— Уже пять лет я здесь работаю и думал, что знаю нормандцев. Но совладать с этой семейкой мне оказалось не по плечу.
— Что они говорят?
— Ничего. Ни да ни нет. Разглядывают тебя исподлобья, сесть не предлагают и словно ждут, пока ты уберешься восвояси. То и дело переглядываются, будто говорят друг другу: «Так будем с ним разговаривать?» — «Решай сам!» — «Нет, ты решай!» Потом мать пробурчит какую-то фразу, вроде бы ничего не значащую, но, видимо, полную скрытого смысла.
— Что же она говорит?
— Вот, например, такое: «Все эти люди — одна шайка, никто из них и слова не проронит».
— А еще что?
— «У них, конечно, были причины, по каким они не пускали сюда нашу дочь».
— Роза их не навещала?
— Насколько я понял, редко. Хотя из их слов можно сделать любые выводы. Впечатление такое, что слова у них имеют совсем другой смысл, чем обычно. Можно было понять лишь одно: мы с вами явились сюда не для того, чтобы установить истину, а чтобы избавить «тех людей» от неприятностей.
Они, кажется, не верят, что Роза погибла по ошибке, — продолжал инспектор. — Послушать их, так это в нее, а не в Валентину метил убийца… Отец, вернувшись, все же предложил мне стакан сидра; он, правда, долго колебался, но, как-никак, я был в его доме. Был там и его сын — в море он уходил только в ночь. Но со мной он не чокнулся.
— Это старший, Анри?
— Да. Сам он не проронил ни слова да и им делал знаки, чтобы они молчали. Если бы я повстречал папашу в одном из кабачков Фекана, да навеселе, возможно, он рассказал бы мне больше… А что удалось сделать вам?
— Я поговорил с обоими Бессонами. Сначала с Шарлем, затем с Тео.
Они сели за стол. Перед ними стояла бутылка белого вина, и инспектор наполнил оба стакана. Мегрэ не ограничивал себя, и, когда они вышли на улицу, ему мучительно захотелось поспать после обеда, широко распахнув окна на море.
Его удержало вдруг возникшее чувство стыда. Это тоже было наследием детства — сознание долга, которое он сам добровольно доводил до крайности. Ему все казалось, что он мало делает для того, чтобы отработать свой хлеб. Это настолько укоренилось в нем, что, даже будучи в отпуске — что случалось далеко не каждый год, и пример тому нынешний, — он не переставал испытывать какое-то ощущение вины.
— Чем мне заняться? — спросил Кастэн, заметив, что комиссар сонлив и нерешителен.
— Чем тебе угодно, малыш. Ищи. Не знаю уж, где.
Может, тебе удастся повидать доктора?
— Доктора Жолли?
— Да. И других людей! Не важно кого. Наугад. Престарелая мадемуазель Серэ, должно быть, любит поболтать и томится в одиночестве.
— Подвезти вас куда-нибудь?
— Нет, спасибо.
Он знал, что подобное состояние находило на него каждый раз, когда он вел следствие. И случайно ли или же тут работал инстинкт, но каждый раз ему доводилось именно в это время выпивать лишку. В общем, это бывало тогда, когда материал следствия «начинал бродить».
Поначалу ему были известны одни сухие факты, которые приводились в полицейских рапортах. Потом он попадал в среду людей, которых прежде в глаза не видал и еще накануне ничего не знал о них. И он разглядывал их так, как рассматривают фотографии в альбомах.
С ними нужно было знакомиться возможно скорее, задавать вопросы, верить или не верить ответам, избегать слишком поспешных выводов. В этот начальный период люди и вещи виделись недостаточно отчетливо, как бы в отдалении, и казались поэтому безликими, лишенными индивидуальности.
И вот в какой-то момент, как будто без всякой причины, все это начинало «бродить». Персонажи становились менее расплывчатыми, более земными и совсем не простыми. Тут уж приходилось держать ухо востро.
Словом, он начинал видеть их изнутри, пока еще на ощупь, неуверенно, и все же создавалось впечатление, что еще одно усилие, совсем небольшое, — и все прояснится, и истина раскроется сама по себе…
Сунув руки в карманы, с трубкой в зубах, он медленно шел по знакомой уже пыльной дороге. Вдруг пустяковая мелочь привлекла его внимание. Совсем незначительная, но, возможно, и немаловажная.
В Париже он привык, что на каждом перекрестке к твоим услугам какие-либо средства сообщения. А каково расстояние от «Гнездышка» до центра Этрета?
Примерно километр. У Валентины нет телефона. Нет и автомобиля. Видимо, на велосипеде она уже не ездит.
Стало быть, пожилой женщине приходится совершать целое путешествие, чтобы встретиться с людьми; вероятно, бывали времена, когда она подолгу ни с кем не виделась. Ближайшая ее соседка — одна из сестер Серэ, которой около девяноста лет, она, несомненно, уже не поднимается со своего кресла.
