А если пути в другой раз скрестятся, промашки не будет. Стрела попадёт в цель».
В горенку тенью вдвинулся челядинец Анбал, подал умыться, поправил на лавке сбившийся полавочник.
Был Анбал низкоросл, тёмен лицом и чёрен, как жук. Нрав имел неуживчивый, мрачный. За что полюбился князю и тот приблизил его к себе, для всех оставалось загадкой.
Князь расчесал коротко стриженную с проседью бороду, перетянул витым кушаком ладно сидевшую на широких плечах рубаху с разрезами по бокам, прислушался к шумному разноголосью.
– Боярин Пётр, зять Кучков, с детскими в гриднице засели, – низким гортанным голосом проговорил Анбал.
Просторная гридница находилась поодаль от облюбованной князем горенки, но звуки пьяного разгула проникали повсюду.
– Пируют?
– Рады, что домой воротились.
– Яким где?
– Боярин Яким Кучков к княгине Улите Степановне проследовал.
Сторожевой пёс так не знает своё подворье, как молчаливый Анбал знал каждую малость, случавшуюся в хоромах. Два глаза имел, два уха, а видел и слышал за десятерых. Седлал ли кто не в урочный час коня, встретился ли в укромном углу для тайной беседы – всё становилось известным князеву челядинцу.
– Прикажешь которого-нибудь из Кучковых привести?
– Петра покличь, коли не вовсе пьян.
Пётр влетел в горенку, словно вихрь с ним ворвался. Шитый ворот рубахи распахнут по всей груди. Тёмные кудри на лбу пляску выплясывают. Каменья на рукояти кинжала брызжут по сторонам красными и зелёными лучиками.
– Одна печаль, князь-государь Андрей Юрьевич, что не делишь с нами веселья. На родину возвернулись, мать-землю родную поцеловали. Порадуй детских, пусти чару по кругу.
Пётр склонился в большом поклоне, выбросив руку до пола, выпрямился, сверкнул белозубой улыбкой. Всем взял молодой боярин: отвагой, выправкой, весёлым нравом. Детские готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду последовать.
– Пустое дело пирование ваше, растрата времени, сродни лени. От неё ещё дед мой, Владимир Мономах, потомков предостерегал. «Леность всему беда, – писал он нам в поучение. – Леность, что умеет, то позабудет, а что не умеет, то и не выучит».
– Великий был князь. Восемьдесят три больших похода возглавил, а малых – тех и не счесть.
– Мимо, брат Пётр, не пронеси, что двадцать договоров о мире Владимир Мономах при том заключил.
– Эх, князь-государь Андрей Юрьевич, скажи: чем повеселить тебя, как распотешить? Прикажи – пригоню табуны лошадей, или половцев по степи погоняю, или – вымолви только слово – с одними детскими отвоюю для тебя черниговский стол. – Пётр выхватил из ножен кинжал, рубанул воздух.
– Клинок для охоты побереги, боярин, – остановил Петра князь. – Про войны забудь. Устал я от крови. Коли где сеча случится, в стороне отсижусь, меч, от пращура князя Бориса доставшийся, полой плаща прикрою для верности, не зазвенел чтоб.
Пётр рассмеялся, подскочил к двери, потянул за медную скобу. В открывшийся проём ворвалась песня. Дружинники пели любимую – про походы и сечи, про первого храбреца князя Андрея Юрьевича. Слова и напев этой песни знали по всей Руси.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье
Ретивой Андрей с одними детскими
Ринулся на вражьих пешцев,
Изломал копьё в первом супротивне.
Дело было на Волынской земле, под городом Луцком. Андрей стяги не развернул, не оповестил стягами братьев о начале сражения. Один, с горсткой воев, ринулся на вражескую пехоту. Атака была, как смерч. Летели копья, в ближнем бою сшибались с лязгом мечи. В хмельной ярости боя Андрей Юрьевич не заметил, как оказался зажатым в кольцо. Коня ранили, копьё разлетелось в щепы. С одним мечом святого Бориса в руках проложил для себя дорогу. Верный конь вынес из сечи и пал бездыханным. С почестями похоронили его на берегу реки Стыри.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье
Удалой Андрей взмолился речке:
«Ты, бурливая Лыбедь-лебёдушка,
Пропусти мечи скрестить, копьём ударить».
Смертные бои вёл отец за великокняжий киевский стол. Половецкие ханы, братья Андреевой матери, прислали в подмогу отряд из трёх сотен всадников. Противник отца, сын его старшего брата князь Изяслав, получил подмогу от венгерского короля, мужа своей сестры. Били в бубны, трубили в трубы, кричали. Ратоборствовали на суше. Спускали на воду ладьи с хитро устроенным дощатым настилом. Доски служили подмостом для лучников, одновременно прикрывали гребцов. На носу сидел один рулевой, на корме помещался другой. Ладьи двигались взад и вперёд, не разворачиваясь. Андрею Юрьевичу наскучил неспешный ход боя. С малой горсткой союзных половцев переправился он через Лыбедь, а когда половецкие конники в страхе попятились, один бросился на врага.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье… –
донеслось из гридницы в третий раз. Много было великих сеч, много у песен запевок.
