- Считаешь, что потрошат мозги на
предмет выяснения наших возможностей?
Виктор закусил губу, кивнул:
- Ага. Я, к примеру, сейчас размышлял об устройстве взрывпакета.
Вдумчиво так размышлял, детально. А Наташа - гад буду, если она думала не
про кость... Так, Наташ?
Ответа не последовало, потому что Наташи не было рядом. Наташа
осторожно и медленно уходила к дальней глинистой гряде.
Виктор вскочил:
- Наташа, вернись!
Она не оглянулась, не замедлила шаг. Только раздраженно отмахнулась:
не мешай...
- О, господи! - перепуганный Виктор в три прыжка догнал ее, схватил
за плечи, встряхнул. - Что с тобой, что?!
- Да не бойся, глупый, - Наташа коротко глянула ему в глаза,
улыбнулась мельком. - Тише, спугнешь...
- Кого?!
- Смотри, - Наташа говорила срывающимся шепотом. - На самом гребне,
чуть-чуть левее серого камня - видишь?
Нет, Виктор не видел. То-есть гребень он видел, и камень -
растрескавшийся кусок бетона в ржавой путанице арматуры - тоже, но больше
не видел ничего.
- Собачка, - сказала Наташа.
Да, действительно... Маленький песик, кудлатенький, рыженький -
поэтому, наверное, и не замечал его Виктор на рыжей глине. Острая
мордочка, забавные лопушки ушей, хвост уложен на спину кренделем...
Симпатичный такой песик, серьезный. Откуда он здесь?
Наташа позвала тихонько:
- Песька, песенька! Иди сюда.
Не шевельнулся песенька, только задергал влажной пуговкой носа да
зарычал - негромко, но вполне слышимо, не по размеру как-то.
- Глупый, - Наташа сделала еще несколько осторожных шагов вперед. -
Не бойся, маленький. Иди к нам.
Но песик не хотел к ним. Песик отпрянул назад, метнулся туда-сюда по
неровному сыпучему гребню (сухая глина шуршащими ручейками потекла из-под
его лап) и вдруг вскинул мордочку к выцветшему горячему небу, залаял -
тонко, отрывисто, зло. А глина шуршала, струилась по запекшемуся гладкому
склону, сильней, все сильней... Не многовато ли для слабеньких лапок
крошечной собачки? И вдруг - будто шевельнулись хищные зубчатые изломы
глинистого гребня, будто вдруг стало их больше: вспухли, выпятились из-за
них, зачернели на фоне неба остроухие головы.
Было тихо - только шорох льющейся глины и частое влажное дыхание
множества нетерпеливых пастей, щерящихся там, наверху. А потом по нервам
полоснул истошный визг Антона: "Назад, идиоты!!! Витька, назад!!!", и
гребень сорвался беснующейся лавиной многоголосого, клокочущего осатанелой
яростью лая.
И Виктор не выдержал. Опрометью, волоча растерявшуюся Наташу за
шиворот - уж прости, не до нежностей! - кинулся он обратно, к остальным,
под защиту антонового огнемета. И свора, увидев спины бегущих, обрушилась
вниз по сыпучей крутизне - дикое стремительное месиво рыжей пыли и рыжей
шерсти, желтых слюнявых клыков, глаз, полыхающих зеленым племенем
зверства...
А Антон надсаживался в яростном крике: "Падайте, кретины! Падайте!"
Но Виктор не соображал, что они с Наташей бегут прямо на огнемет и не дают
стрелять, а когда сообразил, было уже почти поздно.
В последний миг, готовясь услышать треск собственного мяса под
жадными вспарывающими клыками, отчаянным рывком Виктор успел швырнуть
Наташу вперед, под ноги Антону, и рухнул - с маху, плашмя - на душный
горячий песок.
Сжавшись, готовясь принять каменеющей спиной неминуемый ураган боли,
Виктор увидел, как страшно оскалился Антон, как его огнемет выплюнул
веселую струю искристой жидкости, и она вдруг полыхнула мутным
стремительным пламенем, эта струя, и затрещали, дымясь, волосы на голове
Виктора - пусть, не беда, потому что бешеный лай и рев за спиной
взорвались отчаянными жалкими взвизгами, и что-то прокатилось мимо
бесформенным клубком чадного жара, забилось, закорчилось, захлебываясь
надрывным жалобным плачем...
А потом знойный солнечный свет рухнул на землю тяжелой хлесткой
волной, сметая разум и ощущения, и пришла темнота.
А после темноты пришла смерть.
Близко-близко, у самых глаз - странные черные стебли, нелепо растущие
и сверху, и снизу. Они размытые, нечеткие, эти стебли, они подрагивают, то
отдаляясь, то наплывая, сливаясь в сплошное черное марево. А там, за ними
- тихий ласковый свет. Там хорошо и спокойно, но туда не пускает эта
черная путаница, залепившая глаза. Хочется разорвать ее, развести, дать
глазам вволю напиться света - нельзя. Руки не хотят слушаться, потому что
им слишком уютно лежать на теплом и нежном, вот только веки сжигает
налипшая путаная чернота, эти стебли, а может быть - ветки, а может...
