Агриппина шла, как привязанная, шаг в шаг – за мужем. Первое орудие стояло на невиданном сооружении из сколоченных досок, тележных колес, кругом валялись пилы, топоры, щепки. Иван Гора взглянул на эту диковину – моргал, моргал, спросил:
– Это что ж-такое?
– Наше изобретение, товарищ комиссар, – ответил Байков. – Вроде морской поворотной башни…
– Тележные колеса к чему?
– Для быстрого поворота орудия. Способная вещь…
– Так, так, так. – Иван Гора пошел дальше, Агриппина – вслед. Байков повел веком на нее.
– В одной с ней драматической труппе, товарищи, а комиссара не боюсь – ее боюсь… Глаза круглые, как у мыши, ну – никакой жалости… Эх, бабы, бабы, за что воюем!..
– Дарья Дмитриевна, отнес… На мельницу, не пустили… Он сверху мне покивал: «Да неужто сама Дашенька пекла?» – «Сама, говорю, да жалко – холодные…» – «А я, говорит, холодные блины больше люблю… Передай ей тысячу поцелуев…»
– Это вы все сочинили.
– Ей-богу, нет… Происшествие слыхали? Наш-то Иванов, ну – врач, до того струсил, мальчишка, – рвота, колики… Комиссар рассвирепел: «Поправить ему нервы!» Приказал раздеть и у колодца облить водой… Слышите – верещит, третью бадью на него льют… Смеху-то! А ведь я тоже трус, Дарья Дмитриевна…
Даша, как в клетке, ходила от окна к двери в хате, где были разложены перевязочные средства и уже пахло карболкой и йодоформом, Кузьма Кузьмич вертелся около нее.
– Ко мне один сон привязался, чуть не каждую ночь вижу: в руках ружье, сердце трясется, как тряпочка, и я стреляю, я нажимаю изо всей силы эту самую собачку, и весь бы я так и влез в это проклятое ружье… А оно не то что стреляет, а вяло-вяло спускается курок, вялый дымишко ползет из дула, а тот – в кого стреляю – без лица, – никогда лица не вижу, – надвигается, ширится… Фу, какая гадость!..
– Почему так тихо? – спросила Даша, хрустнула пальцами и остановилась около окошка… Уже начинались ранние сумерки… Пожары отгорали. Разрывов и надрывающего посвиста снарядов больше не было слышно. Затихла ружейная стрельба. Казачьи цепи придвинулись, подползли, – они почти окружили хутор. Даша отвернулась от окна и опять заходила. – Будет много раненых. Как мы справимся?
– Комиссар пришлет Агриппину, это большая подмога. Слушайте, я у него и Анисью выпросил: «Ей, говорю, не место около пушки, из чистой романтики она – около пушки…» Так вот, мой сон, – что это такое?
– Вы правду скажите – Иван Ильич здоров? Все хорошо?
– Высунулся ко мне в дыру в крыше, – рот до ушей. Абсолютно уверен в победе…
– Ах! – Даша встряхнула головой. Нужно-было заставить себя не думать об этих тысячах мужчин, подползающих, как звери. Все равно – этого не понять… Она изо всей силы, точно сказочное чудовище за веревку, тащила свое воображение сюда, на эти мелкие предметы, разложенные на столе, – бинты, склянки, хирургические инструменты… Вот йоду мало, это ужасно! Воображение мягко повиновалось и незаметно, какими-то неуловимыми лазейками, снова оказывалось там, расширив глаза, как два озера… Почему, почему этим людям так нужно убить всех невиноватых, всех хороших, любимых? Ненависть, – что может быть страшнее в человеке? Ненависть окружала Дашу, подступала – выжидающая, неумолимая, – чтобы вонзить штык, за который судорожно схватишься пальцами…
– Нет, это просто бесстыдно – так, – сказала Даша, и дикий взгляд ее раскрытых глаз испугал Кузьму Кузьмича. – Ну чего на меня глядите? Мне тошно, понимаете, так же, как нашему доктору… Не могу вынести ненависти… Деликатно воспитана?.. Ну, и подавитесь этим…
Она бесцельно переставляла пузырьки и пакетики.
– Тоже не понимаю – для чего мне какой-то сон начали рассказывать…
– Ага, Дарья Дмитриевна, сон в руку… Есть ненависть, очищающая, как любовь… Ненависть – как утренняя звезда на высоком челе… Есть ненависть утробная, звериная, каменная, – ее-то вы и боитесь… Я тоже ужаснулся, помню, в четырнадцатом году… рассказывали: русских застигла мобилизация за границей, кинулись к последнему поезду… Деткам маленьким ручки отхлопывали вагонными дверями немецкие кондуктора… А сон вот к чему, – я его комиссару не стал бы рассказывать, никому, кроме вас, и то уж в такую минуту. Бессилен я, кончено мое путешествие по земле. – Он неожиданно всхлипнул. – Ружье мое не стреляет, а только шипит.
