«Вот этот — полная противоположность вислозадому Старовойтову, хоть и политработник, но настоящий строевик», — оценил Ромашкин.
Разбудили роту затемно и до рассвета (маскировка!) повели сначала оврагом, а потом по траншеям. Вышли незамеченными для гитлеровцев на свой участок. Здесь раздали патроны, и лейтенант сказал:
— Присматривайтесь к местности и к противнику, завтра в атаку пойдем.
В траншее, кроме штрафников, находились солдаты обычной стрелковой роты. К ним пришли как бы на уплотнение. Старые обитатели обжили окопы, у них на каждое отделение блиндажик с перекрытием из тонких круглых бревешек.
— От мух, — сказал пожилой солдат об этом перекрытии. — Блиндажи как люди: чем крупней начальство, тем толще бревна, чем выше чин, тем больше рядов из бревен. Перекрытие нашего блиндажика не остановит самую плевую мину, наскрозь до пола прошибет.
Прибывшие стали расспрашивать о противнике — где он? Старые обитатели траншей осторожно приподнимались над бруствером, показывали:
— Вон за речушкой кусты, дальше кустов — высотки, вот это и есть немцы. Так же, как и мы, в земле сидят и об нас судачат. Особо не высовывайтесь — снайпер в башке дырку сделает.
В траншее, в нишах, выкопанных в земле, лежали каски, гранаты, противогазы.
— А почему нам не дали каски и противогазы? — спросил Боров, надев чужую каску и поглядывая на друзей: как, мол, я выгляжу? В этой каске мордастый Гаврила Боров был похож на фашиста, какими их рисуют на карикатурах.
— А зачем их давать? Завтра всех вас побьют — пропадет зазря военное имущество, — простодушно объяснил пожилой боец.
— Почему же нас побьют, а вас нет? — обиженно спросил Борька-Хруст.
— Вы в атаку пойдете, а мы в траншее останемся. Вам надо кровью искупать, а нам зачем в огонь лезть? Ну, кто будет только ранен, тому будет прощение, и убитым тоже — если смертью принят, значит, и люди простят. Слыхал, наверное, раньше, давно, еще в дореволюционные времена, если на виселице веревка обрывалась, второй раз не вешали: значит, смерть не приняла, рано этому человеку помирать…
Бойцы не заметили, как подошел лейтенант Кузьмичев и слушал солдата. Он прервал его упреком:
— Что же ты молодым бойцам все про смерть да про смерть. Даже висельников вспомнил. Ты опытный воин, расскажи им про геройские подвиги. Перед боем это больше полезно.
— Можно, товарищ лейтенант, и про геройство, — виновато улыбаясь, с готовностью согласился красноармеец. — Вот был у нас в роте боец Новодержкин, тот завсегда в атаку первым вскакивал. Не боялся пуль. И они его облетали. Медаль «За боевые заслуги» получил. Но однажды промахнулся — побежал там, где пуля ему в живот летела. Теперь лечится. Прислал письмо — поправлюсь, вернусь в родную роту, опять будут вас в атаку поднимать супротив ненавистных гитлеровцев. Как, товарищ лейтенант, геройское это рассказывание? Внушает молодым бойцам?
Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:
— Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.
— А куда же ее денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.
Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:
— Вы трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.
— А ты что за командир? — заерепенился боец Вукатов. — Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.
Серый посмотрел на него своим особым пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:
— Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.
И боец сник, бурча и ругаясь вышел, за ним и двое других.
— Слыхали, — спросил Серый. — Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.
Боров невольно упрекнул:
— Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.
Волков опять сказал ту же загадочную фразу:
— Товарища Эренбурга надо читать, — и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. — Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников — старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, — несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо?
Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Ромашкин онемел — это же измена Родине! Ему, хоть и бывшему, но военному сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется».
Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков:
— Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал, — завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают»! — он похлопал по вырезке из газеты и положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:
— Кто со мной…
Гаврила-Боров поддержал первый:
— Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.
Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.
— А ты что молчишь? — спросил Серый Василия. — Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.
— Все же я бывший курсант — присягу давал, — на ходу придумывал Василий какие-то аргументы. — Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…
— Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек.
Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:
— Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.
Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Разбудили роту затемно и до рассвета (маскировка!) повели сначала оврагом, а потом по траншеям. Вышли незамеченными для гитлеровцев на свой участок. Здесь раздали патроны, и лейтенант сказал:
— Присматривайтесь к местности и к противнику, завтра в атаку пойдем.
В траншее, кроме штрафников, находились солдаты обычной стрелковой роты. К ним пришли как бы на уплотнение. Старые обитатели обжили окопы, у них на каждое отделение блиндажик с перекрытием из тонких круглых бревешек.
— От мух, — сказал пожилой солдат об этом перекрытии. — Блиндажи как люди: чем крупней начальство, тем толще бревна, чем выше чин, тем больше рядов из бревен. Перекрытие нашего блиндажика не остановит самую плевую мину, наскрозь до пола прошибет.
Прибывшие стали расспрашивать о противнике — где он? Старые обитатели траншей осторожно приподнимались над бруствером, показывали:
— Вон за речушкой кусты, дальше кустов — высотки, вот это и есть немцы. Так же, как и мы, в земле сидят и об нас судачат. Особо не высовывайтесь — снайпер в башке дырку сделает.
В траншее, в нишах, выкопанных в земле, лежали каски, гранаты, противогазы.
— А почему нам не дали каски и противогазы? — спросил Боров, надев чужую каску и поглядывая на друзей: как, мол, я выгляжу? В этой каске мордастый Гаврила Боров был похож на фашиста, какими их рисуют на карикатурах.
— А зачем их давать? Завтра всех вас побьют — пропадет зазря военное имущество, — простодушно объяснил пожилой боец.
