!..
Он не любил слышать голос Тересы, потому что тот уже почти не походил на человеческий. Чтобы различать слова, приходилось наклоняться над нею.
— Похоже, вам собираются причинить неприятности…
Сурово взглянув на нее, он машинально спросил, словно не понял смысла сказанного:
— Кто собирается?
Она знаком показала, что не в силах больше говорить.
И Йорис забыв, где находится, повернулся к свояченице:
— Постюмес вам что-нибудь наговорил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45