С незапамятных времен его
предки были властелинами, неограниченными самодержцами. Наши владетельные
князья, если они хоть сколько-нибудь благоразумны, прекрасно сознают, что
в их странах или государствах существуют тысячи людей, которые гораздо
умнее и гораздо образованнее их. Хонг-Док и его предки были так же твердо
убеждены в противном: непроходимая пропасть разделяла их от их народа. Они
одни были властелинами - остальные были последними рабами. Только они одни
образованы и умны, а подобных себе они видели только изредка, когда в
стране появлялись иностранные послы, приезжавшие из соседних стран за
морем или издалека с юга из Сиама или из-за гор, из Китая. Мы сказали бы:
предки Хонг-Дока были богами среди людей. Но сами они понимали это иначе:
они чувствовали себя людьми среди грязных животных. Понимаете ли вы
разницу? Когда на нас лает собака, то мы едва удостаиваем повернуть
голову. Все это было до тех пор, пока молния не прорезала туман, нависший
над рекой. С далеких берегов пришли белые люди, и отец Хонг-Дока с
радостным изумлением должен был признать, что это были люди. Правда, он
чувствовал разницу между собой и этими чужестранцами, но разница эта была
совершенно незначительная в сравнении с той, которая чувствовалась между
ним и его народом. И, как и многие другие более знатные тонкинцы, он
сейчас же решил, что у него несравненно больше общего с чужестранцами, чем
со своим народом. Вот почему он с первого мгновения оказывал помощь новым
пришельцам.
В таких понятиях вырос Хонг-Док, сын князя, который сам должен был
властвовать. Как и отец, он видел в европейцах людей, а не неразумных
животных. Но теперь, когда блеск старого дворца возобновился, у него было
больше времени присмотреться к этим чужеземцам, разобраться в той разнице,
которая существовала между ним и ими и между ними самими. От постоянного
общения с легионом его чутье в этом отношении стало таким же безошибочным,
как и мое: он безошибочно узнавал в солдате господина и в офицере холопа,
несмотря на золотые нашивки. Нигде образование не служит таким показателем
происхождения и отличительным признаком господина от холопа, как на
Востоке. Он хорошо видел, что все эти воины стоят на недосягаемой высоте
над его народом - но не над ним. Если его отец и смотрел на каждого
белого, как на равного себе, то он, Хонг-Док, относился к белым уже иначе:
чем ближе и лучше он их узнавал, тем реже он находил среди них людей,
которых он становил на одну доску с собой. Правда, все они были
удивительные, непобедимые воины, и каждый из них в отдельности стоил сотни
столь страшных китайцев - но была ли в этом особая заслуга? Хонг-Док
презирал военное ремесло, как и всякое другое. Все белые умели читать и
писать - их собственные знаки, конечно, - но это ему было безразлично;
однако едва ли нашелся бы хоть один из них, который знал бы, что такое
философия. Хонг-Док не требовал, конечно, чтобы они знали великого
философа, но он ожидал найти в них какую-нибудь другую, хотя и чуждую для
него, но глубокую премудрость. Однако, он ничего не нашел. В сущности, эти
белые знали о причине всех причин меньше любого курильщика опиума. Было
еще одно обстоятельство, которое сильно подорвало уважение Хонг-Дока к
белым: это их отношение к своей религии. Не сама религия не нравилась ему.
К христианскому культу он относился совершенно так же, как и ко всякому
другому, который был ему известен. Нельзя сказать, что наши легионеры
набожны, и ни один добросовестный священник не согласился бы дать ни
одному из них св.Дары. И все-таки в минуты большой опасности из груди
легионера может вырваться несвязная молитва, мольба о помощи. Хонг-Док
заметил это - и вывел заключение, что эти люди действительно верят, что им
поможет какая-то неведомая сила. Но он продолжал свои исследования - я,
кажется забыл сказать вам, что Хонг-Док говорил по-французски лучше меня -
он подружился с полковым священником в форте Вальми. И то, что он узнал у
него, еще больше укрепило в нем сознание своего превосходства. Я хорошо
помню, как он однажды, сидя со мной в своей курительной комнате, с
усмешкой сказал мне, что теперь он знает, насколько реально христиане
относятся к своему культу. Потом он прибавил, что даже сами христианские
священники не имеют понятия о символическом.
