Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.
Ф о м и н. А может быть, и совсем не надо стрелять?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А зачем же тогда делают револьверы?
Оба смеются.
Ф о м и н. Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.
Входит Алексей.
А л е к с е й. Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехали?
А л е к с е й. Да.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И в детской пусто?
А л е к с е й. Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?
А л е к с е й. Ну, оставь, Горя.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.
А л е к с е й. Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! – как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые – мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) – мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.
Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.
В е р а И г н а т ь е в н а. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. В кабинете?
В е р а И г н а т ь е в н а. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)
А л е к с е й. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, – я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.
В передней звонок.
И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…
А л е к с е й (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.
Фомин уходит.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.
А л е к с е й. Помню, Горя, помню.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, – ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.
Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.
К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?
К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.
К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? – нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова) .
К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?
К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?
А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…
К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно – это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)
А л е к с е й. Тебе холодно, брат?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!
К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? – у меня ничего.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.
К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.
А л е к с е й. Куда?
К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди – о, проклятый дом!
К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.
А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?
К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.
В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.
К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево – гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, – широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит М е н т и к о в, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! – я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?
М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.
Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?
М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?
М е н т и к о в. Вполне.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.
Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19