Да и какая разница? Я потом понял: не важно это. Совсем не важно. А тогда я краснел, бледнел, потел и добрых минут десять не мог выдавить из себя решения. Белке хватило бы и этого, но я еще брякнул от большого ума:
— Ультиматумов я не принимал никогда и ни от кого…
Внезапно осекся, ужаснувшись собственному тону, а главное обнаружив, что почти дословно цитирую персонажа из своего нового романа.
— Гордый какой нашелся! — процедила Белка сквозь зубы. — Какие ультиматумы? Тебе их никто и никогда не предъявлял. Ты же размазня, слабак. Я за тебя все решения принимала. Что ж, обойдусь и на этот раз.
И она действительно приняла решение сама.
На следующий же день Белка не вышла на работу, сдала дела двум зеваринским замам, нарочито приглашенным к нам домой, в офисе высокая экс-начальница даже показываться не хотела. Счастливый Зеварин автоматически занял Белкино кресло в качестве врио, а я оказался просто по уши в дерьме. Произнесенная мною пафосная речь о недопустимости малодушной позиции, о невозможности смешивать личные пристрастия со служебными обязанностями, и так далее и тому подобное, Белкой услышана не была. В ответ на мою пространную и насквозь лживую тираду она ответила всего двумя страшными фразами.
— Просто ты меня разлюбил.
И долгий взгляд глаза в глаза.
Я не сумел ответить. А она добила второй фразой:
— Если бы жив был папа, он бы не позволил тебе так поступить.
Крыть было действительно нечем. И мне пришел в голову какой-то абсурд: «Если бы рядом оказалась Верба, она бы тоже не позволила так поступать. Ведь Татьяна никогда не подчиняла личные интересы служебным, даже если это были интересы службы ИКС».
Слава Богу, мне все-таки хватило ума не заговорить вслух еще и о любовнице, пусть и бывшей. Да, теперь уже бывшей. Я промолчал. Но это уже ничего не меняло.
Мне не хотелось думать, что я и вправду разлюбил Белку. Ведь она оставалась для меня самым дорогим на свете человеком. Честное слово! Но и в ее словах была правда. Лет десять назад я не стал бы обманывать жену ни при каких обстоятельствах. О Боже! О чем я? Лет десять назад я был просто другим человеком, а сегодняшние обстоятельства не могли бы присниться мне даже в самом бредовом кошмаре. Значило ли это, что тогда я любил, а теперь уже не люблю? Я не знал ответа. И до сих пор не знаю.
5
А меж тем замечательный месяц май подкатился к своей середине, и стояла несуразная для этого времени жара. Или наоборот, зарядили дожди и дули холодные ветры. Теперь и не вспомнить. Да и какая разница?
Сказать, что мне было плохо, значит не сказать ничего.
Я пытался узнать, кто меня подставил. Я пытался разобраться, совершил ли я сам подлость или просто глупость.
Я вновь и вновь пытался понять: жива ли моя любовь. Но ведь кто-то заметил мудро: если спрашиваешь, значит, уже не любишь…
Кажется, я терпел эту пытку всего два дня. Потом рассказал Белке правду. Но было поздно. Она так и сказала мне:
— Теперь уже поздно. Зачем ты мне рассказываешь это? Да, я верю тебе. Но что это меняет между нами? Ты меня предал, и ничего уже нельзя исправить.
Какая жуть сквозила в ее последней фразе!
Я попытался напиться. Но даже этого сделать не сумел. Не хотелось. Ничего не хотелось. Подумалось: застрелиться, что ли? Но и стреляться не хотелось! А знаете, почему? Я вдруг решил, что я тоже Посвященный, и, стало быть, застрелившись, вернусь обратно, сюда же, и ничего — ничего! — не изменится. Станет только страшнее…
Через этот безумный катарсис я пришел к единственно правильному выводу — надо работать. И не над последними главами романа, нет. Я ушел в настоящий деловой запой. Дня на три. Я почти не спал, ведя днем переговоры с Европой, а ночью со Штатами. И я продал эту треклятую «Эй-зону» именно американцам за пять лимонов, чтобы она никогда в жизни не сумела догнать солидный и респектабельный «Амазон». На фантастически удачной сделке я заработал два миллиона долларов чистыми, и конечно же сладострастно уволил к чертям собачьим ненавистного Зеварина. Плевать ему вдогонку отрицательными характеристиками по всем каналам я не стал — счел ниже своего достоинства, да и уверен был почему-то: жизнь накажет его сама. Вот только кому от этого станет легче?
Мне становилось лишь тяжелее. Ни грандиозный финансовый успех, ни запоздалая месть — ничто не приносило радости. Ни мне, ни Белке. Правда, мы начали разговаривать понемногу. Холодно, только на бытовые темы: о здоровье Зои Васильевны, об Андрюшкиных делах в школе, о друзьях, о собаке Капе, о Бульваре…. Да, да, именно Бульвар был нашей последней надеждой на спасение.
