- И будет не глупо.
Он сидел на диване, отдуваясь, храпя и поворачивая свои выпуклые, налитые усталостью, в желтоватых белках глаза то к одному, то к другому. Скорей всего, он не слушал, что говорили, а размышлял. Смотреть на него было забавно. Вдруг на его толстых губах надувались пузыри, вдруг он начинал ковырять пальцем в носу, делал это сосредоточенно, потом катал что-то между пальцами - у всех на виду,- не заботясь о том, что делать так неприлично.
Бабушка сказала, что самое разумное: отдать Вальку в лесную школу. Отец Горика присвистнул:
- Вот тебе на! А кто же ругал Ваню Снякина за то, что тот отдал сына в лесную?
- Не путай, Николай Григорьевич! Я знаю, что говорю,- отрезала бабушка. И она пообещала поговорить со своей подругой Бертой, страшненькой бородатой старухой, неимоверной курильщи-цей, которая работала в Наркомпросе как раз по лесным школам.
- У Снякиных были все условия воспитывать мальчишку дома,- сказала бабушка строго.- Но его жена слишком любила комфорт и легкую жизнь. Сейчас, правда, она живет без всякого комфорта где-то на Севере. Я, конечно, не злорадствую и, наоборот, сочувствую ей. А у Давида таких условий нет и не было.
Вопрос о лесной школе был решен. Мама, любившая все рационализировать, тут же предло-жила устроить Вальку в Шабановскую лесную школу, потому что в Шабанове, в музее компози-тора, работает тетя Дина и она могла бы навещать Вальку, а он мог бы приходить к ней в гости.
Давид Шварц кивал, соглашаясь со всем, а потом сказал:
- Это хороший план. Не знаю только, согласится ли он.
Все возмутились этой фразой. Николай Григорьевич требовал, чтобы Вальку прислали к нему, и он с ним крепко поговорит, а бабушка твердила:
- Вот результаты твоей политики!
Но Давид Шварц сказал, что, если бы Валька был его родным сыном, он бы поступил с ним по всей строгости, а так он обязан его жалеть. Тогда мама раздраженно сказала:
- Горик, ты что тут сидишь? Марш спать немедленно! Уходя Горик слышал, как Сережка сказал неестественным, нахальным голосом:
- Почему ж так? Можно и наоборот - пожестче. Тоже есть своя логика.
После этого было молчание. Может быть, они принялись все одновременно пить чай или есть конфеты. Но, уйдя уже далеко по коридору, Горик продолжал ощущать странную неуклюжесть этого молчания. Он думал об этом молчании, сидя в уборной, потом в ванной комнате, и после ванной, и когда ложился спать. И ему было немного стыдно за Сережку, за его нахальный голос и за что-то еще, чего определить в точности не удавалось. Горик перекладывался с боку на бок и долго не мог заснуть.
Сережка был такой же неродной сын для бабушки, как Валька - для Шварца. Только Давид Шварц взял Вальку из детского дома недавно, лет семь назад, а бабушка взяла Сережку после гражданской войны, во время голода, когда Сережке было пять лет. Он по-русски не говорил, потому что он чуваш и родился на Волге, в чувашской деревне. Но никто, конечно,- ни бабушка, ни мама, ни дядя Гриша, ни отец, ни Горик и ни Женька - не показывали виду, что Сережка не родной сын бабушки. Горик даже не знал об этом много лет. Мама рассказала только в прошлом году. И вот недавно, когда Горик за что-то обозлился на Сережку и поругался с ним, назвав его "длинным дураком", мама сказала, чтобы он никогда не смел ругать Сережку и говорить ему гру-бости. "А если он первый?" - спросил Горик. "Ты все равно должен сдержаться и промолчать".
Поздним вечером Сергей надел костюм, взял на руку плащ, сунул в карман коробку "Герцего-вины флор" - эти папиросы он почти не тратил, берег для торжественных случаев,- и заглянул в столовую, чтобы сказать: "Ну, пока! Пойду пройдусь перед сном". За чайным столом еще сидели Давид Александрович и бабушка. Они взглянули на него как будто из глубокого сна. Разумеется, Анна Генриховна, мать Сергея, которую он, как и все в доме, называл бабушкой или даже по-гориковски "бабишкой", никогда не требовала отчета: куда, с кем, надолго ли? Но сейчас он заявил в двенадцатом часу ночи свое "пока", она посмотрела на него слишком уж отчужденно. Кажется, она даже не поняла, что он уходит. Но Лиза, наткнувшись на него в большом коридоре, все поняла, и лицо ее кисло и слабо скривилось. Она вздохула: "Ой, Сережка..." - на что Сергей отрывисто пробормотал: "Скоро приду! Но дверь закройте на один замок..."
