Паскудство ли это? Я не уверен… С этим делом осторожно нужно. Что называется, не суди. Ты Ирку длинноносую видел из нашего дома, пацан? Володька тебе о ней не рассказывал?
— Видел, — сказал я. — Но Володька мне ничего не рассказывал.
— У них мать больная, парализованная лежит. Так отец, он уже на пенсии, но здоровый мужик, уже несколько лет Ирку ебет. Живет с ней как муж с женой. Ему бабу хочется, а ей — мужика, длинноносой… Весь дом про них знает. Дом-то у нас старый, деревянный… все слышно, как в одной избе живем все. Стыдное это дело, конечно. Особенно для девки. Потому она такая гордая ходит, как струна натянутая, готова против обиды устоять… Жизнь есть жизнь, всякое случается… Гляди, снег опять похуячил, пацан…
Снег пошел бурный, обильный, как в опере, а не в природе. Быстро стало темнеть. Кончался январь 1961 года. Мне оставалось до совершеннолетия, до восемнадцати, меньше месяца. Я спешно заканчивал собирать сведения, необходимые мне для того, чтобы стать взрослым. Мне и хотелось и не хотелось становиться взрослым. Я немного боялся совершеннолетия. Я зажал зубило в руке и застучал по пластине. Зорька Золотой опустил забрало каски сварщика и озарил пространство неба за моей спиной сполохом электросварки.
Обыкновенные шпионки
Я заработался, и когда наконец, оторвавшись от пишущей машины, включил ТиВи, восьмичасовые новости уже начались. Я успел увидеть лишь последние кадры интересующего меня репортажа. Академица Сахарова протягивала руку итальянскому премьеру Кракси. Ближе всех к академице стояла пожилая полная женщина с благородным лицом. Седые волосы и черные одежды сицилийской маммы. Она работала с микрофоном — переводила речи премьера и академицы. Хотя в Риме, без сомнения, возможно было найти сотни русско-итальянских переводчиков, кто-то (кто?) вызвал из Парижа именно ее — сицилийскую мамму. Мою старинную знакомую. Мы познакомились двенадцать лет назад, и именно в Вечном городе. Простому обитателю демократии, естественно не знающему, кто есть кто на телевизионном экране или фотографии, кроме главных действующих лиц, будет интересно и поучительно узнать и о тех, кто помещается по правую или левую руку от знаменитого русского человека. О героях второго плана.
Когда я вместе с соседями явился с круглого рынка, закупив провизию согласно тщательно составленному заранее списку (картошка, помидоры, лимоны, лук, оливковое масло), я нашел Елену в той же позиции, в какой оставил. Она лежала в постели, погребенная под слоем одеял. Пейзаж комнаты претерпел лишь одно изменение. Поверх одеял были навалены все наши носильные вещи, даже нижнее белье. Опорожненные, неловко были брошены на пол чемоданы.
— Ты спишь?
— Да, — прошептала она. — И не хочу просыпаться. Хочу умереть. — Она всхлипнула.
Я вздохнул. Я понимал, что ей много тяжелее, чем мне. Она привыкла к исключительно хорошей жизни. Дочь полковника, потом — жена богатого московского художника. А тут такой холод, нет денег и кончился керосин. Керосинный обогрев она видела только в старых фильмах из жизни бедняков до Октябрьской революции.
— Может быть, я открою ставни?
— Нет. — Она опять всхлипнула.
— Ты плачешь?
— А что мне еще остается делать…
— Встань, на улице солнце, небо как на картинах венецианской школы. На рынке было невероятно красиво… Розовые кальмары… синие рыбины.
— Ненавижу их небо, и их холодные камни, и их рыбин… Я заледенела. Как мальчик Кай из сказки Андерсена, попавший во дворец Снежной Королевы. Только королеву зовут синьора Франческа и она уродина!
— Ну полежи еще. Я пойду варить картошку.
Я вышел. В темном коридоре далеко впереди светился узкий параллелепипед — вход в кухню. Оттуда слышались голоса. Я пошел к светлой щели. Из двери в единственный на всю квартиру туалет-душ вышел тощий черный абиссинец.
— Бон джорно! — промычал он.
Обычно он, как и другой его черный собрат, вместе они занимали одну из комнат, в этот час утра уже трудился где-то на овощной консервной фабрике на окраине Рима. Присутствие абиссинца в квартире в неурочное время можно было объяснить лишь тем, что его выгнали с работы.
В кухне я нашел Изю Краснова, его жену и их белобрысого мальчика. Плюс девушка Ира сидела над тетрадью с итальянскими фразами. Кухня была самым теплым помещением в квартире, потому мы все охотно скоплялись в кухне. Девушка Ира принадлежала к еще одной семье, обитавшей в квартире эксплуататорши синьоры Франчески. Всего в квартире нас жило тринадцать. У Иры были толстые косы, толстые ноги и толстые очки.
— Банный день сегодня или завтра, синьор Краснов?
— Послезавтра, Эдь. По четвергам. Что, не терпится помыться?
— Я лично нахожу, что грязному теплее. Елена замерзла, отказывается вставать. Я думал, может быть, сегодня банный день, согрелась бы.
— А вы что, керосинкой не пользуетесь?
— Пользовались. Наступил капут горячему. Бензобаки пусты. И карманы пусты. Конфорки все заняты, конечно?..
— Одна будет сейчас свободна, — сказала жена Изи. — Алешкина каша почти готова.
У Красновых были деньги, им было легче. Немного денег, но были. Изя был эмигрантом, но он эмигрировал не из Советского Союза, как мы с Еленой или семья девочки Иры. Изя свалил из Израиля, потому как белая русская жена и желтоволосый ребенок раздражали израильтян. Во всяком случае, так объяснял свое присутствие в Риме Изя. Красновы хотели устроиться в Германии или Австрии, в самом крайнем случае согласны были остаться в Италии, но с израильским паспортом это была нелегкая задача.
Я сел за стол напротив девочки Иры и стал чистить картошку.
— Никогда и в самом кошмарном сне не мог вообразить, что буду загибаться от холода в Риме. Бля, как же римляне выдерживают? Привыкли?
— Шутишь? — сказал Изя. — Нормальные люди имеют нормальные теплые квартиры. За 200–250 миль в месяц можно иметь квартиру из трех комнат.
— Почему же сука Франческа дерет с нас с каждой семьи по 60 миль за холодный грязный склеп. Горячая вода включается раз в неделю! Кстати говоря, в прошлый банный день нам с Еленой не хватило воды.
— Потому что мы бесправны, вот почему. Так же как и негры. — Изя боднул головой в темноту коридора в сторону комнаты абиссинцев. — Хозяева квартир боятся сдавать свою площадь людям без документов. Потому мафиози и наживаются.
— Тебе легче. У тебя израильский паспорт…
— Кто-то сделал так, Эдь, что на израильский паспорт в Европе смотрят с б'ольшим недоверием, чем на выездную советскую визу.
— Найти бы хоть какую-нибудь работу. Чуть повысить жизненный уровень. На швейную фабрику бы устроиться, у тебя нет знакомых? Я ведь шил, я тебе говорил, Изя?
— У них у самих безработица. И с чем ты пойдешь устраиваться на работу? С недействительной выездной сов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47