Ха-ха! Да это же ресницы, господи, как смешно! И значит, можно просто
распахнуть тяжесть век, распахнуть для мягкой и светлой ласковости того,
что вокруг...
А вокруг - стены. Небольшая комната, уютная, чистая. Почему, откуда?
Перед глазами - дверь. Узкая, высокая, закрытая очень плотно, она почти
сливается со светлой стеной. И там, за этой дверью - шаги. Неторопливые,
спокойные, приближающиеся.
Виктор попытался пошевелиться, но тело отказалось подчиниться.
Удалось только слегка повернуть голову, краем глаза увидеть остальных -
Наташу, Антона, Галочку, Толика - сидящих, как и он, в уютных креслах, в
ряд, под стеной; увидеть их растерянные жалкие лица, напряженные ожиданием
того, кто подходит, чьи шаги все громче, все четче, ближе, ближе...
С легким шорохом скользнула в сторону дверь, за ней - другой свет,
белый и злой; и четкий черный силуэт, неподвижный, неживой будто. Стоит в
дверях. Долго стоит. Но вот - шевельнулся, шагнул в комнату, обретая объем
и человеческие черты... Знакомые черты... О, господи!
Ведь это же ясно, как божий день, ведь только беспросветный кретин
мог до сих пор не понять! Подозревали кого угодно, Толика подозревали,
дурачье. А он - вот он, стоит, человек, в силу нелепейшей случайности
получивший папку Глеба за полдня до того, как с Глебом случилось то, что
случилось. Единственный кроме них пятерых человек, который имел
возможность прочесть содержимое этой самой папки. Человек, который вывел
упырей на Глеба. Человек? Черта с два - человек... Не человек - тень
упырячья, глаза и руки упырей в недоступном для них мире. Сволочь...
Постоял - руки в карманах, тонкогубый рот кривится брезгливо, голубые
глаза льдисто щурятся поверх голов; прошелся взад-вперед, снова замер,
разлепил бледные губы:
- Вы не хотите представить меня остальным, Виктор?
- Да особого желания не испытываю... - собственный голос показался
Виктору жалким, до отвращения не таким, как хотелось бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
предмет выяснения наших возможностей?
Виктор закусил губу, кивнул:
- Ага. Я, к примеру, сейчас размышлял об устройстве взрывпакета.
Вдумчиво так размышлял, детально. А Наташа - гад буду, если она думала не
про кость... Так, Наташ?
Ответа не последовало, потому что Наташи не было рядом. Наташа
осторожно и медленно уходила к дальней глинистой гряде.
Виктор вскочил:
- Наташа, вернись!
Она не оглянулась, не замедлила шаг. Только раздраженно отмахнулась:
не мешай...
- О, господи! - перепуганный Виктор в три прыжка догнал ее, схватил
за плечи, встряхнул. - Что с тобой, что?!
- Да не бойся, глупый, - Наташа коротко глянула ему в глаза,
улыбнулась мельком. - Тише, спугнешь...
- Кого?!
- Смотри, - Наташа говорила срывающимся шепотом. - На самом гребне,
чуть-чуть левее серого камня - видишь?
Нет, Виктор не видел. То-есть гребень он видел, и камень -
растрескавшийся кусок бетона в ржавой путанице арматуры - тоже, но больше
не видел ничего.
- Собачка, - сказала Наташа.
Да, действительно... Маленький песик, кудлатенький, рыженький -
поэтому, наверное, и не замечал его Виктор на рыжей глине. Острая
мордочка, забавные лопушки ушей, хвост уложен на спину кренделем...
Симпатичный такой песик, серьезный. Откуда он здесь?
Наташа позвала тихонько:
- Песька, песенька! Иди сюда.
Не шевельнулся песенька, только задергал влажной пуговкой носа да
зарычал - негромко, но вполне слышимо, не по размеру как-то.
- Глупый, - Наташа сделала еще несколько осторожных шагов вперед. -
Не бойся, маленький. Иди к нам.
Но песик не хотел к ним. Песик отпрянул назад, метнулся туда-сюда по
неровному сыпучему гребню (сухая глина шуршащими ручейками потекла из-под
его лап) и вдруг вскинул мордочку к выцветшему горячему небу, залаял -
тонко, отрывисто, зло. А глина шуршала, струилась по запекшемуся гладкому
склону, сильней, все сильней... Не многовато ли для слабеньких лапок
крошечной собачки? И вдруг - будто шевельнулись хищные зубчатые изломы
глинистого гребня, будто вдруг стало их больше: вспухли, выпятились из-за
них, зачернели на фоне неба остроухие головы.