Самое худшее было то, что он был прав; я не мог возразить ему ни
слова. Мы, европейцы, верим, но в то же время не верим. А таких христиан,
которые веру своих отцов превозносят, как прекрасное воплощение глубоких
символов, таких в Европе можно искать с фонарем, здесь же, в Тонкине, вы
их наверное совсем не найдете. Но это-то и представлялось восточному
ученому самым естественным, неизбежным для образованных людей. И когда он
этого совершенно не нашел даже у священника, который не понял его мысли,
представлявшейся ему такой простой, то он потерял в значительной степени
уважение к белым. В некотором отношении европейцы стояли выше его - но в
таких областях, которые не имели для него никакой цены. В другом же они
были ему равны; но во всем, что представлялось ему наиболее важным, в
глубоком и отвлеченном миросозерцании, они стояли несравненно ниже его. И
это презрение с течением лет превратилось в ненависть, которая все
возрастала по мере того, как чужестранцы становились властелинами его
страны, завоевывая ее шаг за шагом и забирая в свои сильные руки всю
власть. Ему уже не оказывали больше тех почестей, какие оказывали его
отцу, а потом и ему самому; он чувствовал, что заблуждался, и что роль
старого каменного дома на Красной Реке навсегда окончена. Не думаю, что
вследствие этого философ почувствовал горечь, потому что он привык
принимать жизнь такой, какой она есть; напротив, сознание своего
превосходства было для него источником радостного удовлетворения.
Отношения, которые с годами создались между ним и европейцами, были самого
простого свойства: он по возможности отдалился от них, но внешне его
отношения были такие, какие бывают между равными людьми. Но в душу свою, в
свои мысли, которые скрывались за угловатым желтым лбом, он не позволял
больше никому не заглядывать, а если время от времени он разрешал это мне,
то это происходило от его преданности мне, которую он всосал вместе с
молоком матери и которую всегда поддерживал мой искренний интерес к его
искусству.
Таков был Хонг-Док. Его ни на одно мгновение не могло вывести из
самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила в связь с
китайским переводчиком или с моим индусским слугой.
1 2 3 4 5 6 7 8
предки были властелинами, неограниченными самодержцами. Наши владетельные
князья, если они хоть сколько-нибудь благоразумны, прекрасно сознают, что
в их странах или государствах существуют тысячи людей, которые гораздо
умнее и гораздо образованнее их. Хонг-Док и его предки были так же твердо
убеждены в противном: непроходимая пропасть разделяла их от их народа. Они
одни были властелинами - остальные были последними рабами. Только они одни
образованы и умны, а подобных себе они видели только изредка, когда в
стране появлялись иностранные послы, приезжавшие из соседних стран за
морем или издалека с юга из Сиама или из-за гор, из Китая. Мы сказали бы:
предки Хонг-Дока были богами среди людей. Но сами они понимали это иначе:
они чувствовали себя людьми среди грязных животных. Понимаете ли вы
разницу? Когда на нас лает собака, то мы едва удостаиваем повернуть
голову. Все это было до тех пор, пока молния не прорезала туман, нависший
над рекой. С далеких берегов пришли белые люди, и отец Хонг-Дока с
радостным изумлением должен был признать, что это были люди. Правда, он
чувствовал разницу между собой и этими чужестранцами, но разница эта была
совершенно незначительная в сравнении с той, которая чувствовалась между
ним и его народом. И, как и многие другие более знатные тонкинцы, он
сейчас же решил, что у него несравненно больше общего с чужестранцами, чем
со своим народом. Вот почему он с первого мгновения оказывал помощь новым
пришельцам.
