А контрастом к нему служит лёгкий Президент, с непокрытой головой, в чёрном реглане.
Хаттаб лежит в земляной щели с большим достоинством. Над лицом его сухая зимняя травинка, у него подвязана челюсть, бинт уходит под бороду. Калеченная рука над причинным местом. Две лохматые головы (одна в лыжной шапочке), склонились над ним. До этого видеозапись добросовестно показывала, как телохранитель Хаттаба Муса, любовно вспушил ему бороду.
Генерал-полковник Лебедь весь покрыт некими листками с православными изречениями почему-то. В изножье его гроба — его медали.
Прощайте, Хабиб Рахманович Хаттаб и Александр Иванович Лебедь.
О мусоре
Ребёнком и подростком мне приходилось много раз убегать из дома, и я всегда попадал на окраину Харькова, а современные города, как известно, окружают свалки. Там вечно что-то горело, и часть неба застил чёрный дым. Дым свалки вонял особым запахом, поскольку горели старые, непотребные вещи, заношенные человеком и измазанные, провонявшие им. Новые вещи обыкновенно горят молодо и бодро, с каким-нибудь химически ехидным, но бодрым и злым запахом. Старые же вещи — пенсионеры и инвалиды — горят с усталым морщинистым запахом болезней, бактерий, клопов, тараканов, пота и труда бедной жизни, немытых телес, как будто жгут самого гнилого бедного старика…
На свалках присутствовали и уродливые аборигены их. Мне всегда казалось, что все эти шелудивые мальчики, синие старушки и рослые дауны-крючники на самом деле, по меньшей мере, каннибалы, а, возможно, имеют и худшие привычки и наклонности. О, свалки моей юности! Там шлялись порочные грязные крошки в лохмотьях и плотоядные стариканы либо с острыми подбородками, либо вовсе без оных, всякие искореженные жизнью «едоки картофеля» и «любители абсента», которых я впоследствии с удивлением обнаружил на полотнах великих гениев авангарда…
Однажды, я нашел искусственные челюсти! До чего же гадко они выглядели! Сплошь и рядом валялись одиночные носки, гнилые женские трусы, презервативы, использованная кровавая вата и бинты больниц, половинки гипсовых рук и ног… Я был хороший мальчик, но бес жил у меня в ребре, я упорно убегал и ночевал черт знает где, а вовсе не на родительском стерильном диване, рядом с протестантским книжным шкафом. Видимо, я стремился стать плохим и неисправимым. А символом плохих и неисправимых была свалка. А над свалкою чаще всего вздымались трубы ТЭЦ. А в небе по ночам горели три шестерки.
Никогда не ходи, о мальчик, теми же дорогами, что и я, они обязательно приведут тебя в тюрьму, как привели меня, грешного…
Особенность мусорных свалок моего детства и юности заключалось в том, что над ними всеми, всегда трепетали на ветру станиолевые, опарафиненные длинные ленты раскуроченных трансформаторов. Только ли дети раскурочивали, ветрового эффекта ради, трансформаторы, изъятые из радиоприемников, или этим занимались живые существа всякого возраста и пола, теперь уже не установишь, ясно. Но все свалки выглядели как шишковатые скальпы Горгоны Медузы, волнисто струя по ветру в одну сторону свои станиолевые волосы, уложенные на парафиновую подкладку. Станиоль и крахмальный парафин на ветру цокотали как… тут следует остановиться и подумать «как?» Приходит в голову лишь сравнение с вибрирующим авиалайнером. Чуть позднее по времени, но я еще убегал из дому и застал их, появились в ассортименте свалки и спутанные в малахольной манере магнитофонные ленты. Дело в то, что в СССР тогда наладили выпуск катушечных магнитофонов широкого потребления. Теперь к серебряным цокающим волосам на скальпах советских свалок прибавились спутанные рыжие, шуршащие.
Ты шёл там, а вся эта растительность уносилась ветром, держалась ветром в движении. Добавьте сюда дым, вонь, бродяги, разбитые унитазы, сломанные костыли, собаки, яростно выгребающие какие-то кости, убогие останки одежды послевоенных пятнадцати лет… Мрачная картина…
В Америке, куда я попал в 1975, в феврале, мусор оказался куда веселее. Хотя я уже окончательно тогда убежал из дому, и более убегать не было надобности, и потому на свалках я не оказывался, мусор в Нью-Йорке был виден всем и легкодоступен. Его было очень много, и к ночи его выкатывали в очень больших ёмкостях, в вагонетках целых промышленного вида, на обочины улиц. Лучший мусор, который ещё мог послужить ближнему, но уже не нужен был им самим, американцы выносили в отдельных аккуратных пакетах и помещали на край тротуара. Там обычно обнаруживалась одежда и обувь. Задавшись целью, в центре Манхэттена можно было в один вечер полностью сменить гардероб. В пакетах легко можно было найти сносную почти новую одежду и обувь.