– Ненавижу! – вдруг крикнула Даша и щепотью стала ударять себя в грудь. – Я видела, я знаю эти лица: глаза несостоявшихся убийц, угри на щеках от вожделения, отвалившиеся подбородки… Сволочи! Тупые, темные… Таким нет, нет места на земле!..
– Спокойно, спокойно, Дарья Дмитриевна. Давайте лучше посмотрим – вскипела вода в чугуне?
Даша быстро подошла к окошку, – в сизых сумерках пробегали, нагнувшись, красноармейцы, с винтовками, уставленными, как в атаку. Она разглядела даже лица, напряженные до морщин. Один споткнулся, падая, пробежал и, взмахнув руками, выправился, обернулся, оскалив зубы.
В степи взвилась ракета, раскинула зеленые ядовитые огни. Медленно падая, они озарили приникшие серые спины в окопах и близко, – саженях в двухстах, не более, – поднимающиеся фигуры пластунов. Между ними бежал человек, крутя над головой шашкой. Огни погасли. В мгновенной черной темноте начался крик, усиливаясь, как грозовой ветер: «Уррр-а-а!..»
Телегин снял шапку, провел ладонью по мокрым волосам. Все, что можно было продумать, предусмотреть и сделать, – сделано. Теперь начиналась психология боя. Враг был, наверно, вчетверо сильнее, если считать скопление его резервов, едва различимых в бинокль.
Всматриваясь, он по самые плечи высунулся в пролом в крыше. Вдруг хутор опоясался огнем выстрелов. У Ивана Ильича все поплыло в глазах… То там, то там по окопам сбивались кучки людей… Он стал было искать шапку: «Черт, обронил такую шапку!..» И затем очутился уже внизу и побежал с кургана к окопам.
Первая казачья атака почти повсюду отхлынула, лишь около кузницы, как и предполагал Иван Ильич, бой разгорался. Там была свалка, дикие крики, рвались гранаты. Он добежал до земляной стены сарая, где находился резерв, но его там не было, – красноармейцы, не выдержав, распорядились сами и кинулись к кузнице на подмогу. Туда же трусил рысцой, согнувшись под тяжестью мешка с гранатами, Иван Гора.
– Комиссар! – крикнул Иван Ильич. – Что делается! Беспорядок! Нельзя так!
Иван Гора только повернул к нему свирепый нос из-под мешка. Через два шага Иван Ильич увидел Дашу, – она уходила в ворота, поддерживая бойца, ковылявшего на одной ноге. Иван Ильич остановился… Поднял руку с растопыренными пальцами. «Так, – сказал он, – так вот я зачем шел…» Повернулся и побежал обратно к батарее.
– На батарее все благополучно?
– Как у господа бога в праздник. Здравствуйте, Иван Ильич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Это что ж-такое?
– Наше изобретение, товарищ комиссар, – ответил Байков. – Вроде морской поворотной башни…
– Тележные колеса к чему?
– Для быстрого поворота орудия. Способная вещь…
– Так, так, так. – Иван Гора пошел дальше, Агриппина – вслед. Байков повел веком на нее.
– В одной с ней драматической труппе, товарищи, а комиссара не боюсь – ее боюсь… Глаза круглые, как у мыши, ну – никакой жалости… Эх, бабы, бабы, за что воюем!..
– Дарья Дмитриевна, отнес… На мельницу, не пустили… Он сверху мне покивал: «Да неужто сама Дашенька пекла?» – «Сама, говорю, да жалко – холодные…» – «А я, говорит, холодные блины больше люблю… Передай ей тысячу поцелуев…»
– Это вы все сочинили.
– Ей-богу, нет… Происшествие слыхали? Наш-то Иванов, ну – врач, до того струсил, мальчишка, – рвота, колики… Комиссар рассвирепел: «Поправить ему нервы!» Приказал раздеть и у колодца облить водой… Слышите – верещит, третью бадью на него льют… Смеху-то! А ведь я тоже трус, Дарья Дмитриевна…
Даша, как в клетке, ходила от окна к двери в хате, где были разложены перевязочные средства и уже пахло карболкой и йодоформом, Кузьма Кузьмич вертелся около нее.
– Ко мне один сон привязался, чуть не каждую ночь вижу: в руках ружье, сердце трясется, как тряпочка, и я стреляю, я нажимаю изо всей силы эту самую собачку, и весь бы я так и влез в это проклятое ружье… А оно не то что стреляет, а вяло-вяло спускается курок, вялый дымишко ползет из дула, а тот – в кого стреляю – без лица, – никогда лица не вижу, – надвигается, ширится… Фу, какая гадость!..
– Почему так тихо? – спросила Даша, хрустнула пальцами и остановилась около окошка… Уже начинались ранние сумерки… Пожары отгорали. Разрывов и надрывающего посвиста снарядов больше не было слышно. Затихла ружейная стрельба. Казачьи цепи придвинулись, подползли, – они почти окружили хутор. Даша отвернулась от окна и опять заходила. – Будет много раненых. Как мы справимся?