Было тепло. Какие-то люди с горящими угольками папирос стояли кружком на асфальте перед подъездом и разговаривали вполголоса. Доносились слова: "Но здесь она неподражаема..." - "Где?" - "В "Лебедином".- "Ах, в "Лебедином" - я же не спорю, я говорю о..." Уходя по асфальтированной дорожке от этой кучки людей, дымивших папиросами перед сном и рассуждав-ших о балете, Сергей думал: это всерьез или понарошке? Слишком много людей делают вид, что увлечены чепухой. Половина ребят на курсе бредят футболом. Только и слышишь: Ильин, Старостин, беки, хавбеки. Другие помешались на шахматах. Чертят таблицы, дуются даже на лекциях. Как считаешь, кто победит в отложенной: Левенфиш или Юдович? Так и хотелось сказать дураку: "Милый, я тоже играю в шахматы, но не притворяюсь, что мне так уж безумно важно знать, кто победит - Левенфиш или Юдович. Кто победит: генерал Франке или генерал Вальтер? Мейерхольд или Керженцев? Сталин или Гитлер? Это коснется тебя лично, дурака, это проедет по твоей жизни, а в шахматы ты будешь играть в раю". Вот что хотел сказать Сергей, но не сказал вчера, когда один человек подполз к нему после общефакультетского собрания, на котором громили профессора Успенского как "троцкиста и идеологического диверсанта", и спросил: "Как считаешь, кто победит в отложенной: Левенфиш или Юдович?" Он посмотрел в пустые заячьи глаза под очками и, мгновение помолчав, сказал: "Я считаю вообще-то, что у Левенфиша шансов побольше". И воспоминание об этом миге молчания, о том, что он сказал и чего не сказал, гнало его, гнало по асфальту за угол, в другой двор, к угловому подъезду.
Всегда, когда он подходил к этому подъезду, его морочил ерундовый и глупый страшок: перед вахтером. Перед его равнодушно-зорким взглядом и возможным вопросом. К счастью, в этом же подъезде на седьмом этаже - Ада жила на четвертом - жил товарищ школьных лет Борис Воло-дичев, сейчас студент юридического института. С Борисом он почти не встречался, взаимные интересы иссякли, но можно было на вопрос "куда?" ответить - к нему. Еще ни разу не спраши-вали, потому что вахтеры попадались знакомые, помнившие Сергея по временам, когда он дейст-вительно ходил в гости к Борису. Сергей предупредительно здоровался, и вахтеры, кивая в ответ, ленились задавать лишние, но полагавшиеся по инструкции вопросы. Все эти скучавшие за своими канцелярскими столами, неразговорчивые униформисты в черно-синих кителях были, без сомнения, сотрудниками НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Он сидел на диване, отдуваясь, храпя и поворачивая свои выпуклые, налитые усталостью, в желтоватых белках глаза то к одному, то к другому. Скорей всего, он не слушал, что говорили, а размышлял. Смотреть на него было забавно. Вдруг на его толстых губах надувались пузыри, вдруг он начинал ковырять пальцем в носу, делал это сосредоточенно, потом катал что-то между пальцами - у всех на виду,- не заботясь о том, что делать так неприлично.
Бабушка сказала, что самое разумное: отдать Вальку в лесную школу. Отец Горика присвистнул:
- Вот тебе на! А кто же ругал Ваню Снякина за то, что тот отдал сына в лесную?
- Не путай, Николай Григорьевич! Я знаю, что говорю,- отрезала бабушка. И она пообещала поговорить со своей подругой Бертой, страшненькой бородатой старухой, неимоверной курильщи-цей, которая работала в Наркомпросе как раз по лесным школам.
- У Снякиных были все условия воспитывать мальчишку дома,- сказала бабушка строго.- Но его жена слишком любила комфорт и легкую жизнь. Сейчас, правда, она живет без всякого комфорта где-то на Севере. Я, конечно, не злорадствую и, наоборот, сочувствую ей. А у Давида таких условий нет и не было.
Вопрос о лесной школе был решен. Мама, любившая все рационализировать, тут же предло-жила устроить Вальку в Шабановскую лесную школу, потому что в Шабанове, в музее компози-тора, работает тетя Дина и она могла бы навещать Вальку, а он мог бы приходить к ней в гости.
Давид Шварц кивал, соглашаясь со всем, а потом сказал:
- Это хороший план. Не знаю только, согласится ли он.
Все возмутились этой фразой. Николай Григорьевич требовал, чтобы Вальку прислали к нему, и он с ним крепко поговорит, а бабушка твердила:
- Вот результаты твоей политики!
Но Давид Шварц сказал, что, если бы Валька был его родным сыном, он бы поступил с ним по всей строгости, а так он обязан его жалеть. Тогда мама раздраженно сказала:
- Горик, ты что тут сидишь? Марш спать немедленно! Уходя Горик слышал, как Сережка сказал неестественным, нахальным голосом:
- Почему ж так? Можно и наоборот - пожестче. Тоже есть своя логика.