— Почему же нас побьют, а вас нет? — обиженно спросил Борька-Хруст.
— Вы в атаку пойдете, а мы в траншее останемся. Вам надо кровью искупать, а нам зачем в огонь лезть? Ну, кто будет только ранен, тому будет прощение, и убитым тоже — если смертью принят, значит, и люди простят. Слыхал, наверное, раньше, давно, еще в дореволюционные времена, если на виселице веревка обрывалась, второй раз не вешали: значит, смерть не приняла, рано этому человеку помирать…
Бойцы не заметили, как подошел лейтенант Кузьмичев и слушал солдата. Он прервал его упреком:
— Что же ты молодым бойцам все про смерть да про смерть. Даже висельников вспомнил. Ты опытный воин, расскажи им про геройские подвиги. Перед боем это больше полезно.
— Можно, товарищ лейтенант, и про геройство, — виновато улыбаясь, с готовностью согласился красноармеец. — Вот был у нас в роте боец Новодержкин, тот завсегда в атаку первым вскакивал. Не боялся пуль. И они его облетали. Медаль «За боевые заслуги» получил. Но однажды промахнулся — побежал там, где пуля ему в живот летела. Теперь лечится. Прислал письмо — поправлюсь, вернусь в родную роту, опять будут вас в атаку поднимать супротив ненавистных гитлеровцев. Как, товарищ лейтенант, геройское это рассказывание? Внушает молодым бойцам?
Глаза у пожилого солдата лукавые. И лейтенант понимал, что над ним иронизируют, но вида не подал, наставительно поправил:
— Новодержкин храбрый был воин, ты правильно говоришь, и что медаль получил, хорошо. А вот пуля в живот не вдохновляет.
— А куда же ее денешь? Если она в брюхо влетела, я же не скажу, что мимо или, допустим, в ногу.
Прежние обитатели окопа потеснились, уступили штрафникам место в блиндаже для отдыха. Как только ребята отделения, покидав вещмешки к стенке, присели покурить да и подремать после очередного недосыпа, Серый, обращаясь к трем парням не из своей компании, повелительно сказал:
— Вы трое, идите погуляйте, у нас разговор будет.
— А ты что за командир? — заерепенился боец Вукатов. — Говори при всех, мы тоже отделение, дело у нас общее.
Серый посмотрел на него своим особым пронизывающим взглядом, угрожающе сказал:
— Иди, гуляй, тебе говорят, много будешь знать, до старости не доживешь.
И боец сник, бурча и ругаясь вышел, за ним и двое других.
— Слыхали, — спросил Серый. — Завтра всех побьют! Значит, надо когти рвать сегодня.
Боров невольно упрекнул:
— Чего же ты вчера молчал, когда в лесу ночевали? И оружие уже на руках было.
Волков опять сказал ту же загадочную фразу:
— Товарища Эренбурга надо читать, — и достал из нагрудного кармана аккуратно сложенную вырезку из газеты. — Здесь написано: немцы с радостью принимают уголовников — старостами и даже бургомистрами их назначают. Зачем нам в свой тыл идти и шею подставлять? За дезертирство с оружием в руках расстреляют в двадцать четыре часа. Понял? Из фронтовой зоны даже с оружием вырваться очень трудно. А тут вот она, воля, — несколько сот метров, и привет вашим советским законам! И еще с радостью примут. Чего же нам еще надо?
Шайка молчала, такого поворота в судьбе, наверное, никто не предполагал. Ромашкин онемел — это же измена Родине! Ему, хоть и бывшему, но военному сдаваться врагу?! «Да лучше пусть Серый здесь, в своей траншее, пристрелит. И потом, почему он меня пристрелит? У меня теперь тоже оружие. И я могу ему пулю всадить, если кинется».
Пахан почувствовал недоброе в молчании своих попутчиков:
— Задумались? Ну, думайте. Недолго вам думать осталось. Слыхали, что старый солдат сказал, — завтра всех вас побьют. А до завтра одна-единственная ночь осталась. Вот в эту ночь и надо уходить. Жизнь одна у каждого. Пусть воюют те, кому есть за что воевать, а ты, Боров, или ты, Хруст, за что будешь воевать? За то, чтобы отсиживать полученный срок после войны? Нет, я туда пойду. Вот тут написано: «Там нас хорошо принимают»! — он похлопал по вырезке из газеты и положил ее в карман. Глубоко затянулся цигаркой и зло выпустил изо рта густую, плотную струю дыма. Недолго помолчал и очень тихо и очень страшно не сказал, а прошипел по-змеиному:
— Кто со мной…
Гаврила-Боров поддержал первый:
— Ну, если охрану в лагере снимать собирались, так по чистой дороге почему не уйти. Мне ихние порядки очень даже по душе.
Остальные тоже согласились уходить на ту сторону.
— А ты что молчишь? — спросил Серый Василия. — Ты мне жизнь спас, теперь я тебе хочу спасти.
— Все же я бывший курсант — присягу давал, — на ходу придумывал Василий какие-то аргументы. — Вас примут, ты сам говоришь. А меня? Я бывший комсомолец…
— Во всем ты бывший — и курсант, и комсомолец. Ты вообще молчи, кем раньше был, вор, и все. И ни о чем больше не толкуй, а мы подтвердим — свой, наш человек.
Приподняв плащ-палатку, заменяющую дверь в блиндаже, боец Вукатов сказал:
— Ну, наговорились? Ужин принесли. Надо котелки нам из мешков взять.
Они вошли, стали развязывать сидора. Да и остальные загремели ложками и котелками. Кормили гречневой кашей с мясной подливой. Вкусная армейская каша, не то что лагерная баланда. С наслаждением уплетал ее Василий и вспоминал прежнюю службу, почти два года в училище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170