– Комиссар пришлет Агриппину, это большая подмога. Слушайте, я у него и Анисью выпросил: «Ей, говорю, не место около пушки, из чистой романтики она – около пушки…» Так вот, мой сон, – что это такое?
– Вы правду скажите – Иван Ильич здоров? Все хорошо?
– Высунулся ко мне в дыру в крыше, – рот до ушей. Абсолютно уверен в победе…
– Ах! – Даша встряхнула головой. Нужно-было заставить себя не думать об этих тысячах мужчин, подползающих, как звери. Все равно – этого не понять… Она изо всей силы, точно сказочное чудовище за веревку, тащила свое воображение сюда, на эти мелкие предметы, разложенные на столе, – бинты, склянки, хирургические инструменты… Вот йоду мало, это ужасно! Воображение мягко повиновалось и незаметно, какими-то неуловимыми лазейками, снова оказывалось там, расширив глаза, как два озера… Почему, почему этим людям так нужно убить всех невиноватых, всех хороших, любимых? Ненависть, – что может быть страшнее в человеке? Ненависть окружала Дашу, подступала – выжидающая, неумолимая, – чтобы вонзить штык, за который судорожно схватишься пальцами…
– Нет, это просто бесстыдно – так, – сказала Даша, и дикий взгляд ее раскрытых глаз испугал Кузьму Кузьмича. – Ну чего на меня глядите? Мне тошно, понимаете, так же, как нашему доктору… Не могу вынести ненависти… Деликатно воспитана?.. Ну, и подавитесь этим…
Она бесцельно переставляла пузырьки и пакетики.
– Тоже не понимаю – для чего мне какой-то сон начали рассказывать…
– Ага, Дарья Дмитриевна, сон в руку… Есть ненависть, очищающая, как любовь… Ненависть – как утренняя звезда на высоком челе… Есть ненависть утробная, звериная, каменная, – ее-то вы и боитесь… Я тоже ужаснулся, помню, в четырнадцатом году… рассказывали: русских застигла мобилизация за границей, кинулись к последнему поезду… Деткам маленьким ручки отхлопывали вагонными дверями немецкие кондуктора… А сон вот к чему, – я его комиссару не стал бы рассказывать, никому, кроме вас, и то уж в такую минуту. Бессилен я, кончено мое путешествие по земле. – Он неожиданно всхлипнул. – Ружье мое не стреляет, а только шипит.
– Ненавижу! – вдруг крикнула Даша и щепотью стала ударять себя в грудь. – Я видела, я знаю эти лица: глаза несостоявшихся убийц, угри на щеках от вожделения, отвалившиеся подбородки… Сволочи! Тупые, темные… Таким нет, нет места на земле!..
– Спокойно, спокойно, Дарья Дмитриевна. Давайте лучше посмотрим – вскипела вода в чугуне?
Даша быстро подошла к окошку, – в сизых сумерках пробегали, нагнувшись, красноармейцы, с винтовками, уставленными, как в атаку. Она разглядела даже лица, напряженные до морщин. Один споткнулся, падая, пробежал и, взмахнув руками, выправился, обернулся, оскалив зубы.
В степи взвилась ракета, раскинула зеленые ядовитые огни. Медленно падая, они озарили приникшие серые спины в окопах и близко, – саженях в двухстах, не более, – поднимающиеся фигуры пластунов. Между ними бежал человек, крутя над головой шашкой. Огни погасли. В мгновенной черной темноте начался крик, усиливаясь, как грозовой ветер: «Уррр-а-а!..»
Телегин снял шапку, провел ладонью по мокрым волосам. Все, что можно было продумать, предусмотреть и сделать, – сделано. Теперь начиналась психология боя. Враг был, наверно, вчетверо сильнее, если считать скопление его резервов, едва различимых в бинокль.
Всматриваясь, он по самые плечи высунулся в пролом в крыше. Вдруг хутор опоясался огнем выстрелов. У Ивана Ильича все поплыло в глазах… То там, то там по окопам сбивались кучки людей… Он стал было искать шапку: «Черт, обронил такую шапку!..» И затем очутился уже внизу и побежал с кургана к окопам.
Первая казачья атака почти повсюду отхлынула, лишь около кузницы, как и предполагал Иван Ильич, бой разгорался. Там была свалка, дикие крики, рвались гранаты. Он добежал до земляной стены сарая, где находился резерв, но его там не было, – красноармейцы, не выдержав, распорядились сами и кинулись к кузнице на подмогу. Туда же трусил рысцой, согнувшись под тяжестью мешка с гранатами, Иван Гора.
– Комиссар! – крикнул Иван Ильич. – Что делается! Беспорядок! Нельзя так!
Иван Гора только повернул к нему свирепый нос из-под мешка. Через два шага Иван Ильич увидел Дашу, – она уходила в ворота, поддерживая бойца, ковылявшего на одной ноге. Иван Ильич остановился… Поднял руку с растопыренными пальцами. «Так, – сказал он, – так вот я зачем шел…» Повернулся и побежал обратно к батарее.
– На батарее все благополучно?
– Как у господа бога в праздник. Здравствуйте, Иван Ильич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111