На экране появился дежурный, бросил взгляд на свой экран и увидел, что он пуст. Когда едва заметным движением пальца он нажал кнопку вызова ближайшего патруля, я сказал:
— Не торопись, парень. Здесь им делать нечего, пусть едут к халупе под номером семьдесят четыре на бывшей Шестьдесят четвертой и спустятся в подвал. С врачом, — добавил я, все время внимательно наблюдая за ним, и, когда его левая рука дрогнула, быстро ударил в дверь ногой. Заблокироваться она не успела, так что я, не скрывая иронии, закончил: — Если вы и в самом деле хотите запирать своих собеседников в будках, то измените расположение кнопок или делайте загородку повыше. Каждый дурак в городе знает, что означают все эти ваши манипуляции.
Едва я вышел из кабины, послышался щелчок замка и сразу же следом — вой сирены. Кабина послушно заблокировала дверь, приведя в действие звуковой сигнал и желтый пульсирующий фонарь на крыше. Однако она была не настолько совершенна, чтобы знать, что внутри нее остался запертым лишь не очень свежий воздух. Я отъехал, не слишком торопясь, и через пятнадцать минут езды по сонным утренним улицам добрался до Уэст-Сулима. Свернув на Арнольд-авеню, я остановился на подъездной дорожке к гаражу возле виллы под номером сорок семь. Через газон, поросший слишком высокой для этой ухоженной улицы травой, я подошел к входной двери и поднес руку к домофону — возможно, чересчур резко, поскольку дверь открылась сама, словно от дуновения ветра.
Я вошел внутрь и услышал:
— Оуэн! Заходите.
Достав сигарету из пачки и держа ее в пальцах, я направился на голос. Миллерман сидел в кресле, на столике перед ним стоял стакан — пустой, но со свежими потеками на внутренних стенках. Рядом лежал плоский пульт голосового управления от телевизора.
— У меня в баре «девяносто девятый», — сказал Миллерман.
В голосе я не уловил никаких чувств, какие мог бы ожидать: ни облегчения, ни радости, ни даже усталости. Я подошел к бару и, достав бутылку и два стакана, вернулся к столу и сел напротив хозяина. Второй раз за этот день а откупорил бутылку самого дорогого в мире виски. Налив себе и Миллерману, я подвинул один стакан ему. Он взял его, но даже не поднес ко рту и посмотрел на меня. Глаза его глубоко запали, вокруг них образовались темные круги, взгляд был тяжелым и безразличным. Казалось, жизнь полностью его покинула.
— Я только что видел спецвыпуск, — тихо сказал он.
— Быстро работают, — согласился я, словно не знал, что дежурные репортеры Службы новостей не даром едят свой хлеб.
Джордж пригубил виски, глядя на темный экран телевизора, словно все еще мысленно смотрел спецвыпуск новостей о поимке Кинальи, убийцы девятнадцати человек, похитителя детей, садиста. Я был уверен, что он не заметил бы даже жирафа в собственной комнате.
Сделав большой глоток, я поставил стакан на стол и, наклонившись, сказал:
— Джордж, я знаю, что тебе это уже ни к чему. Ты считаешь, что это обычная месть. Но это не так, его необходимо было обезвредить. Если бы ты даже отменил свое поручение, точно такие же были у меня еще от троих, причем с еще более конкретной формулировкой. Впрочем, его преследовала полиция всей страны и куча любителей. Рано или поздно его схватили бы или убили, но кто знает, сколько еще раз до этого ему удалось бы поизмываться над своими жертвами. Это нужно было сделать. Понимаешь?
— Понимаю. — Он осушил стакан и подвинул его ко мне. — И поэтому я все же рад, что ты в конце концов его поймал. Это… — Он показал пальцем на стакан. Я наполнил оба, он взял свой и закончил, поднеся стакан ко рту, словно пытаясь замаскировать любопытство в голосе: — Полицейские его подстрелили?
Я покачал головой:
— Он бросился на меня. — Помолчав, я добавил: — Но, пожалуй, я его спровоцировал. И, честно говоря, не могу избавиться от угрызений совести.
— Не буду говорить тебе, что он тоже не давал никаких шансов своим… — Он прикусил губу. — В конце концов…
— Успокойся, — прервал я его. — Может быть, когда-нибудь я пожалею об этом, может быть, будь этот мир немного другим, я жалел бы уже сейчас, но сейчас в твоем сочувствии я не нуждаюсь. Лучше… — Я замолчал и взялся за стакан, чтобы получить пару секунд на поиск подходящего завершения фразы.
— Лучше перейдем к делу, ладно? — Он улыбнулся одними губами.
Я кивнул, хотя те слова, которыми собирался закончить фразу я сам: «…займись собой, а то плохо выглядишь», казались мне в данном случае более подходящими. Миллерман встал, подошел к телевизору и, сунув руку под аппарат, достал обычный желтый конверт и встряхнул им.
— Запылился немного, — сказал он и неожиданно покраснел. — Прошу прощения…
— Не придуривайся, — махнул я рукой и добавил: — