Мы командуем сами собой. Мы лезем, с наслаждением пиная и топча все, что можно пнуть. Смотровое зеркало рассыпается под сапогом. Топочем по крыше кабины с остервенелым наслаждением. (Деликатно взбираться, штурмуя их стальную баррикаду, — немыслимо.) Рассыпаются кто куда фотографы. Оказавшись на самосвалах, глядим вниз. С нашей стороны идет вторая волна прямо на нас. По их сторону густое месиво милиции ждет нас, нервно сжав стальные решетки. Теснимые сзади своими же, нашими, мы сваливаемся на головы милиции с криками и ругательствами «Дорогу! Суки! Гады! Ура! Ура!».
Милиционеры пытаются прижать нас к самосвалам решетками. Сбиты с ног НАШИ и ИХ люди. Некоторое время кипящая магма русских людей с той и с другой стороны, крича, пыхтя и ругаясь, топчется на месте, упершись решетками, но наша масса пересиливает их массу, и вот брешь пробита, перед нами простор площади. Мы орем: «Ура! Победа! Прорвались! Прошли! Наша взяла!» А они бегут от нас к стенам «Софии» и к памятнику поэту…
«Берите друг друга под руки! Образуйте цепи!» — объясняет, шагая спиной от нас, совсем недавно еще бледный, а теперь раскрасневшийся парень, тот, что убеждал штурмовать самосвалы. По-видимому, он имеет опыт уличных боев. С одной стороны я цепляюсь за высоченного мужика в коротком полупальто, другой мой сосед меньше меня ростом, так что меня перекашивает на одну сторону. И шагаем гордые, боевые уже товарищи, только что получившие боевое крещение в первой атаке, твердо ступая на отвоеванный асфальт, и кто-то затягивает: «Вставай, страна огромная!» От священного восторга и ужаса дрожь бежит по телу, подымая волоски.
Вдруг обнаруживаю, что мне жарко. И щиплет глаза от эмоций. Под мою кепку заглядывает, рассматривает лицо смеющийся молодой парень. «Ага, Лимонов, вы с нами! Я был уверен, что вы будете здесь!» — «А где ж мне быть!» — кричу.
«Цепями! Цепями! Не разрывайте цепи! Набираем скорость…» — командует наш стратег. В порыве атаки разрываем второй кордон милиции. Я во второй цепи. Неизбежно валятся оземь милиционеры и наши люди, но в прорыв за нами устремляются волны людей. Выясняется очевидное (я разглядываю своих соседей), что в первых цепях идут самые агрессивные. Ни знамен, ни лозунгов, шефы и вожди остались сзади, вокруг меня мужики разных социальных классов и возрастов, отобраны они сами собой по принципу повышенной агрессивной эмоциональности. Мне интересно узнать, кто они, каждый из них, но какие уж тут беседы в атаке.
Нами никто не командует, мы самоорганизовались и, как выясняется, переусердствовали. Прибежал человек с площади Маяковского и просит, чтоб мы вернулись. Мы, оказывается, слишком форсированно двигались и оторвались от основных сил. За нашими спинами, оказывается, успели опять сомкнуться кордоны, а из боковых улиц спешно вытягиваются туловища самосвалов. Перед нами уже не самосвалы, но бронированные автомобили! И густая цепь ОМОНа: щиты из пластмассы и пластмассовые каски на головах и дубинки делают их похожими на гладиаторов. Мы решаем вернуться. Нас мало, так нам кажется, чтобы удариться об эту особо прочную стену.
Пробиваемся с боями к основным силам. Воссоединившись, проделываем в третий раз боевой путь, уже привычно разрывая кордоны милиции. Ненадолго задержавшись перед ОМОНом («Ну, на этот раз дело серьезное!», «Их нужно брать с ходу, чтоб не успели воспользоваться дубинками!», «Главное — держать цепи…», «Не разрывайте цепи!»), мы в отчаянной атаке вклиниваемся в ОМОН. Неожиданно наша скорость, решимость и отчаянность таковы, что мы сминаем и ОМОН. Некоторое замешательство между автомобилями, ибо проходы пробуют защищать их герои, но народ нахлынул в таком количестве, что ясно: раздавят их, вне зависимости от того, скольким из нас они успеют раскроить черепа… Они отказываются от борьбы — прячутся в автомобили, прижимаются к стенам, выливаются в боковые улицы… Мы грозно скандируем: «ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ!» Просачиваемся меж «автозэков» и катим волной к Пушкинской.
Там вдали за рекой
. . . . . . . . . . .
Засверкали штыки —
Это белогвардейские цепи…—
почему-то приходит мне на память, когда мы видим ИХ. В полусотне метров от площади Пушкина за стальными щитами-корытами предстают пред нами спецпарни министерства внутренних дел. Переодетые в тулупы и милицейские шапки, с дубинками в руках.