Я вновь решил ходить туда регулярно и вновь начал пить. Теперь получалось. И даже с удовольствием. Что характерно, к роману я тоже сумел вернуться. И наступил июнь.
Тот летний месяц был настолько странным, что сегодня, по воспоминаниям я бы уже не смог адекватно описать его. Вот почему я привожу здесь (с некоторыми сокращениями) свой собственный дневник. Уже само то, что я вдруг начал вести в компьютере дневник, было явным признаком сумасшествия. Перечитываю все эти строчки и не узнаю себя, точнее узнаю в них того, прежнего, далекого, молодого, простого, наивного парня, не обремененного проблемами вечности и вселенских судеб.
Итак, мой июньский дневник.
1 июня, четверг — Болела голова, работал над романом, Андрюшка доставал дурацкими вопросами. За обедом не получилось выпить пива, и на Бульваре не с кем было и незачем. Пора бы уж и бросить, но не тут-то было: ночью, когда мои все уснули, выжрал мескаля граммов аж триста, и под это дело за компом до половины пятого просидел. Светало.
2 июня, пятница — Проснулся в тяжелом состоянии, а тут звонок из «Эй-зоны». Господи, сколько дней еще они будут меня доставать? Зеварин, конечно, был невеликого ума человек, но их новый управляющий — это просто фантастический кретин. Сергей Иваныч рядом с ним — Спиноза. Конечно напоминание об «Эй-зоне» спровоцировало разговоры с Белкой на больную тему, и работы не получилось уже никакой, а вечером притащились Бурцевы. И мы опять что-то пили. Скорее всего, хорошую водку. Бурцев не пьет плохую. Потом, глубокой ночью, — вдвоем на Бульвар. Там уже не было никого. Водка настроила меня на лирический лад, и я задал Белке (ё-моё, решился!) прямой вопрос об интимной жизни, а она-то, оказывается, «на ремонте». О как! Надо чаще встречаться. Не скажу, чтобы очень сильно расстроился. Я теперь, как Майкл Дуглас: алкоголь меня больше радует, чем женщины (вычитал в каком-то интервью несколько лет назад). И что мне оставалось? В общем, поскольку мескаль, пиво и граппа были выпиты раньше, я наконец сломался и открыл один из коллекционных коньяков. Накатил прилично среди ночи, под это дело почти целую главу написал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
— Ультиматумов я не принимал никогда и ни от кого…
Внезапно осекся, ужаснувшись собственному тону, а главное обнаружив, что почти дословно цитирую персонажа из своего нового романа.
— Гордый какой нашелся! — процедила Белка сквозь зубы. — Какие ультиматумы? Тебе их никто и никогда не предъявлял. Ты же размазня, слабак. Я за тебя все решения принимала. Что ж, обойдусь и на этот раз.
И она действительно приняла решение сама.
На следующий же день Белка не вышла на работу, сдала дела двум зеваринским замам, нарочито приглашенным к нам домой, в офисе высокая экс-начальница даже показываться не хотела. Счастливый Зеварин автоматически занял Белкино кресло в качестве врио, а я оказался просто по уши в дерьме. Произнесенная мною пафосная речь о недопустимости малодушной позиции, о невозможности смешивать личные пристрастия со служебными обязанностями, и так далее и тому подобное, Белкой услышана не была. В ответ на мою пространную и насквозь лживую тираду она ответила всего двумя страшными фразами.
— Просто ты меня разлюбил.
И долгий взгляд глаза в глаза.
Я не сумел ответить. А она добила второй фразой:
— Если бы жив был папа, он бы не позволил тебе так поступить.
Крыть было действительно нечем. И мне пришел в голову какой-то абсурд: «Если бы рядом оказалась Верба, она бы тоже не позволила так поступать. Ведь Татьяна никогда не подчиняла личные интересы служебным, даже если это были интересы службы ИКС».
Слава Богу, мне все-таки хватило ума не заговорить вслух еще и о любовнице, пусть и бывшей. Да, теперь уже бывшей. Я промолчал. Но это уже ничего не меняло.
Мне не хотелось думать, что я и вправду разлюбил Белку. Ведь она оставалась для меня самым дорогим на свете человеком. Честное слово! Но и в ее словах была правда. Лет десять назад я не стал бы обманывать жену ни при каких обстоятельствах. О Боже! О чем я? Лет десять назад я был просто другим человеком, а сегодняшние обстоятельства не могли бы присниться мне даже в самом бредовом кошмаре. Значило ли это, что тогда я любил, а теперь уже не люблю? Я не знал ответа. И до сих пор не знаю.
