Игумен делал вид, что не
слышит, он не по возрасту бодро и скоро семенил по крутой каменистой
тропинке, цепляя подолом облачения репьи; только изредка, нетерпеливо
понукая распаренных солдат, волокших бочонок, оборачивал к бредущим следом
лицо - утонувшие под сросшимися бровями глаза цвета осеннего неба,
кривящиеся неприязнью тонкие бледные губы...
И это лицо, лицо наставника и, как казалось доселе, самого близкого
на свете человека, нынче виделось столь постылым, что тот, которым был
тогда я, смотрел лишь вперед и ввысь, в выцветающую от зноя синеву, хоть и
оступался ежеминутно, хоть дважды едва не упал, (спасибо господину
поручику: под руку подхватывал, не брезговал)...
А река шумела все громче и громче, совсем уже рядом, и тот, я, вдруг
натолкнулся грудью на твердое, упруго-податливое, глянул невидяще в
затылок внезапно остановившегося игумена. Тот отстранился - досадливо,
гадливо, осенил себя крестным знамением, будто коснулся нечистого, кивком
подозвал тяжело отдувающегося поручика: пришли.
Тропинка, вызмеившись к обрыву, метнулась внезапно крутыми уступами
вниз, к воде, стеклянно пенящейся по ржавой укатанной гальке. А на другом
берегу, в рыжих, млеющих на солнце утесах, четким пятном черноты виднелась
узкая щель.
Игумен тускло глянул в лицо (впервые за последние дни); ткнул острым
пальцем в черный изгиб в скалах противоположного берега:
- Там?
Тот, который я, отвернулся, угрюмо кивнул.
- Да свершится воля Господня! - игумен истово перекрестился. -
Господин поручик, идем.
- Слушаюс-с! - Поручик щелкнул каблуками, вскинул два пальца под
треуголку (грудь выпячена, аж трещит сукно, в глазах - едкая издевка):
- Токмо вам, господин стратиг от кадила, на сем месте остаться бы, да
уши зажать, не то с непривычки как бы конфузии с вашей милостью не
приключилось!
Игумен не слушал - он уже спускался к реке.
Тот, который я, угрюмо смотрел, как солдаты, сквернословя и
вскрикивая, спускают с обрыва бочонок со взрывчатым зельем; как игумен,
подобрав полы облачения, оскальзывается на гальке, бредет через реку, и
стремительная вода обтекает его ноги хрустальными бурунами; как одна за
другой ныряют человеческие фигурки, столь малыми кажущиеся отсюда, сверху,
в черный зев расселины.
Долго, как долго возятся они там, в темноте, будто растворились,
утонули в закованном в камень мраке... Нет появились вновь, бредут
обратно. Поручик... Игумен... Солдаты... Третий... Четвертый... Все. Жаль.
Последний из перепачканных глиной и копотью солдат, озираясь,
торопливо выкарабкивался на гребень обрыва, когда с натужным медленным
громом затаившаяся в расщелине чернота выплеснулась на божий свет
уродливым клубом пороховой гари, оторвалась от скал, поплыла над рекой,
вспухая, бледнея, пучась, будто нелепое облако - выше, все выше...
А гул стих было, но не до конца, и долго еще утроба утесов
стонала-бурчала невидимыми камнепадами. И когда улеглась поседевшая пелена
пыли и дыма на том берегу, стал виден его рыжий камень, однообразие
которого не нарушалось более ничем - щель исчезла.
Игумен перекрестил реку, и, медленно, сгорбившись, (куда только
девалась его недавняя бодрость?!) побрел наугад, от берега, туда, откуда
пришли. Проходя, сказал устало, не подняв глаз:
- В обитель тебе пути более нет. Быть может, Бог простит грех
идолопоклонства, я же, многогрешный, смущения умов братии простить тебе не
могу.
Тот, которым был тогда я, с горькой улыбкой смотрел ему вслед, на эту
согбенную спину, спину человека, подавленного беспощадным сознанием
собственной правоты. А потом тяжелая рука с треском хлопнула по плечу и
тот, я, обернулся, и глаза его встретились с веселыми глазами поручика.
- Что, долгогривый, никак проштрафился? Никак выгнали? - в голосе
поручика звучали и сочувствие, и насмешка. - Ишь, закручинился! Известно,
в монастыре житие веселое: знай, псалмы пой, да кашу трескай - вон какую
ряшку наел... Да плюнь. На обитель, на этого сморчка в рясе - плюнь. Пошли
с нами. Батюшке государю Петру Лексеичу, дай ему Господь многая лета,
такие здоровые жеребцы, как ты, зело надобны - турку воевать...