Было тихо - только шорох льющейся глины и частое влажное дыхание
множества нетерпеливых пастей, щерящихся там, наверху. А потом по нервам
полоснул истошный визг Антона: "Назад, идиоты!!! Витька, назад!!!", и
гребень сорвался беснующейся лавиной многоголосого, клокочущего осатанелой
яростью лая.
И Виктор не выдержал. Опрометью, волоча растерявшуюся Наташу за
шиворот - уж прости, не до нежностей! - кинулся он обратно, к остальным,
под защиту антонового огнемета. И свора, увидев спины бегущих, обрушилась
вниз по сыпучей крутизне - дикое стремительное месиво рыжей пыли и рыжей
шерсти, желтых слюнявых клыков, глаз, полыхающих зеленым племенем
зверства...
А Антон надсаживался в яростном крике: "Падайте, кретины! Падайте!"
Но Виктор не соображал, что они с Наташей бегут прямо на огнемет и не дают
стрелять, а когда сообразил, было уже почти поздно.
В последний миг, готовясь услышать треск собственного мяса под
жадными вспарывающими клыками, отчаянным рывком Виктор успел швырнуть
Наташу вперед, под ноги Антону, и рухнул - с маху, плашмя - на душный
горячий песок.
Сжавшись, готовясь принять каменеющей спиной неминуемый ураган боли,
Виктор увидел, как страшно оскалился Антон, как его огнемет выплюнул
веселую струю искристой жидкости, и она вдруг полыхнула мутным
стремительным пламенем, эта струя, и затрещали, дымясь, волосы на голове
Виктора - пусть, не беда, потому что бешеный лай и рев за спиной
взорвались отчаянными жалкими взвизгами, и что-то прокатилось мимо
бесформенным клубком чадного жара, забилось, закорчилось, захлебываясь
надрывным жалобным плачем...
А потом знойный солнечный свет рухнул на землю тяжелой хлесткой
волной, сметая разум и ощущения, и пришла темнота.
А после темноты пришла смерть.
Близко-близко, у самых глаз - странные черные стебли, нелепо растущие
и сверху, и снизу. Они размытые, нечеткие, эти стебли, они подрагивают, то
отдаляясь, то наплывая, сливаясь в сплошное черное марево. А там, за ними
- тихий ласковый свет. Там хорошо и спокойно, но туда не пускает эта
черная путаница, залепившая глаза. Хочется разорвать ее, развести, дать
глазам вволю напиться света - нельзя. Руки не хотят слушаться, потому что
им слишком уютно лежать на теплом и нежном, вот только веки сжигает
налипшая путаная чернота, эти стебли, а может быть - ветки, а может...
Ха-ха! Да это же ресницы, господи, как смешно! И значит, можно просто
распахнуть тяжесть век, распахнуть для мягкой и светлой ласковости того,
что вокруг...
А вокруг - стены. Небольшая комната, уютная, чистая. Почему, откуда?
Перед глазами - дверь. Узкая, высокая, закрытая очень плотно, она почти
сливается со светлой стеной. И там, за этой дверью - шаги. Неторопливые,
спокойные, приближающиеся.
Виктор попытался пошевелиться, но тело отказалось подчиниться.
Удалось только слегка повернуть голову, краем глаза увидеть остальных -
Наташу, Антона, Галочку, Толика - сидящих, как и он, в уютных креслах, в
ряд, под стеной; увидеть их растерянные жалкие лица, напряженные ожиданием
того, кто подходит, чьи шаги все громче, все четче, ближе, ближе...
С легким шорохом скользнула в сторону дверь, за ней - другой свет,
белый и злой; и четкий черный силуэт, неподвижный, неживой будто. Стоит в
дверях. Долго стоит. Но вот - шевельнулся, шагнул в комнату, обретая объем
и человеческие черты... Знакомые черты... О, господи!
Ведь это же ясно, как божий день, ведь только беспросветный кретин
мог до сих пор не понять! Подозревали кого угодно, Толика подозревали,
дурачье. А он - вот он, стоит, человек, в силу нелепейшей случайности
получивший папку Глеба за полдня до того, как с Глебом случилось то, что
случилось. Единственный кроме них пятерых человек, который имел
возможность прочесть содержимое этой самой папки. Человек, который вывел
упырей на Глеба. Человек? Черта с два - человек... Не человек - тень
упырячья, глаза и руки упырей в недоступном для них мире. Сволочь...
Постоял - руки в карманах, тонкогубый рот кривится брезгливо, голубые
глаза льдисто щурятся поверх голов; прошелся взад-вперед, снова замер,
разлепил бледные губы:
- Вы не хотите представить меня остальным, Виктор?
- Да особого желания не испытываю... - собственный голос показался
Виктору жалким, до отвращения не таким, как хотелось бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62