Пассажир находился в самолете. Двери экипаж задраил.
Молотов, конечно, государственный руководитель. Но у Ромашкина приказ ГРУ. Никто не должен видеть приезжего! Может быть, именно Молотову нельзя его показывать. В разведке бывают такие дела, о которых не докладывают даже государственным деятелям. Но, с другой стороны, если Молотов приехал к самолету, значит, он в курсе дела о времени прибытия и кто прилетает.
Все это рассказывать долго, а там длилось несколько мгновений. Пока Ромашкин лихорадочно соображал, как быть, приоткрылись двери самолета, высунулся пилот и прокричал:
— Товарищ (он обращался к Ромашкину), вам передали по рации с командного пункта: все в порядке, выполняйте указание товарища Молотова.
У Василия отлегло от сердца, он быстро поднялся в самолет, подошел к прибывшему, сказал по-русски, не зная поймет ли он:
— Извините. Неувязка получилась. Прошу вас, выходите.
Они спустились к машинам. Молотов пожал руку гостю и, не говоря ни слова, пригласил его в свою машину. Василий вдруг опомнился:
— Вячеслав Михайлович, а шуба? Это же казенное имущество.
Молотов даже не улыбнулся, несмотря на явно комическую ситуацию, блеснув пенсне, он строго сказал:
— Вернем мы вашу шубу. Отвяжитесь, наконец.
Ромашкин отошел от машины, которая тут же на большой скорости рванулась с места.
Не зная, чего ожидать — нагоняя или похвалы за свои действия, Василий позвонил по телефону, но не успел доложить о случившемся, генерал Сурин весело сказал:
— Порядок. Ты действовал правильно.
Этот случай был, пожалуй, самый нервный для Ромашкина за последние годы работы в Москве. Он продолжал встречать и провожать очень редких клиентов. И через два — три года с улыбкой просматривал кинохронику, извещавшую о том, что господин N (или товарищ такой-то) «впервые» посетил Советский Союз. На экране мчался эскорт мотоциклов, жители Москвы махали розданными им флажками государства, из которого приехал высокий гость. А Ромашкин, глядя на знакомое лицо улыбающегося с экрана гостя, вспоминал, как он несколько лет назад (иногда не раз) вез этого человека ночью на конспиративную квартиру, и было у него тогда лицо серьезное, озабоченное. И еще Ромашкин помнил слова генерала Сурина о том, что эту тайну он обязан хранить вечно, до гробовой доски.
Семинар
Один раз в неделю студенты-очники и заочники вместе собирались в аудиториях института. Каждый семинар вел постоянный творческий руководитель. Придя на первое занятие, Василий сел за стол у задней стены и разглядывал своих однокурсников. Они были разные. Всего человек двадцать. Несколько уже немолодых, большинство недавно закончили школу, но уже работали в редакциях газет и журналов. Шумливые и разговорчивые, они подшучивали, обменивались остроумными колкостями. Ромашкин, не привыкший к такому вольному общению, вел себя сдержанно, говорил со «стариками», трое оказались из фронтовиков, донашивали гимнастерки со следами споротых погон и старенькие начищенные сапоги.
Паустовский вошел в аудиторию как-то бочком, не прошел, а пропорхнул к своему столу. Сел и только после этого стал разглядывать своих подопечных. Через толстые стекла очков в темной роговой оправе он медленно переводил взор от одного к другому. Все притихли и тоже с любопытством разглядывали своего знаменитого наставника. Для Ромашкина внешность мэтра оказалась полной неожиданностью. Он не встречал прежде Паустовского, а по книгам он был путешественник, романтик, друг портовых бродяг, рыбаков и охотников, выглядел в представлении Василия здоровым, загорелым, мужественным. И вдруг небольшого роста, сутулый, подслеповатый очкарик!
Когда Паустовский заговорил, впечатление о нем еще более разочаровало: у него был тихий, скрипучий голос. Говорил он как-то ни к кому не обращаясь, вроде бы для себя.
Разочарование было полное! Но очарование, возникшее раньше при чтении книг Константина Георгиевича, не пропало. Любопытство — как же он пишет так великолепно, зримо, проникая в душу, — не только осталось, но даже усилилось. Такой невзрачный старичок, а какие создает блестящие шедевры.
— Ну-с, будем знакомиться. Кто как жил и почему решил пойти в литературу? Кстати, вы, наверное, знаете, что выучиться на писателя невозможно. Талант — это дар Божий. Он или есть, или его нет. Образование только укрепляет, расширяет возможности одаренного человека. Неосведомленные идут в литературу — одни в погоне за славой, другие за деньгами. И то, и другое — огромное заблуждение. Писательство — тяжкий труд, это сладкая каторга. Каторга потому, что требует отдачи всех сил до полного изнеможения, сладкая — потому что это занятие делом, которому отдано все — любовь, смысл жизни, безоглядная преданность.