Интересно, Валентина сама ходила за покупками?
Или поручала это Розе?
В зелени живых оград чернели крупные ягоды ежевики, но он не остановился, чтобы сорвать их, не остановился он и для того, чтобы срезать себе тросточку.
Увы, не тот возраст! Но ему было приятно думать об этом. Он думал также о Шарле, о его брате Тео, пообещал себе выпить стаканчик сидра у Трошю. Интересно, предложат ли они ему этот стаканчик?
Он толкнул зеленую калитку, вдохнул в себя сложный запах цветов и растений в саду, услышал ритмичное поскребывание и на повороте тропинки увидел старика, который окапывал кусты роз. Это был, очевидно, Эдгар, садовник, приходивший к Валентине три раза в неделю; его нанимала также и мадемуазель Серэ.
Человек распрямился, стараясь рассмотреть вошедшего, поднес руку ко лбу, и нельзя было понять, приветствие ли это или он просто прикрыл рукой глаза от солнца.
Это был настоящий садовник, «как на картинках».
Почти горбатый оттого, что всегда нагибался к земле, с маленькими сверлящими глазами, похожий на зверька, высунувшего мордочку из норы.
Он ничего не сказал, проводил взглядом Мегрэ и лишь когда услышал, как отворилась дверь, вновь принялся монотонно скрести лопатой.
Дверь на этот раз открыла не мадам Леруа, а сама Валентина. Она вышла ему навстречу с таким видом, словно они старые, очень давние знакомые.
— Ко мне сегодня приходили, — объявила она оживленно. — Шарль навестил меня. Его, кажется, расстроил холодный прием, оказанный вам его братом.
— Он рассказывал вам о нашем разговоре?
— О каком разговоре? Постойте-ка. Он говорил мне главным образом о мадам Монте, которая умерла. Это изменит его положение. Теперь он богат, богаче, чем когда-либо, ведь у старой карги было более шестидесяти собственных домов, не считая ценных бумаг и наверняка припрятанных мешков с золотыми монетами.
Что вы выпьете, господин комиссар?
— Стакан воды, самой холодной.
— При том лишь условии, что запьете его еще чем-нибудь, хоть капельку. Сделайте это ради меня. Я никогда не пью одна. Это было бы ужасно, не правда ли?
Представьте себе старую женщину, которая в одиночестве распивает кальвадос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Что они говорят?
— Ничего. Ни да ни нет. Разглядывают тебя исподлобья, сесть не предлагают и словно ждут, пока ты уберешься восвояси. То и дело переглядываются, будто говорят друг другу: «Так будем с ним разговаривать?» — «Решай сам!» — «Нет, ты решай!» Потом мать пробурчит какую-то фразу, вроде бы ничего не значащую, но, видимо, полную скрытого смысла.
— Что же она говорит?
— Вот, например, такое: «Все эти люди — одна шайка, никто из них и слова не проронит».
— А еще что?
— «У них, конечно, были причины, по каким они не пускали сюда нашу дочь».
— Роза их не навещала?
— Насколько я понял, редко. Хотя из их слов можно сделать любые выводы. Впечатление такое, что слова у них имеют совсем другой смысл, чем обычно. Можно было понять лишь одно: мы с вами явились сюда не для того, чтобы установить истину, а чтобы избавить «тех людей» от неприятностей.
Они, кажется, не верят, что Роза погибла по ошибке, — продолжал инспектор. — Послушать их, так это в нее, а не в Валентину метил убийца… Отец, вернувшись, все же предложил мне стакан сидра; он, правда, долго колебался, но, как-никак, я был в его доме. Был там и его сын — в море он уходил только в ночь. Но со мной он не чокнулся.
— Это старший, Анри?
— Да. Сам он не проронил ни слова да и им делал знаки, чтобы они молчали. Если бы я повстречал папашу в одном из кабачков Фекана, да навеселе, возможно, он рассказал бы мне больше… А что удалось сделать вам?
— Я поговорил с обоими Бессонами. Сначала с Шарлем, затем с Тео.
Они сели за стол. Перед ними стояла бутылка белого вина, и инспектор наполнил оба стакана. Мегрэ не ограничивал себя, и, когда они вышли на улицу, ему мучительно захотелось поспать после обеда, широко распахнув окна на море.
Его удержало вдруг возникшее чувство стыда. Это тоже было наследием детства — сознание долга, которое он сам добровольно доводил до крайности. Ему все казалось, что он мало делает для того, чтобы отработать свой хлеб. Это настолько укоренилось в нем, что, даже будучи в отпуске — что случалось далеко не каждый год, и пример тому нынешний, — он не переставал испытывать какое-то ощущение вины.
