— Да, по плоти она моя дочь. Но с тех пор как она стала дочерью Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.
— Увы, мистер Динс, — сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь взять его за руку, которую старик гордо отнял, — все мы грешны; проступки наших детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.
— Сэр, — сказал нетерпеливо Динс, — все это я знаю не хуже… то есть, все это справедливо, — поправился он, подавив досаду, вызванную поучением (а это нелегко тем, кто привык сам поучать других), — но я не могу обсуждать свои семейные дела с посторонними. А тут еще эта беда — этот закон насчет Портеуса, присланный нам из Лондона. Этакого удара нашей несчастной, грешной стране и гонимой церкви не было со времени гнусного Акта о присяге. Пристало ли мне в такое время…
— Добрый человек, — прервал его Мидлбург, — вам надлежит прежде всего подумать о своей семье, не то вы окажетесь хуже всякого еретика.
— А я говорю вам, бальи Мидлбург, — возразил Динс, — хоть и невелика честь состоять в этой должности в наше греховное время, — я говорю вам, что слышал, как сам праведный Сондерс Педен — не скажу точно, когда, знаю только, что в черные годы, когда шотландская церковь была попрана нечестивыми, — слышал, как сам Педен укорял свою паству, а это были все добрые христиане, что многие из них больше горюют о пропавшей телке или жеребенке, чем о торжестве еретиков, и что они слушают проповедь, а сами думают каждый о своем, вот хоть леди Хандлслоп: она думает о своем сыне Джоке. И что же вы думаете? Леди Хандлслоп тут же созналась, что ей и вправду не терпелось вернуться домой — сын у нее лежал больной. Что же сказал бы Педен обо мне, если бы я позабыл о бедствиях церкви ради презренной? О, горе мне! Как подумаю, чем она стала! ..
— Но ведь дело идет о ее жизни, — сказал Мидлбург. — Надо спасать ее жизнь, если возможно.
— Жизнь! — воскликнул Дэви. — Если она потеряла честь, я не дам за жизнь ее ни одного своего седого волоса… Нет, что я! — спохватился он. — Я готов отдать свою старую голову, которую она опозорила, чтобы дать ей время покаяться, ибо «что имеют грешники, кроме духа жизни в ноздрях своих?» Но видеть ее я не хочу! Это решено: видеть ее я не хочу! — Он умолк, но продолжал еще шевелить губами, словно повторяя про себя свою клятву.
— Послушайте, — сказал Мидлбург, — я говорю с вами как с человеком рассудительным; для спасения ее жизни нужны некоторые земные меры.
— Я понимаю вас. Все, что может сделать в таких случаях земная мудрость, все это делает для нее мистер Новит, стряпчий одного почтенного лица — лэрда Дамбидайкса. А мне не пристало иметь дело с нынешними судами. Это против моей совести.
— Иначе говоря, — сказал Мидлбург, — вы камеронец и не признаете наших судов и нынешнего правительства?
— Прошу прощения, сэр, — сказал Дэвид, который так гордился своим полемическим искусством, что не хотел причислять себя ни к какой секте. — Не спешите с заключениями. Зачем мне зваться камеронцем, особенно теперь, когда имя этого славного мученика присвоено полку солдат, где, говорят, богохульствуют и ругаются громче, чем Ричард Камерон проповедовал слово божье… Мало того! Вам понадобилось еще больше обесславить его имя. Барабаны, дудки и волынки играют суетный и греховный плясовой наигрыш, который назван Камероновым. И многие под него пляшут, а считаются верующими. Разве пристало верующим плясать, да еще обнявшись с женщиной? Ведь это значит уподобляться скотам — и многих это толкнуло на путь погибели, как мне теперь хорошо известно.
— Да нет же, мистер Динс, — отвечал Мидлбург, — я только хотел сказать, что вы камеронец, или макмилланит, словом, один из тех, кто отказывается давать присягу при правительстве, которое не утвердило ковенант.
— Сэр, — отвечал неутомимый полемист, в пылу спора позабывая даже свою беду. — Меня не так легко сбить с толку, как вы полагаете. Я не макмилланит, не русселит, не гамильтонец, не гарлеит и не гоуденит; я ни у кого не иду на поводу, и незачем мне называть мою веру именами таких же, как и я, грешников. Я служу истинной вере по своему скромному разумению.
— Иначе говоря, мистер Динс, — сказал Мидлбург, — вы — динсеит и исповедуете свое собственное учение.
— Это как вам угодно, — сказал Динс, — а только я отстаивал веру перед сильными мира сего в самые тяжелые времена. Не хочу восхвалять себя и охаивать других; но дай Бог, чтобы все шотландцы столь же твердо держались истинной веры и прямого пути, — как бы по гребню горы, разделяющей ветры и воды, — избегая соблазнов и ересей, подстерегающих нас и справа и слева, как Джонни Додс из Фартинг-Эйкра и еще один, которого я называть не стану.
— Если я вас верно понял, — сказал судья, — Джон Доддс из Фартинг-Эйкра и Дэвид Динс из Сент-Леонарда вдвоем составляют всю истинную шотландскую церковь.
— Храни меня Бог от такого самовосхваления, когда есть еще много добрых христиан, — ответил Дэвид. — Но, разумеется, не всякого Господь сподобил, и что ж удивительного, если…
— Все это очень хорошо, — прервал его Мидлбург, — но у меня нет времени вас слушать. Я хотел сообщить вам, что я распорядился вручить вашей дочери повестку в суд. Если она явится и даст показания, можно надеяться, что она спасет жизнь своей сестры. Если же вы из религиозных предрассудков помешаете ей выполнить долг сестры и подданной его величества и запретите ей предстать перед правительственным судом, то я буду вынужден сказать вам со всей резкостью: вы дали жизнь этой несчастной девушке, но вы же станете виновником ее безвременной и насильственной смерти.
С этими словами мистер Мидлбург приготовился уходить.
— Постойте, постойте, мистер Мидлбург, — сказал Динс в растерянности и тоске; но бальи, чувствуя, что дальнейший разговор мог ослабить впечатление от этих сильных слов, отказался продолжить его и поспешно простился.
Динс опустился на скамью, раздираемый противоречивыми чувствами. Среди его единоверцев давно шли жаркие споры о том, не грешно ли истинным пресвитерианам признавать послереволюционное правительство, раз оно не признало Торжественной лиги и ковенанта. Позднее все сторонники этого мнения, звучно называвшиеся антипапистским, антиепископальным, антиэрастианским и антисектантским движением подлинных хранителей пресвитерианства, в свою очередь, разделились на множество мелких сект, каждая из которых по-своему понимала границы повиновения светским властям.
В 1682 году эти важные и щекотливые вопросы обсуждались на весьма бурном собрании, показавшем несогласие и совершенную непоследовательность во взглядах подлинных хранителей пресвитерианства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167