И снова телефон. Виктор с трудом оторвался от чтения, досадливо
покосился на надрывающийся аппарат, дожидаясь, пока он умолкнет, но звонки
- назойливые, надоедливые - не прекращались. А потом он подумал, что это
может звонить Наташа, и поспешно схватил трубку.
Это звонила Наташа.
- Привет, - голос ее был вялым, тусклым. - Кто-то мне обещал, что
очень-очень постарается поскорее прийти. Это четыре часа назад было. Вить,
а Вить, ты не припомнишь, кто бы он мог быть, этот обещавший?
- О господи! - Виктор чувствовал, как душная краска стыда заливает
лицо. - Малыш, ты уж прости, извини меня, скотину безрогую, я...
- Насчет безрогости - это интересно. И если ты не исправишься,
возможно, я эту самую безрогость твою устраню.
- Наташенька, смилуйся! Я уже исправился!
- Ладно. Прощаю. В общем, все к лучшему получилось. Вот так - к
лучшему, - интонации ее были какие-то странные, и говорила она будто
нехотя. - Мне на завтра помощь понадобится. Твоя и еще кого-нибудь из
твоих ребят. Так ты уж их попроси, пока они не разбежались. Надо будет
тяжесть небольшую перевезти...
Наташа закашлялась, а когда заговорила вновь, голос ее стал звонок и
непривычен:
- Только что звонили из больницы, Вить. Сказали, что Глеба завтра
можно будет забрать. Он умер.
2. ОТСВЕТЫ
- Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы
вышли, наконец, в район поиска. - Толик сложил карту и значительно оглядел
собравшихся у костра. - Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в
вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А
это - свинство.
- Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу
Горацио? - Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на
огонь. - Так вот, Гамлет как-то сказал: "Горацио, мой друг, не гавкай".
Понял?
- И вообще... - Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды
репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. - Кто решил в
японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что,
чья бы корова...
- Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите
назад. - Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его
обратно в антонову бороду.
Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:
- Зеленый - это фамилия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
слышит, он не по возрасту бодро и скоро семенил по крутой каменистой
тропинке, цепляя подолом облачения репьи; только изредка, нетерпеливо
понукая распаренных солдат, волокших бочонок, оборачивал к бредущим следом
лицо - утонувшие под сросшимися бровями глаза цвета осеннего неба,
кривящиеся неприязнью тонкие бледные губы...
И это лицо, лицо наставника и, как казалось доселе, самого близкого
на свете человека, нынче виделось столь постылым, что тот, которым был
тогда я, смотрел лишь вперед и ввысь, в выцветающую от зноя синеву, хоть и
оступался ежеминутно, хоть дважды едва не упал, (спасибо господину
поручику: под руку подхватывал, не брезговал)...
А река шумела все громче и громче, совсем уже рядом, и тот, я, вдруг
натолкнулся грудью на твердое, упруго-податливое, глянул невидяще в
затылок внезапно остановившегося игумена. Тот отстранился - досадливо,
гадливо, осенил себя крестным знамением, будто коснулся нечистого, кивком
подозвал тяжело отдувающегося поручика: пришли.
Тропинка, вызмеившись к обрыву, метнулась внезапно крутыми уступами
вниз, к воде, стеклянно пенящейся по ржавой укатанной гальке. А на другом
берегу, в рыжих, млеющих на солнце утесах, четким пятном черноты виднелась
узкая щель.
Игумен тускло глянул в лицо (впервые за последние дни); ткнул острым
пальцем в черный изгиб в скалах противоположного берега:
- Там?
Тот, который я, отвернулся, угрюмо кивнул.
- Да свершится воля Господня! - игумен истово перекрестился. -
Господин поручик, идем.
- Слушаюс-с! - Поручик щелкнул каблуками, вскинул два пальца под
треуголку (грудь выпячена, аж трещит сукно, в глазах - едкая издевка):
- Токмо вам, господин стратиг от кадила, на сем месте остаться бы, да
уши зажать, не то с непривычки как бы конфузии с вашей милостью не
приключилось!
Игумен не слушал - он уже спускался к реке.
Тот, который я, угрюмо смотрел, как солдаты, сквернословя и
вскрикивая, спускают с обрыва бочонок со взрывчатым зельем; как игумен,
подобрав полы облачения, оскальзывается на гальке, бредет через реку, и
стремительная вода обтекает его ноги хрустальными бурунами; как одна за
другой ныряют человеческие фигурки, столь малыми кажущиеся отсюда, сверху,
в черный зев расселины.