В голову нашего войска пробрался человек с мегафоном. «Товарищи офицеры, — хрипит мегафон, — и депутаты… Просьба пройти вперед, в голову колонны». Видно, как продвигаются в очень плотной нашей среде офицеры и депутаты. «Знамена — вперед!» — продолжает распоряжаться мегафон. Красные, андреевские, черно-желто-золотые знамена плывут над нами.
«Почему остановились?» — волнуемся мы. «Хотят вести переговоры…», «Чтоб избежать столкновения…», «Чтобы нам дали дорогу», «Пройти на Манежную, возложить венки и провести митинг». «Зря стоим… — бормочет рыжий мужик впереди. — Они сейчас подбросят свежие силы, передислоцируются. Нужно атаковать, пока есть напор и противник деморализован…» Он все время оставался в поле моего зрения, этот мужик лет пятидесяти. Он из первого отряда. Из тех натуральных первых рядовых смельчаков, которые сами, без команды и вопреки приказу, полезли на самосвалы. Прошли от площади до площади с боями.
Время идет. Мы стоим. Недовольных стоянием все больше. Мужики ворчат, как в лермонтовском «Бородине», «не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки…». Ясно, что мы теряем, французы сказали бы, моментум. Перевод тут не нужен. Мы теряем несущую скорость, внезапность, психологический победный перевес, лихость налета. Такие вот именно «моментумы» подъема позволили нашим отцам взять Вену, Берлин, Бухарест, Будапешт и другие вражьи столицы. Я рассматриваю свои руки. На них ссадины. Грязь под ногтями. Рукав бушлата в глине, пола — в цементе. Чернорабочий Тверской. Оглядываюсь. Сзади — насколько видит глаз — море голов, знамена, флаги.
Некоторые окна открыты. Из десятков окон свисают наши флаги. Эти за нас. Большинство же окон глухи, и шторы задернуты. Тверскую населяет бывшая советская номенклатура. Перевернув пиджаки, большинство их сделались демократами.
Человек с мегафоном (уже другой) объявляет, что переговоры закончились ничем и придется идти на столкновение. Стариков и женщин просят выйти из рядов. Стариков и женщин, впрочем, немного. Сейчас пойдем. «Мудаки! — ругает наше руководство мужик слева от меня. — У нас же теперь нету разбега, мы стоим вплотную к ним. И цепей нет! Делайте цепи, мужики!» — кричит он. «Цепи! Цепи!» — передается как команда. «Цепи!» — кричу я и насильно хватаю под руки соседей. Образовывать цепи в слишком густой толпе нелегко. Нашего молодого стратега я не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Милиционеры пытаются прижать нас к самосвалам решетками. Сбиты с ног НАШИ и ИХ люди. Некоторое время кипящая магма русских людей с той и с другой стороны, крича, пыхтя и ругаясь, топчется на месте, упершись решетками, но наша масса пересиливает их массу, и вот брешь пробита, перед нами простор площади. Мы орем: «Ура! Победа! Прорвались! Прошли! Наша взяла!» А они бегут от нас к стенам «Софии» и к памятнику поэту…
«Берите друг друга под руки! Образуйте цепи!» — объясняет, шагая спиной от нас, совсем недавно еще бледный, а теперь раскрасневшийся парень, тот, что убеждал штурмовать самосвалы. По-видимому, он имеет опыт уличных боев. С одной стороны я цепляюсь за высоченного мужика в коротком полупальто, другой мой сосед меньше меня ростом, так что меня перекашивает на одну сторону. И шагаем гордые, боевые уже товарищи, только что получившие боевое крещение в первой атаке, твердо ступая на отвоеванный асфальт, и кто-то затягивает: «Вставай, страна огромная!» От священного восторга и ужаса дрожь бежит по телу, подымая волоски.
Вдруг обнаруживаю, что мне жарко. И щиплет глаза от эмоций. Под мою кепку заглядывает, рассматривает лицо смеющийся молодой парень. «Ага, Лимонов, вы с нами! Я был уверен, что вы будете здесь!» — «А где ж мне быть!» — кричу.
«Цепями! Цепями! Не разрывайте цепи! Набираем скорость…» — командует наш стратег. В порыве атаки разрываем второй кордон милиции. Я во второй цепи. Неизбежно валятся оземь милиционеры и наши люди, но в прорыв за нами устремляются волны людей. Выясняется очевидное (я разглядываю своих соседей), что в первых цепях идут самые агрессивные. Ни знамен, ни лозунгов, шефы и вожди остались сзади, вокруг меня мужики разных социальных классов и возрастов, отобраны они сами собой по принципу повышенной агрессивной эмоциональности. Мне интересно узнать, кто они, каждый из них, но какие уж тут беседы в атаке.
Нами никто не командует, мы самоорганизовались и, как выясняется, переусердствовали. Прибежал человек с площади Маяковского и просит, чтоб мы вернулись. Мы, оказывается, слишком форсированно двигались и оторвались от основных сил. За нашими спинами, оказывается, успели опять сомкнуться кордоны, а из боковых улиц спешно вытягиваются туловища самосвалов. Перед нами уже не самосвалы, но бронированные автомобили! И густая цепь ОМОНа: щиты из пластмассы и пластмассовые каски на головах и дубинки делают их похожими на гладиаторов. Мы решаем вернуться. Нас мало, так нам кажется, чтобы удариться об эту особо прочную стену.
Пробиваемся с боями к основным силам. Воссоединившись, проделываем в третий раз боевой путь, уже привычно разрывая кордоны милиции. Ненадолго задержавшись перед ОМОНом («Ну, на этот раз дело серьезное!», «Их нужно брать с ходу, чтоб не успели воспользоваться дубинками!», «Главное — держать цепи…», «Не разрывайте цепи!»), мы в отчаянной атаке вклиниваемся в ОМОН. Неожиданно наша скорость, решимость и отчаянность таковы, что мы сминаем и ОМОН. Некоторое замешательство между автомобилями, ибо проходы пробуют защищать их герои, но народ нахлынул в таком количестве, что ясно: раздавят их, вне зависимости от того, скольким из нас они успеют раскроить черепа… Они отказываются от борьбы — прячутся в автомобили, прижимаются к стенам, выливаются в боковые улицы… Мы грозно скандируем: «ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ! ДО/РО/ГУ!» Просачиваемся меж «автозэков» и катим волной к Пушкинской.
Там вдали за рекой
. . . . . . . . . . .
Засверкали штыки —
Это белогвардейские цепи…—
почему-то приходит мне на память, когда мы видим ИХ. В полусотне метров от площади Пушкина за стальными щитами-корытами предстают пред нами спецпарни министерства внутренних дел. Переодетые в тулупы и милицейские шапки, с дубинками в руках.
В голову нашего войска пробрался человек с мегафоном. «Товарищи офицеры, — хрипит мегафон, — и депутаты… Просьба пройти вперед, в голову колонны». Видно, как продвигаются в очень плотной нашей среде офицеры и депутаты. «Знамена — вперед!» — продолжает распоряжаться мегафон. Красные, андреевские, черно-желто-золотые знамена плывут над нами.
«Почему остановились?» — волнуемся мы. «Хотят вести переговоры…», «Чтоб избежать столкновения…», «Чтобы нам дали дорогу», «Пройти на Манежную, возложить венки и провести митинг». «Зря стоим… — бормочет рыжий мужик впереди. — Они сейчас подбросят свежие силы, передислоцируются. Нужно атаковать, пока есть напор и противник деморализован…» Он все время оставался в поле моего зрения, этот мужик лет пятидесяти. Он из первого отряда. Из тех натуральных первых рядовых смельчаков, которые сами, без команды и вопреки приказу, полезли на самосвалы. Прошли от площади до площади с боями.
Время идет. Мы стоим. Недовольных стоянием все больше. Мужики ворчат, как в лермонтовском «Бородине», «не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки…». Ясно, что мы теряем, французы сказали бы, моментум. Перевод тут не нужен. Мы теряем несущую скорость, внезапность, психологический победный перевес, лихость налета. Такие вот именно «моментумы» подъема позволили нашим отцам взять Вену, Берлин, Бухарест, Будапешт и другие вражьи столицы. Я рассматриваю свои руки. На них ссадины. Грязь под ногтями. Рукав бушлата в глине, пола — в цементе. Чернорабочий Тверской. Оглядываюсь. Сзади — насколько видит глаз — море голов, знамена, флаги.
Некоторые окна открыты. Из десятков окон свисают наши флаги. Эти за нас. Большинство же окон глухи, и шторы задернуты. Тверскую населяет бывшая советская номенклатура. Перевернув пиджаки, большинство их сделались демократами.
Человек с мегафоном (уже другой) объявляет, что переговоры закончились ничем и придется идти на столкновение. Стариков и женщин просят выйти из рядов. Стариков и женщин, впрочем, немного. Сейчас пойдем. «Мудаки! — ругает наше руководство мужик слева от меня. — У нас же теперь нету разбега, мы стоим вплотную к ним. И цепей нет! Делайте цепи, мужики!» — кричит он. «Цепи! Цепи!» — передается как команда. «Цепи!» — кричу я и насильно хватаю под руки соседей. Образовывать цепи в слишком густой толпе нелегко. Нашего молодого стратега я не вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52