— Чем мне заняться? — спросил Кастэн, заметив, что комиссар сонлив и нерешителен.
— Чем тебе угодно, малыш. Ищи. Не знаю уж, где.
Может, тебе удастся повидать доктора?
— Доктора Жолли?
— Да. И других людей! Не важно кого. Наугад. Престарелая мадемуазель Серэ, должно быть, любит поболтать и томится в одиночестве.
— Подвезти вас куда-нибудь?
— Нет, спасибо.
Он знал, что подобное состояние находило на него каждый раз, когда он вел следствие. И случайно ли или же тут работал инстинкт, но каждый раз ему доводилось именно в это время выпивать лишку. В общем, это бывало тогда, когда материал следствия «начинал бродить».
Поначалу ему были известны одни сухие факты, которые приводились в полицейских рапортах. Потом он попадал в среду людей, которых прежде в глаза не видал и еще накануне ничего не знал о них. И он разглядывал их так, как рассматривают фотографии в альбомах.
С ними нужно было знакомиться возможно скорее, задавать вопросы, верить или не верить ответам, избегать слишком поспешных выводов. В этот начальный период люди и вещи виделись недостаточно отчетливо, как бы в отдалении, и казались поэтому безликими, лишенными индивидуальности.
И вот в какой-то момент, как будто без всякой причины, все это начинало «бродить». Персонажи становились менее расплывчатыми, более земными и совсем не простыми. Тут уж приходилось держать ухо востро.
Словом, он начинал видеть их изнутри, пока еще на ощупь, неуверенно, и все же создавалось впечатление, что еще одно усилие, совсем небольшое, — и все прояснится, и истина раскроется сама по себе…
Сунув руки в карманы, с трубкой в зубах, он медленно шел по знакомой уже пыльной дороге. Вдруг пустяковая мелочь привлекла его внимание. Совсем незначительная, но, возможно, и немаловажная.
В Париже он привык, что на каждом перекрестке к твоим услугам какие-либо средства сообщения. А каково расстояние от «Гнездышка» до центра Этрета?
Примерно километр. У Валентины нет телефона. Нет и автомобиля. Видимо, на велосипеде она уже не ездит.
Стало быть, пожилой женщине приходится совершать целое путешествие, чтобы встретиться с людьми; вероятно, бывали времена, когда она подолгу ни с кем не виделась. Ближайшая ее соседка — одна из сестер Серэ, которой около девяноста лет, она, несомненно, уже не поднимается со своего кресла.
Интересно, Валентина сама ходила за покупками?
Или поручала это Розе?
В зелени живых оград чернели крупные ягоды ежевики, но он не остановился, чтобы сорвать их, не остановился он и для того, чтобы срезать себе тросточку.
Увы, не тот возраст! Но ему было приятно думать об этом. Он думал также о Шарле, о его брате Тео, пообещал себе выпить стаканчик сидра у Трошю. Интересно, предложат ли они ему этот стаканчик?
Он толкнул зеленую калитку, вдохнул в себя сложный запах цветов и растений в саду, услышал ритмичное поскребывание и на повороте тропинки увидел старика, который окапывал кусты роз. Это был, очевидно, Эдгар, садовник, приходивший к Валентине три раза в неделю; его нанимала также и мадемуазель Серэ.
Человек распрямился, стараясь рассмотреть вошедшего, поднес руку ко лбу, и нельзя было понять, приветствие ли это или он просто прикрыл рукой глаза от солнца.
Это был настоящий садовник, «как на картинках».
Почти горбатый оттого, что всегда нагибался к земле, с маленькими сверлящими глазами, похожий на зверька, высунувшего мордочку из норы.
Он ничего не сказал, проводил взглядом Мегрэ и лишь когда услышал, как отворилась дверь, вновь принялся монотонно скрести лопатой.
Дверь на этот раз открыла не мадам Леруа, а сама Валентина. Она вышла ему навстречу с таким видом, словно они старые, очень давние знакомые.
— Ко мне сегодня приходили, — объявила она оживленно. — Шарль навестил меня. Его, кажется, расстроил холодный прием, оказанный вам его братом.
— Он рассказывал вам о нашем разговоре?
— О каком разговоре? Постойте-ка. Он говорил мне главным образом о мадам Монте, которая умерла. Это изменит его положение. Теперь он богат, богаче, чем когда-либо, ведь у старой карги было более шестидесяти собственных домов, не считая ценных бумаг и наверняка припрятанных мешков с золотыми монетами.
Что вы выпьете, господин комиссар?
— Стакан воды, самой холодной.
— При том лишь условии, что запьете его еще чем-нибудь, хоть капельку. Сделайте это ради меня. Я никогда не пью одна. Это было бы ужасно, не правда ли?
Представьте себе старую женщину, которая в одиночестве распивает кальвадос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33