Всех храбрей Андрей на поле Перепетовом,
Укрепил полки на брань, сам впереди пошёл… –
подхватил Пётр Кучков раздольный напев. Но спеть про изрубленный щит и проломленный шлем ему не пришлось. Нетерпеливый взгляд, брошенный из-под припухших век, на полуслове оборвал песню. Трудно было ладить с князем Андреем Юрьевичем. То одаривал братской дружбой, то без всякой причины выказывал гнев. Пётр умолк, поспешно затворил двери.
– Прости, коли не угодил, государь. С малых лет приучен подвигами твоими гордиться. Да не ко времени, видать, радость, верно, за делом звал. Приказывай. Кто тебе враг – и мне тот не люб.
– Поскачешь в Ростов, повезёшь весть о чуде. В Суздаль, Новгород, Псков пошли посмышлёней, из тех, кто были вчера на дороге, когда пресвятая икона остановила коней.
– Слушаюсь, государь Андрей Юрьевич. Детские все при чуде присутствовали. Скажу первой десятке, чтобы кубки не полностью осушали. Поскачем чуть свет.
– Не чуть свет, а сей час! – Сжатый кулак тяжело опустился на лавку.
Пётр опрометью бросился во двор.
Андрей Юрьевич нагнулся к оконцу: окрики, топот ног, ржание лошадей. По тонкой слюде пронеслись быстрые тени. Отряд пересёк двор. Копыта забили по деревянной вымостке.
Выбравшись из-под княжьего взгляда, Пётр пригнулся к седлу, словно не в городе находился, а в поле, крикнул: «Поспешай!» – и помчался, увлекая бешеной скачкой детских. Куры, бродившие без опаски, с кудахтаньем разлетелись по сторонам.
На скрещении улиц, возле землянки, грибом выросшей при дороге, всадникам поклонился человек в кафтане, наброшенном на узкие плечи поверх холщовой рубахи.
– Здоров будь, Кузьмище Киянин! – весело крикнул Пётр.
– С чем двинулись в путь?
– Посольцами едем. Чудо в дорожных сумках везём.
Дружинники рассмеялись. Отряд перестроился. Трое двинулись к Торговым воротам, выходившим на Суздальскую дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
В горенку тенью вдвинулся челядинец Анбал, подал умыться, поправил на лавке сбившийся полавочник.
Был Анбал низкоросл, тёмен лицом и чёрен, как жук. Нрав имел неуживчивый, мрачный. За что полюбился князю и тот приблизил его к себе, для всех оставалось загадкой.
Князь расчесал коротко стриженную с проседью бороду, перетянул витым кушаком ладно сидевшую на широких плечах рубаху с разрезами по бокам, прислушался к шумному разноголосью.
– Боярин Пётр, зять Кучков, с детскими в гриднице засели, – низким гортанным голосом проговорил Анбал.
Просторная гридница находилась поодаль от облюбованной князем горенки, но звуки пьяного разгула проникали повсюду.
– Пируют?
– Рады, что домой воротились.
– Яким где?
– Боярин Яким Кучков к княгине Улите Степановне проследовал.
Сторожевой пёс так не знает своё подворье, как молчаливый Анбал знал каждую малость, случавшуюся в хоромах. Два глаза имел, два уха, а видел и слышал за десятерых. Седлал ли кто не в урочный час коня, встретился ли в укромном углу для тайной беседы – всё становилось известным князеву челядинцу.
– Прикажешь которого-нибудь из Кучковых привести?
– Петра покличь, коли не вовсе пьян.
Пётр влетел в горенку, словно вихрь с ним ворвался. Шитый ворот рубахи распахнут по всей груди. Тёмные кудри на лбу пляску выплясывают. Каменья на рукояти кинжала брызжут по сторонам красными и зелёными лучиками.
– Одна печаль, князь-государь Андрей Юрьевич, что не делишь с нами веселья. На родину возвернулись, мать-землю родную поцеловали. Порадуй детских, пусти чару по кругу.
Пётр склонился в большом поклоне, выбросив руку до пола, выпрямился, сверкнул белозубой улыбкой. Всем взял молодой боярин: отвагой, выправкой, весёлым нравом. Детские готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду последовать.
– Пустое дело пирование ваше, растрата времени, сродни лени. От неё ещё дед мой, Владимир Мономах, потомков предостерегал. «Леность всему беда, – писал он нам в поучение. – Леность, что умеет, то позабудет, а что не умеет, то и не выучит».
– Великий был князь. Восемьдесят три больших похода возглавил, а малых – тех и не счесть.
– Мимо, брат Пётр, не пронеси, что двадцать договоров о мире Владимир Мономах при том заключил.