Говорил Паустовский голосом старого курильщика, с хрипотцой. Он и на занятиях постоянно закуривал папиросу, о которой тут же забывал, потом неоднократно вспоминал о ней, раскуривал снова и опять забывал.
Студенты коротко рассказывали о себе. Ромашкин с интересом узнавал об однокашниках, с которыми предстояло встречаться в институте пять лет почти ежедневно, вернее — ежевечерне. Для заочников москвичей четыре раза в неделю читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Лекции читали именитые и знаменитые ученые, академики и профессора (Реформатский, Благой, Металлов, Радциг, Асмус, Фохт). Каждый из них издал немало научных трудов и учебников.
Семинарами руководили пожилой Константин Федин и совсем молодой, недавно получивший Сталинскую премию Александр Чаковский, опытные писатели Лидин и Замошкин. Занятия с поэтами вели Михаил Светлов, Евгений Долматовский. Драматургию — Александр Крон и Александр Штейн. (О наставниках более подробный разговор впереди. А пока познакомимся со слушателями семинара прозы, с которыми знакомился Паустовский).
Бондарев о себе сказал:
— Я фронтовик, служил в противотанковой артиллерии, два раза ранен. До войны мечтал стать шофером. В литературу решил податься потому, что надо много сказать о человеке на войне.
Наталья Ильина — самая старшая среди слушателей семинара, независимая, рассудительная женщина:
— Мой отец служил в царской армии. С Колчаком отступал в Маньчжурию. Я с матерью много лет жила в Харбине и Шанхае, работала журналисткой.
Владимир Солоухин, с пышной шевелюрой цвета зрелой пшеницы, типичный русак, окал как истый волжанин, хотя родился во Владимире, который стоит на реке Клязьме. Солоухин поступал в институт как поэт и был зачислен на соответствующий семинар, но ходил на занятия Паустовского. Любил его.
Владимир Шарор — тоже фронтовик и войсковой разведчик. Он с первых дней сблизился с Ромашкиным.
Семен Шуртаков и красавица Майя Ганина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Молотов, конечно, государственный руководитель. Но у Ромашкина приказ ГРУ. Никто не должен видеть приезжего! Может быть, именно Молотову нельзя его показывать. В разведке бывают такие дела, о которых не докладывают даже государственным деятелям. Но, с другой стороны, если Молотов приехал к самолету, значит, он в курсе дела о времени прибытия и кто прилетает.
Все это рассказывать долго, а там длилось несколько мгновений. Пока Ромашкин лихорадочно соображал, как быть, приоткрылись двери самолета, высунулся пилот и прокричал:
— Товарищ (он обращался к Ромашкину), вам передали по рации с командного пункта: все в порядке, выполняйте указание товарища Молотова.
У Василия отлегло от сердца, он быстро поднялся в самолет, подошел к прибывшему, сказал по-русски, не зная поймет ли он:
— Извините. Неувязка получилась. Прошу вас, выходите.
Они спустились к машинам. Молотов пожал руку гостю и, не говоря ни слова, пригласил его в свою машину. Василий вдруг опомнился:
— Вячеслав Михайлович, а шуба? Это же казенное имущество.
Молотов даже не улыбнулся, несмотря на явно комическую ситуацию, блеснув пенсне, он строго сказал:
— Вернем мы вашу шубу. Отвяжитесь, наконец.
Ромашкин отошел от машины, которая тут же на большой скорости рванулась с места.
Не зная, чего ожидать — нагоняя или похвалы за свои действия, Василий позвонил по телефону, но не успел доложить о случившемся, генерал Сурин весело сказал:
— Порядок. Ты действовал правильно.
Этот случай был, пожалуй, самый нервный для Ромашкина за последние годы работы в Москве. Он продолжал встречать и провожать очень редких клиентов. И через два — три года с улыбкой просматривал кинохронику, извещавшую о том, что господин N (или товарищ такой-то) «впервые» посетил Советский Союз. На экране мчался эскорт мотоциклов, жители Москвы махали розданными им флажками государства, из которого приехал высокий гость. А Ромашкин, глядя на знакомое лицо улыбающегося с экрана гостя, вспоминал, как он несколько лет назад (иногда не раз) вез этого человека ночью на конспиративную квартиру, и было у него тогда лицо серьезное, озабоченное. И еще Ромашкин помнил слова генерала Сурина о том, что эту тайну он обязан хранить вечно, до гробовой доски.