После этого было молчание. Может быть, они принялись все одновременно пить чай или есть конфеты. Но, уйдя уже далеко по коридору, Горик продолжал ощущать странную неуклюжесть этого молчания. Он думал об этом молчании, сидя в уборной, потом в ванной комнате, и после ванной, и когда ложился спать. И ему было немного стыдно за Сережку, за его нахальный голос и за что-то еще, чего определить в точности не удавалось. Горик перекладывался с боку на бок и долго не мог заснуть.
Сережка был такой же неродной сын для бабушки, как Валька - для Шварца. Только Давид Шварц взял Вальку из детского дома недавно, лет семь назад, а бабушка взяла Сережку после гражданской войны, во время голода, когда Сережке было пять лет. Он по-русски не говорил, потому что он чуваш и родился на Волге, в чувашской деревне. Но никто, конечно,- ни бабушка, ни мама, ни дядя Гриша, ни отец, ни Горик и ни Женька - не показывали виду, что Сережка не родной сын бабушки. Горик даже не знал об этом много лет. Мама рассказала только в прошлом году. И вот недавно, когда Горик за что-то обозлился на Сережку и поругался с ним, назвав его "длинным дураком", мама сказала, чтобы он никогда не смел ругать Сережку и говорить ему гру-бости. "А если он первый?" - спросил Горик. "Ты все равно должен сдержаться и промолчать".
Поздним вечером Сергей надел костюм, взял на руку плащ, сунул в карман коробку "Герцего-вины флор" - эти папиросы он почти не тратил, берег для торжественных случаев,- и заглянул в столовую, чтобы сказать: "Ну, пока! Пойду пройдусь перед сном". За чайным столом еще сидели Давид Александрович и бабушка. Они взглянули на него как будто из глубокого сна. Разумеется, Анна Генриховна, мать Сергея, которую он, как и все в доме, называл бабушкой или даже по-гориковски "бабишкой", никогда не требовала отчета: куда, с кем, надолго ли? Но сейчас он заявил в двенадцатом часу ночи свое "пока", она посмотрела на него слишком уж отчужденно. Кажется, она даже не поняла, что он уходит. Но Лиза, наткнувшись на него в большом коридоре, все поняла, и лицо ее кисло и слабо скривилось. Она вздохула: "Ой, Сережка..." - на что Сергей отрывисто пробормотал: "Скоро приду! Но дверь закройте на один замок..."
Было тепло. Какие-то люди с горящими угольками папирос стояли кружком на асфальте перед подъездом и разговаривали вполголоса. Доносились слова: "Но здесь она неподражаема..." - "Где?" - "В "Лебедином".- "Ах, в "Лебедином" - я же не спорю, я говорю о..." Уходя по асфальтированной дорожке от этой кучки людей, дымивших папиросами перед сном и рассуждав-ших о балете, Сергей думал: это всерьез или понарошке? Слишком много людей делают вид, что увлечены чепухой. Половина ребят на курсе бредят футболом. Только и слышишь: Ильин, Старостин, беки, хавбеки. Другие помешались на шахматах. Чертят таблицы, дуются даже на лекциях. Как считаешь, кто победит в отложенной: Левенфиш или Юдович? Так и хотелось сказать дураку: "Милый, я тоже играю в шахматы, но не притворяюсь, что мне так уж безумно важно знать, кто победит - Левенфиш или Юдович. Кто победит: генерал Франке или генерал Вальтер? Мейерхольд или Керженцев? Сталин или Гитлер? Это коснется тебя лично, дурака, это проедет по твоей жизни, а в шахматы ты будешь играть в раю". Вот что хотел сказать Сергей, но не сказал вчера, когда один человек подполз к нему после общефакультетского собрания, на котором громили профессора Успенского как "троцкиста и идеологического диверсанта", и спросил: "Как считаешь, кто победит в отложенной: Левенфиш или Юдович?" Он посмотрел в пустые заячьи глаза под очками и, мгновение помолчав, сказал: "Я считаю вообще-то, что у Левенфиша шансов побольше". И воспоминание об этом миге молчания, о том, что он сказал и чего не сказал, гнало его, гнало по асфальту за угол, в другой двор, к угловому подъезду.
Всегда, когда он подходил к этому подъезду, его морочил ерундовый и глупый страшок: перед вахтером. Перед его равнодушно-зорким взглядом и возможным вопросом. К счастью, в этом же подъезде на седьмом этаже - Ада жила на четвертом - жил товарищ школьных лет Борис Воло-дичев, сейчас студент юридического института. С Борисом он почти не встречался, взаимные интересы иссякли, но можно было на вопрос "куда?" ответить - к нему. Еще ни разу не спраши-вали, потому что вахтеры попадались знакомые, помнившие Сергея по временам, когда он дейст-вительно ходил в гости к Борису. Сергей предупредительно здоровался, и вахтеры, кивая в ответ, ленились задавать лишние, но полагавшиеся по инструкции вопросы. Все эти скучавшие за своими канцелярскими столами, неразговорчивые униформисты в черно-синих кителях были, без сомнения, сотрудниками НКВД.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47