В таких понятиях вырос Хонг-Док, сын князя, который сам должен был
властвовать. Как и отец, он видел в европейцах людей, а не неразумных
животных. Но теперь, когда блеск старого дворца возобновился, у него было
больше времени присмотреться к этим чужеземцам, разобраться в той разнице,
которая существовала между ним и ими и между ними самими. От постоянного
общения с легионом его чутье в этом отношении стало таким же безошибочным,
как и мое: он безошибочно узнавал в солдате господина и в офицере холопа,
несмотря на золотые нашивки. Нигде образование не служит таким показателем
происхождения и отличительным признаком господина от холопа, как на
Востоке. Он хорошо видел, что все эти воины стоят на недосягаемой высоте
над его народом - но не над ним. Если его отец и смотрел на каждого
белого, как на равного себе, то он, Хонг-Док, относился к белым уже иначе:
чем ближе и лучше он их узнавал, тем реже он находил среди них людей,
которых он становил на одну доску с собой. Правда, все они были
удивительные, непобедимые воины, и каждый из них в отдельности стоил сотни
столь страшных китайцев - но была ли в этом особая заслуга? Хонг-Док
презирал военное ремесло, как и всякое другое. Все белые умели читать и
писать - их собственные знаки, конечно, - но это ему было безразлично;
однако едва ли нашелся бы хоть один из них, который знал бы, что такое
философия. Хонг-Док не требовал, конечно, чтобы они знали великого
философа, но он ожидал найти в них какую-нибудь другую, хотя и чуждую для
него, но глубокую премудрость. Однако, он ничего не нашел. В сущности, эти
белые знали о причине всех причин меньше любого курильщика опиума. Было
еще одно обстоятельство, которое сильно подорвало уважение Хонг-Дока к
белым: это их отношение к своей религии. Не сама религия не нравилась ему.
К христианскому культу он относился совершенно так же, как и ко всякому
другому, который был ему известен. Нельзя сказать, что наши легионеры
набожны, и ни один добросовестный священник не согласился бы дать ни
одному из них св.Дары. И все-таки в минуты большой опасности из груди
легионера может вырваться несвязная молитва, мольба о помощи. Хонг-Док
заметил это - и вывел заключение, что эти люди действительно верят, что им
поможет какая-то неведомая сила. Но он продолжал свои исследования - я,
кажется забыл сказать вам, что Хонг-Док говорил по-французски лучше меня -
он подружился с полковым священником в форте Вальми. И то, что он узнал у
него, еще больше укрепило в нем сознание своего превосходства. Я хорошо
помню, как он однажды, сидя со мной в своей курительной комнате, с
усмешкой сказал мне, что теперь он знает, насколько реально христиане
относятся к своему культу. Потом он прибавил, что даже сами христианские
священники не имеют понятия о символическом.
Самое худшее было то, что он был прав; я не мог возразить ему ни
слова. Мы, европейцы, верим, но в то же время не верим. А таких христиан,
которые веру своих отцов превозносят, как прекрасное воплощение глубоких
символов, таких в Европе можно искать с фонарем, здесь же, в Тонкине, вы
их наверное совсем не найдете. Но это-то и представлялось восточному
ученому самым естественным, неизбежным для образованных людей. И когда он
этого совершенно не нашел даже у священника, который не понял его мысли,
представлявшейся ему такой простой, то он потерял в значительной степени
уважение к белым. В некотором отношении европейцы стояли выше его - но в
таких областях, которые не имели для него никакой цены. В другом же они
были ему равны; но во всем, что представлялось ему наиболее важным, в
глубоком и отвлеченном миросозерцании, они стояли несравненно ниже его. И
это презрение с течением лет превратилось в ненависть, которая все
возрастала по мере того, как чужестранцы становились властелинами его
страны, завоевывая ее шаг за шагом и забирая в свои сильные руки всю
власть. Ему уже не оказывали больше тех почестей, какие оказывали его
отцу, а потом и ему самому; он чувствовал, что заблуждался, и что роль
старого каменного дома на Красной Реке навсегда окончена. Не думаю, что
вследствие этого философ почувствовал горечь, потому что он привык
принимать жизнь такой, какой она есть; напротив, сознание своего
превосходства было для него источником радостного удовлетворения.
Отношения, которые с годами создались между ним и европейцами, были самого
простого свойства: он по возможности отдалился от них, но внешне его
отношения были такие, какие бывают между равными людьми. Но в душу свою, в
свои мысли, которые скрывались за угловатым желтым лбом, он не позволял
больше никому не заглядывать, а если время от времени он разрешал это мне,
то это происходило от его преданности мне, которую он всосал вместе с
молоком матери и которую всегда поддерживал мой искренний интерес к его
искусству.
Таков был Хонг-Док. Его ни на одно мгновение не могло вывести из
самообладания то обстоятельство, что одна из его жен вступила в связь с
китайским переводчиком или с моим индусским слугой.
1 2 3 4 5 6 7 8