В феврале 1976 года, я, помню, познакомился с парнем, художником по мусору, т. е. он рисовал исключительно мусор. Он был новым реалистом. Армянин из Совдепа он женился на американской армянке и снял для работы студио над кофе-шопом на Мэдисон авеню, в начале 20-х улиц. О нём и его полотнах я упоминаю мельком в «Дневнике Неудачника». Армянская его фамилия где-то у меня записана, но, находясь в тюрьме, я сейчас её вспомнить не могу. Что он делал? Он собирал мусор в прозрачные пластиковые мешки и скрупулёзно рисовал эти мешки маслом. Получалось очень красиво, а так как нет в мире двух похожих пластиковых мешков с мусором, то получалось и разнообразно. Потому что представьте себе: красно-белая пачка «Марлборо», бутылка от «Кока-колы», ну там ещё, предположим, «Кэмпбелл суп», уже сколько цветов!.. Тут я подумал, что, возможно, его звали Рубик (т. е. Рубен), а фамилия, возможно, была Кочарян. Но так как армянин Акопян — главный свидетель обвинения в моём уголовном деле по статье 205 — терроризм, по которой могут изъять из обращения лет на двадцать, то я не могу долго рассуждать об армянских фамилиях, — меня тошнит и хочется стрелять. Из-за переводчика армянина убили в Тегеране Грибоедова, из-за армян у нас, русских, вечно проблемы , хотя тот парень был вроде хороший парень. Я тогда ушёл из дома на Лексингтон, у меня происходил разрыв с женой. Рубик оставил меня у себя ночевать в студио — среди полотен с мусором, а сам, взяв жену и ребёнка, ушёл ночевать к тёще. Перед уходом мы крепко выпили, и я рассказал им о своей жене, думаю, в тот вечер я их достал этой женой. «Ну, лучшие люди на свете!», — подумал я о них, когда они ушли. Они, правда, сказали мне, что грудному ребёнку вреден запах краски, потому они едут ночевать к тёще. Ночью меня разбудил… призрак. Он орал, вопил и гонял по всей студио, а потом упал на макет в углу и задёргался, хрипя. Тут я догадался, что не запах краски погнал молодую семью к тёще.
Когда явился Рубик, я рассказал ему о призраке. Он вздохнул и, взяв красно-коричневый макет за угол, откатал его с угла и обнажил под ним ещё один макет в бурых пятнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Хаттаб лежит в земляной щели с большим достоинством. Над лицом его сухая зимняя травинка, у него подвязана челюсть, бинт уходит под бороду. Калеченная рука над причинным местом. Две лохматые головы (одна в лыжной шапочке), склонились над ним. До этого видеозапись добросовестно показывала, как телохранитель Хаттаба Муса, любовно вспушил ему бороду.
Генерал-полковник Лебедь весь покрыт некими листками с православными изречениями почему-то. В изножье его гроба — его медали.
Прощайте, Хабиб Рахманович Хаттаб и Александр Иванович Лебедь.
О мусоре
Ребёнком и подростком мне приходилось много раз убегать из дома, и я всегда попадал на окраину Харькова, а современные города, как известно, окружают свалки. Там вечно что-то горело, и часть неба застил чёрный дым. Дым свалки вонял особым запахом, поскольку горели старые, непотребные вещи, заношенные человеком и измазанные, провонявшие им. Новые вещи обыкновенно горят молодо и бодро, с каким-нибудь химически ехидным, но бодрым и злым запахом. Старые же вещи — пенсионеры и инвалиды — горят с усталым морщинистым запахом болезней, бактерий, клопов, тараканов, пота и труда бедной жизни, немытых телес, как будто жгут самого гнилого бедного старика…
На свалках присутствовали и уродливые аборигены их. Мне всегда казалось, что все эти шелудивые мальчики, синие старушки и рослые дауны-крючники на самом деле, по меньшей мере, каннибалы, а, возможно, имеют и худшие привычки и наклонности. О, свалки моей юности! Там шлялись порочные грязные крошки в лохмотьях и плотоядные стариканы либо с острыми подбородками, либо вовсе без оных, всякие искореженные жизнью «едоки картофеля» и «любители абсента», которых я впоследствии с удивлением обнаружил на полотнах великих гениев авангарда…
Однажды, я нашел искусственные челюсти! До чего же гадко они выглядели! Сплошь и рядом валялись одиночные носки, гнилые женские трусы, презервативы, использованная кровавая вата и бинты больниц, половинки гипсовых рук и ног… Я был хороший мальчик, но бес жил у меня в ребре, я упорно убегал и ночевал черт знает где, а вовсе не на родительском стерильном диване, рядом с протестантским книжным шкафом. Видимо, я стремился стать плохим и неисправимым. А символом плохих и неисправимых была свалка. А над свалкою чаще всего вздымались трубы ТЭЦ. А в небе по ночам горели три шестерки.