Долго, как долго возятся они там, в темноте, будто растворились,
утонули в закованном в камень мраке... Нет появились вновь, бредут
обратно. Поручик... Игумен... Солдаты... Третий... Четвертый... Все. Жаль.
Последний из перепачканных глиной и копотью солдат, озираясь,
торопливо выкарабкивался на гребень обрыва, когда с натужным медленным
громом затаившаяся в расщелине чернота выплеснулась на божий свет
уродливым клубом пороховой гари, оторвалась от скал, поплыла над рекой,
вспухая, бледнея, пучась, будто нелепое облако - выше, все выше...
А гул стих было, но не до конца, и долго еще утроба утесов
стонала-бурчала невидимыми камнепадами. И когда улеглась поседевшая пелена
пыли и дыма на том берегу, стал виден его рыжий камень, однообразие
которого не нарушалось более ничем - щель исчезла.
Игумен перекрестил реку, и, медленно, сгорбившись, (куда только
девалась его недавняя бодрость?!) побрел наугад, от берега, туда, откуда
пришли. Проходя, сказал устало, не подняв глаз:
- В обитель тебе пути более нет. Быть может, Бог простит грех
идолопоклонства, я же, многогрешный, смущения умов братии простить тебе не
могу.
Тот, которым был тогда я, с горькой улыбкой смотрел ему вслед, на эту
согбенную спину, спину человека, подавленного беспощадным сознанием
собственной правоты. А потом тяжелая рука с треском хлопнула по плечу и
тот, я, обернулся, и глаза его встретились с веселыми глазами поручика.
- Что, долгогривый, никак проштрафился? Никак выгнали? - в голосе
поручика звучали и сочувствие, и насмешка. - Ишь, закручинился! Известно,
в монастыре житие веселое: знай, псалмы пой, да кашу трескай - вон какую
ряшку наел... Да плюнь. На обитель, на этого сморчка в рясе - плюнь. Пошли
с нами. Батюшке государю Петру Лексеичу, дай ему Господь многая лета,
такие здоровые жеребцы, как ты, зело надобны - турку воевать...
И снова телефон. Виктор с трудом оторвался от чтения, досадливо
покосился на надрывающийся аппарат, дожидаясь, пока он умолкнет, но звонки
- назойливые, надоедливые - не прекращались. А потом он подумал, что это
может звонить Наташа, и поспешно схватил трубку.
Это звонила Наташа.
- Привет, - голос ее был вялым, тусклым. - Кто-то мне обещал, что
очень-очень постарается поскорее прийти. Это четыре часа назад было. Вить,
а Вить, ты не припомнишь, кто бы он мог быть, этот обещавший?
- О господи! - Виктор чувствовал, как душная краска стыда заливает
лицо. - Малыш, ты уж прости, извини меня, скотину безрогую, я...
- Насчет безрогости - это интересно. И если ты не исправишься,
возможно, я эту самую безрогость твою устраню.
- Наташенька, смилуйся! Я уже исправился!
- Ладно. Прощаю. В общем, все к лучшему получилось. Вот так - к
лучшему, - интонации ее были какие-то странные, и говорила она будто
нехотя. - Мне на завтра помощь понадобится. Твоя и еще кого-нибудь из
твоих ребят. Так ты уж их попроси, пока они не разбежались. Надо будет
тяжесть небольшую перевезти...
Наташа закашлялась, а когда заговорила вновь, голос ее стал звонок и
непривычен:
- Только что звонили из больницы, Вить. Сказали, что Глеба завтра
можно будет забрать. Он умер.
2. ОТСВЕТЫ
- Глубокоуважаемые леди и мужики! Довожу до вашего сведения, что мы
вышли, наконец, в район поиска. - Толик сложил карту и значительно оглядел
собравшихся у костра. - Причем заслуживает быть отмеченным тот факт, что в
вышеозначенный район мы изволили прибыть с двухдневным опозданием, вот. А
это - свинство.
- Друг Толик, ты знаешь, что сказал однажды Гамлет своему другу
Горацио? - Виктор подбросил в костер несколько веточек, прищурился на
огонь. - Так вот, Гамлет как-то сказал: "Горацио, мой друг, не гавкай".
Понял?
- И вообще... - Антон выдрал, наконец, из своей окладистой бороды
репей, рассмотрел его внимательно и бросил в Толика. - Кто решил в
японских кроссовках пофасонить и в первый же день ногу стер? Ты. Так что,
чья бы корова...
- Упрек ваш, товарищ Зеленый, справедлив, но корнеплод свой заберите
назад. - Толик поймал репей на лету, прицелился и метко запустил его
обратно в антонову бороду.
Наташа придвинулась поближе к Виктору, шепнула:
- Зеленый - это фамилия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62