5
А меж тем замечательный месяц май подкатился к своей середине, и стояла несуразная для этого времени жара. Или наоборот, зарядили дожди и дули холодные ветры. Теперь и не вспомнить. Да и какая разница?
Сказать, что мне было плохо, значит не сказать ничего.
Я пытался узнать, кто меня подставил. Я пытался разобраться, совершил ли я сам подлость или просто глупость.
Я вновь и вновь пытался понять: жива ли моя любовь. Но ведь кто-то заметил мудро: если спрашиваешь, значит, уже не любишь…
Кажется, я терпел эту пытку всего два дня. Потом рассказал Белке правду. Но было поздно. Она так и сказала мне:
— Теперь уже поздно. Зачем ты мне рассказываешь это? Да, я верю тебе. Но что это меняет между нами? Ты меня предал, и ничего уже нельзя исправить.
Какая жуть сквозила в ее последней фразе!
Я попытался напиться. Но даже этого сделать не сумел. Не хотелось. Ничего не хотелось. Подумалось: застрелиться, что ли? Но и стреляться не хотелось! А знаете, почему? Я вдруг решил, что я тоже Посвященный, и, стало быть, застрелившись, вернусь обратно, сюда же, и ничего — ничего! — не изменится. Станет только страшнее…
Через этот безумный катарсис я пришел к единственно правильному выводу — надо работать. И не над последними главами романа, нет. Я ушел в настоящий деловой запой. Дня на три. Я почти не спал, ведя днем переговоры с Европой, а ночью со Штатами. И я продал эту треклятую «Эй-зону» именно американцам за пять лимонов, чтобы она никогда в жизни не сумела догнать солидный и респектабельный «Амазон». На фантастически удачной сделке я заработал два миллиона долларов чистыми, и конечно же сладострастно уволил к чертям собачьим ненавистного Зеварина. Плевать ему вдогонку отрицательными характеристиками по всем каналам я не стал — счел ниже своего достоинства, да и уверен был почему-то: жизнь накажет его сама. Вот только кому от этого станет легче?
Мне становилось лишь тяжелее. Ни грандиозный финансовый успех, ни запоздалая месть — ничто не приносило радости. Ни мне, ни Белке. Правда, мы начали разговаривать понемногу. Холодно, только на бытовые темы: о здоровье Зои Васильевны, об Андрюшкиных делах в школе, о друзьях, о собаке Капе, о Бульваре…. Да, да, именно Бульвар был нашей последней надеждой на спасение.
Я вновь решил ходить туда регулярно и вновь начал пить. Теперь получалось. И даже с удовольствием. Что характерно, к роману я тоже сумел вернуться. И наступил июнь.
Тот летний месяц был настолько странным, что сегодня, по воспоминаниям я бы уже не смог адекватно описать его. Вот почему я привожу здесь (с некоторыми сокращениями) свой собственный дневник. Уже само то, что я вдруг начал вести в компьютере дневник, было явным признаком сумасшествия. Перечитываю все эти строчки и не узнаю себя, точнее узнаю в них того, прежнего, далекого, молодого, простого, наивного парня, не обремененного проблемами вечности и вселенских судеб.
Итак, мой июньский дневник.
1 июня, четверг — Болела голова, работал над романом, Андрюшка доставал дурацкими вопросами. За обедом не получилось выпить пива, и на Бульваре не с кем было и незачем. Пора бы уж и бросить, но не тут-то было: ночью, когда мои все уснули, выжрал мескаля граммов аж триста, и под это дело за компом до половины пятого просидел. Светало.
2 июня, пятница — Проснулся в тяжелом состоянии, а тут звонок из «Эй-зоны». Господи, сколько дней еще они будут меня доставать? Зеварин, конечно, был невеликого ума человек, но их новый управляющий — это просто фантастический кретин. Сергей Иваныч рядом с ним — Спиноза. Конечно напоминание об «Эй-зоне» спровоцировало разговоры с Белкой на больную тему, и работы не получилось уже никакой, а вечером притащились Бурцевы. И мы опять что-то пили. Скорее всего, хорошую водку. Бурцев не пьет плохую. Потом, глубокой ночью, — вдвоем на Бульвар. Там уже не было никого. Водка настроила меня на лирический лад, и я задал Белке (ё-моё, решился!) прямой вопрос об интимной жизни, а она-то, оказывается, «на ремонте». О как! Надо чаще встречаться. Не скажу, чтобы очень сильно расстроился. Я теперь, как Майкл Дуглас: алкоголь меня больше радует, чем женщины (вычитал в каком-то интервью несколько лет назад). И что мне оставалось? В общем, поскольку мескаль, пиво и граппа были выпиты раньше, я наконец сломался и открыл один из коллекционных коньяков. Накатил прилично среди ночи, под это дело почти целую главу написал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114