Никогда не ходи, о мальчик, теми же дорогами, что и я, они обязательно приведут тебя в тюрьму, как привели меня, грешного…
Особенность мусорных свалок моего детства и юности заключалось в том, что над ними всеми, всегда трепетали на ветру станиолевые, опарафиненные длинные ленты раскуроченных трансформаторов. Только ли дети раскурочивали, ветрового эффекта ради, трансформаторы, изъятые из радиоприемников, или этим занимались живые существа всякого возраста и пола, теперь уже не установишь, ясно. Но все свалки выглядели как шишковатые скальпы Горгоны Медузы, волнисто струя по ветру в одну сторону свои станиолевые волосы, уложенные на парафиновую подкладку. Станиоль и крахмальный парафин на ветру цокотали как… тут следует остановиться и подумать «как?» Приходит в голову лишь сравнение с вибрирующим авиалайнером. Чуть позднее по времени, но я еще убегал из дому и застал их, появились в ассортименте свалки и спутанные в малахольной манере магнитофонные ленты. Дело в то, что в СССР тогда наладили выпуск катушечных магнитофонов широкого потребления. Теперь к серебряным цокающим волосам на скальпах советских свалок прибавились спутанные рыжие, шуршащие.
Ты шёл там, а вся эта растительность уносилась ветром, держалась ветром в движении. Добавьте сюда дым, вонь, бродяги, разбитые унитазы, сломанные костыли, собаки, яростно выгребающие какие-то кости, убогие останки одежды послевоенных пятнадцати лет… Мрачная картина…
В Америке, куда я попал в 1975, в феврале, мусор оказался куда веселее. Хотя я уже окончательно тогда убежал из дому, и более убегать не было надобности, и потому на свалках я не оказывался, мусор в Нью-Йорке был виден всем и легкодоступен. Его было очень много, и к ночи его выкатывали в очень больших ёмкостях, в вагонетках целых промышленного вида, на обочины улиц. Лучший мусор, который ещё мог послужить ближнему, но уже не нужен был им самим, американцы выносили в отдельных аккуратных пакетах и помещали на край тротуара. Там обычно обнаруживалась одежда и обувь. Задавшись целью, в центре Манхэттена можно было в один вечер полностью сменить гардероб. В пакетах легко можно было найти сносную почти новую одежду и обувь.
В феврале 1976 года, я, помню, познакомился с парнем, художником по мусору, т. е. он рисовал исключительно мусор. Он был новым реалистом. Армянин из Совдепа он женился на американской армянке и снял для работы студио над кофе-шопом на Мэдисон авеню, в начале 20-х улиц. О нём и его полотнах я упоминаю мельком в «Дневнике Неудачника». Армянская его фамилия где-то у меня записана, но, находясь в тюрьме, я сейчас её вспомнить не могу. Что он делал? Он собирал мусор в прозрачные пластиковые мешки и скрупулёзно рисовал эти мешки маслом. Получалось очень красиво, а так как нет в мире двух похожих пластиковых мешков с мусором, то получалось и разнообразно. Потому что представьте себе: красно-белая пачка «Марлборо», бутылка от «Кока-колы», ну там ещё, предположим, «Кэмпбелл суп», уже сколько цветов!.. Тут я подумал, что, возможно, его звали Рубик (т. е. Рубен), а фамилия, возможно, была Кочарян. Но так как армянин Акопян — главный свидетель обвинения в моём уголовном деле по статье 205 — терроризм, по которой могут изъять из обращения лет на двадцать, то я не могу долго рассуждать об армянских фамилиях, — меня тошнит и хочется стрелять. Из-за переводчика армянина убили в Тегеране Грибоедова, из-за армян у нас, русских, вечно проблемы , хотя тот парень был вроде хороший парень. Я тогда ушёл из дома на Лексингтон, у меня происходил разрыв с женой. Рубик оставил меня у себя ночевать в студио — среди полотен с мусором, а сам, взяв жену и ребёнка, ушёл ночевать к тёще. Перед уходом мы крепко выпили, и я рассказал им о своей жене, думаю, в тот вечер я их достал этой женой. «Ну, лучшие люди на свете!», — подумал я о них, когда они ушли. Они, правда, сказали мне, что грудному ребёнку вреден запах краски, потому они едут ночевать к тёще. Ночью меня разбудил… призрак. Он орал, вопил и гонял по всей студио, а потом упал на макет в углу и задёргался, хрипя. Тут я догадался, что не запах краски погнал молодую семью к тёще.
Когда явился Рубик, я рассказал ему о призраке. Он вздохнул и, взяв красно-коричневый макет за угол, откатал его с угла и обнажил под ним ещё один макет в бурых пятнах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48