И вообще такой спокойный... Я удивился! да вот ты увидишь сам. C'est un fanatique tranquille.
- Ce sont les pires, - сентенциозно произнес Калломейцев.
Губернатор посмотрел на него исподлобья.
- Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.
- А что?
- Да так; нехорошо.
- А отменно?
- Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил...
- Ведь он повесился.
- Когда?
- Это все равно когда; а только нехорошо.
Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.
Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно.
- Сергей Михайлович! - начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, - Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы!
Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. - Тут Сипягин возвысил голос. - Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует...
- Ваше превосходительство, - заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, - я полагал, что вам угодно было меня видеть - и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, - для меня та же латынь.
- Позвольте... латынь! - вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, - а это латынь: бунтовать крестьян? Это - латынь? А? Латынь это?
- Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? - спросил Маркелов - и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.
Калломейцев зашипел, затопотал ногами... Но губернатор остановил его.
- Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?
- Не в мое дело... не в мое дело... Кажется, это дело общее... всех нас, дворян...
Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором - и повернулся немного к Сипягипу.
- А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли - так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, - если оно меня сошлет в Сибирь... я роптать не буду хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому - защищается. Довольно с вас этого?
Сипягин воздел руки горе.
- Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос - и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы - чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться - до некоторой степени поручитьея - за тебя, Сергей!
Маркелов сдвинул свои густые брови.
- Я сказал... и повторять сказанное не хочу.
- Но раскаяние? раскаяние где?
Маркелова вдруг передернуло.
- Ах, отстаньте с вашим "раскаянием"! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.
Сипягин пожал плечами.
- Вот - ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно ...
- Тихо, благородно... - повторил угрюмо Маркелов. - Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!
- Мы о вас сожалеем, - продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, - а вы нас ненавидите.
- Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу,- вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте... оставьте меня, ради бога!
И Маркелов понурил голову.
На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его - кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло... Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа...
И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это - пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, - тоже фраза? "Нет! нет! - шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, - нет; то все правда, все... а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться - пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет... Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!"
И представлялись - Маркелову подробности, как его схватили... Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах... Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь... "Ребята ... ребята... что вы?" А они: "Кушак давай! Вяжи!.." Кости трещат... и бессильная ярость... и вонючая пыль во рту, в ноздрях... "Вали, вали его... на телегу". Кто-то густо хохочет... фай!
- Не так... не так я взялся...
Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, - ее бы можно было перенести... но Еремей ! Еремей!
Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
- Ce sont les pires, - сентенциозно произнес Калломейцев.
Губернатор посмотрел на него исподлобья.
- Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.
- А что?
- Да так; нехорошо.
- А отменно?
- Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил...
- Ведь он повесился.
- Когда?
- Это все равно когда; а только нехорошо.
Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.
Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно.
- Сергей Михайлович! - начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, - Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы!
Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. - Тут Сипягин возвысил голос. - Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует...
- Ваше превосходительство, - заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, - я полагал, что вам угодно было меня видеть - и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, - для меня та же латынь.
- Позвольте... латынь! - вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, - а это латынь: бунтовать крестьян? Это - латынь? А? Латынь это?
- Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? - спросил Маркелов - и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.
Калломейцев зашипел, затопотал ногами... Но губернатор остановил его.
- Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?
- Не в мое дело... не в мое дело... Кажется, это дело общее... всех нас, дворян...
Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором - и повернулся немного к Сипягипу.
- А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли - так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, - если оно меня сошлет в Сибирь... я роптать не буду хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому - защищается. Довольно с вас этого?
Сипягин воздел руки горе.
- Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос - и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы - чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться - до некоторой степени поручитьея - за тебя, Сергей!
Маркелов сдвинул свои густые брови.
- Я сказал... и повторять сказанное не хочу.
- Но раскаяние? раскаяние где?
Маркелова вдруг передернуло.
- Ах, отстаньте с вашим "раскаянием"! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.
Сипягин пожал плечами.
- Вот - ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно ...
- Тихо, благородно... - повторил угрюмо Маркелов. - Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!
- Мы о вас сожалеем, - продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, - а вы нас ненавидите.
- Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу,- вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте... оставьте меня, ради бога!
И Маркелов понурил голову.
На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его - кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло... Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа...
И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это - пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, - тоже фраза? "Нет! нет! - шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, - нет; то все правда, все... а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться - пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет... Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!"
И представлялись - Маркелову подробности, как его схватили... Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах... Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь... "Ребята ... ребята... что вы?" А они: "Кушак давай! Вяжи!.." Кости трещат... и бессильная ярость... и вонючая пыль во рту, в ноздрях... "Вали, вали его... на телегу". Кто-то густо хохочет... фай!
- Не так... не так я взялся...
Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, - ее бы можно было перенести... но Еремей ! Еремей!
Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75