Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?
М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…
Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, – и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? – мне в окно слышно.
Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.
Л и з а. Мама, а мама!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…
М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! – ходит с утра и зудит в ухо, как комар, – замучила.
Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.
Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…
Л и з а. А я в семь.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! – и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…
М е н т и к о в. Все по хозяйству?
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!
Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.
Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.
Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!
М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!
Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..
Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.
Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)
М е н т и к о в. Как жарко!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.
М е н т и к о в. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сейчас?
М е н т и к о в. Мне хочется музыки.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.
М е н т и к о в. Да?
Молчание.
Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Это еще что?
М е н т и к о в. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Оставайтесь.
М е н т и к о в. Катя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…
М е н т и к о в. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!
М е н т и к о в. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я рада, что вы это помните.
М е н т и к о в. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы мне напомнили? – сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.
М е н т и к о в. Белое платье – эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, – разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, – вы довольны?
М е н т и к о в. Поверьте, Екатерина Ивановна, голосу моего сердца: я никогда не забуду тех счастливых мгновений, которые вы мне дали.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А теперь он пишет, он ежедневно пишет. Вчера было опять письмо. Что я ему отвечу?
М е н т и к о в. Надо быть гордой, Екатерина Ивановна: он вас оскорбил, вы невинная жертва.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он хотел меня убить, это ужасно: он хотел меня убить. Я этого не могу понять и все спрашиваю себя, все спрашиваю себя: да неужели моя жизнь так вредна, или ненужна, или противна ему, что он хотел отнять ее – убить? Разве может быть так противна чья-нибудь жизнь? Ведь теперь я была бы мертвая… что это значит? И на днях ночью вдруг мне представилось, что я и есть мертвая, и это ощущение было так странно, что я не могу передать. Не страх, нет, а что-то… Куда вы, Аркадий Просперович? – сидите же…
М е н т и к о в. Я за пепельницей. Я вас слушаю.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он теперь называет себя подлецом и… но, Боже мой, что мне от его слов… И что такое подлость? Это тоже подлость, что я вам отдалась тогда, или нет?
М е н т и к о в. Вы были оскорблены и оклеветаны…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Молчите. Богу известно, как я была несчастна тогда, как самый последний человек, – и это он отдал меня вам…
М е н т и к о в. Кто он? Бог?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не понимаю… Муж, конечно. Вдруг я почувствовала, что я должна сойтись с вами, и это было так ужасно – почему должна? Почему?.. Нет, подлость, подлость, подлость. Постойте, сидите неподвижно, я хочу вас рассмотреть.
М е н т и к о в. Мне неловко…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сидите же… (Молча и долго рассматривает неподвижного Ментикова, качает головой с выражением отчаяния, быстро отходит в сторону, поднимает, как для полета, обнажившиеся руки с короткими рукавами. Руки бессильно падают. Быстрым поворотом припадает плечом к стене, стоит молча, с опущенной скорбной головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19