Семинар
Один раз в неделю студенты-очники и заочники вместе собирались в аудиториях института. Каждый семинар вел постоянный творческий руководитель. Придя на первое занятие, Василий сел за стол у задней стены и разглядывал своих однокурсников. Они были разные. Всего человек двадцать. Несколько уже немолодых, большинство недавно закончили школу, но уже работали в редакциях газет и журналов. Шумливые и разговорчивые, они подшучивали, обменивались остроумными колкостями. Ромашкин, не привыкший к такому вольному общению, вел себя сдержанно, говорил со «стариками», трое оказались из фронтовиков, донашивали гимнастерки со следами споротых погон и старенькие начищенные сапоги.
Паустовский вошел в аудиторию как-то бочком, не прошел, а пропорхнул к своему столу. Сел и только после этого стал разглядывать своих подопечных. Через толстые стекла очков в темной роговой оправе он медленно переводил взор от одного к другому. Все притихли и тоже с любопытством разглядывали своего знаменитого наставника. Для Ромашкина внешность мэтра оказалась полной неожиданностью. Он не встречал прежде Паустовского, а по книгам он был путешественник, романтик, друг портовых бродяг, рыбаков и охотников, выглядел в представлении Василия здоровым, загорелым, мужественным. И вдруг небольшого роста, сутулый, подслеповатый очкарик!
Когда Паустовский заговорил, впечатление о нем еще более разочаровало: у него был тихий, скрипучий голос. Говорил он как-то ни к кому не обращаясь, вроде бы для себя.
Разочарование было полное! Но очарование, возникшее раньше при чтении книг Константина Георгиевича, не пропало. Любопытство — как же он пишет так великолепно, зримо, проникая в душу, — не только осталось, но даже усилилось. Такой невзрачный старичок, а какие создает блестящие шедевры.
— Ну-с, будем знакомиться. Кто как жил и почему решил пойти в литературу? Кстати, вы, наверное, знаете, что выучиться на писателя невозможно. Талант — это дар Божий. Он или есть, или его нет. Образование только укрепляет, расширяет возможности одаренного человека. Неосведомленные идут в литературу — одни в погоне за славой, другие за деньгами. И то, и другое — огромное заблуждение. Писательство — тяжкий труд, это сладкая каторга. Каторга потому, что требует отдачи всех сил до полного изнеможения, сладкая — потому что это занятие делом, которому отдано все — любовь, смысл жизни, безоглядная преданность.
Говорил Паустовский голосом старого курильщика, с хрипотцой. Он и на занятиях постоянно закуривал папиросу, о которой тут же забывал, потом неоднократно вспоминал о ней, раскуривал снова и опять забывал.
Студенты коротко рассказывали о себе. Ромашкин с интересом узнавал об однокашниках, с которыми предстояло встречаться в институте пять лет почти ежедневно, вернее — ежевечерне. Для заочников москвичей четыре раза в неделю читались лекции и один день отводился на творческий семинар. Лекции читали именитые и знаменитые ученые, академики и профессора (Реформатский, Благой, Металлов, Радциг, Асмус, Фохт). Каждый из них издал немало научных трудов и учебников.
Семинарами руководили пожилой Константин Федин и совсем молодой, недавно получивший Сталинскую премию Александр Чаковский, опытные писатели Лидин и Замошкин. Занятия с поэтами вели Михаил Светлов, Евгений Долматовский. Драматургию — Александр Крон и Александр Штейн. (О наставниках более подробный разговор впереди. А пока познакомимся со слушателями семинара прозы, с которыми знакомился Паустовский).
Бондарев о себе сказал:
— Я фронтовик, служил в противотанковой артиллерии, два раза ранен. До войны мечтал стать шофером. В литературу решил податься потому, что надо много сказать о человеке на войне.
Наталья Ильина — самая старшая среди слушателей семинара, независимая, рассудительная женщина:
— Мой отец служил в царской армии. С Колчаком отступал в Маньчжурию. Я с матерью много лет жила в Харбине и Шанхае, работала журналисткой.
Владимир Солоухин, с пышной шевелюрой цвета зрелой пшеницы, типичный русак, окал как истый волжанин, хотя родился во Владимире, который стоит на реке Клязьме. Солоухин поступал в институт как поэт и был зачислен на соответствующий семинар, но ходил на занятия Паустовского. Любил его.
Владимир Шарор — тоже фронтовик и войсковой разведчик. Он с первых дней сблизился с Ромашкиным.
Семен Шуртаков и красавица Майя Ганина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170