– Эх, князь-государь Андрей Юрьевич, скажи: чем повеселить тебя, как распотешить? Прикажи – пригоню табуны лошадей, или половцев по степи погоняю, или – вымолви только слово – с одними детскими отвоюю для тебя черниговский стол. – Пётр выхватил из ножен кинжал, рубанул воздух.
– Клинок для охоты побереги, боярин, – остановил Петра князь. – Про войны забудь. Устал я от крови. Коли где сеча случится, в стороне отсижусь, меч, от пращура князя Бориса доставшийся, полой плаща прикрою для верности, не зазвенел чтоб.
Пётр рассмеялся, подскочил к двери, потянул за медную скобу. В открывшийся проём ворвалась песня. Дружинники пели любимую – про походы и сечи, про первого храбреца князя Андрея Юрьевича. Слова и напев этой песни знали по всей Руси.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье
Ретивой Андрей с одними детскими
Ринулся на вражьих пешцев,
Изломал копьё в первом супротивне.
Дело было на Волынской земле, под городом Луцком. Андрей стяги не развернул, не оповестил стягами братьев о начале сражения. Один, с горсткой воев, ринулся на вражескую пехоту. Атака была, как смерч. Летели копья, в ближнем бою сшибались с лязгом мечи. В хмельной ярости боя Андрей Юрьевич не заметил, как оказался зажатым в кольцо. Коня ранили, копьё разлетелось в щепы. С одним мечом святого Бориса в руках проложил для себя дорогу. Верный конь вынес из сечи и пал бездыханным. С почестями похоронили его на берегу реки Стыри.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье
Удалой Андрей взмолился речке:
«Ты, бурливая Лыбедь-лебёдушка,
Пропусти мечи скрестить, копьём ударить».
Смертные бои вёл отец за великокняжий киевский стол. Половецкие ханы, братья Андреевой матери, прислали в подмогу отряд из трёх сотен всадников. Противник отца, сын его старшего брата князь Изяслав, получил подмогу от венгерского короля, мужа своей сестры. Били в бубны, трубили в трубы, кричали. Ратоборствовали на суше. Спускали на воду ладьи с хитро устроенным дощатым настилом. Доски служили подмостом для лучников, одновременно прикрывали гребцов. На носу сидел один рулевой, на корме помещался другой. Ладьи двигались взад и вперёд, не разворачиваясь. Андрею Юрьевичу наскучил неспешный ход боя. С малой горсткой союзных половцев переправился он через Лыбедь, а когда половецкие конники в страхе попятились, один бросился на врага.
Как далече-далеко во чистом поле,
Ещё того подале – во раздолье… –
донеслось из гридницы в третий раз. Много было великих сеч, много у песен запевок.
Всех храбрей Андрей на поле Перепетовом,
Укрепил полки на брань, сам впереди пошёл… –
подхватил Пётр Кучков раздольный напев. Но спеть про изрубленный щит и проломленный шлем ему не пришлось. Нетерпеливый взгляд, брошенный из-под припухших век, на полуслове оборвал песню. Трудно было ладить с князем Андреем Юрьевичем. То одаривал братской дружбой, то без всякой причины выказывал гнев. Пётр умолк, поспешно затворил двери.
– Прости, коли не угодил, государь. С малых лет приучен подвигами твоими гордиться. Да не ко времени, видать, радость, верно, за делом звал. Приказывай. Кто тебе враг – и мне тот не люб.
– Поскачешь в Ростов, повезёшь весть о чуде. В Суздаль, Новгород, Псков пошли посмышлёней, из тех, кто были вчера на дороге, когда пресвятая икона остановила коней.
– Слушаюсь, государь Андрей Юрьевич. Детские все при чуде присутствовали. Скажу первой десятке, чтобы кубки не полностью осушали. Поскачем чуть свет.
– Не чуть свет, а сей час! – Сжатый кулак тяжело опустился на лавку.
Пётр опрометью бросился во двор.
Андрей Юрьевич нагнулся к оконцу: окрики, топот ног, ржание лошадей. По тонкой слюде пронеслись быстрые тени. Отряд пересёк двор. Копыта забили по деревянной вымостке.
Выбравшись из-под княжьего взгляда, Пётр пригнулся к седлу, словно не в городе находился, а в поле, крикнул: «Поспешай!» – и помчался, увлекая бешеной скачкой детских. Куры, бродившие без опаски, с кудахтаньем разлетелись по сторонам.
На скрещении улиц, возле землянки, грибом выросшей при дороге, всадникам поклонился человек в кафтане, наброшенном на узкие плечи поверх холщовой рубахи.
– Здоров будь, Кузьмище Киянин! – весело крикнул Пётр.
– С чем двинулись в путь?
– Посольцами едем. Чудо в дорожных сумках везём.
Дружинники рассмеялись. Отряд перестроился. Трое двинулись к Торговым воротам, выходившим на Суздальскую дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39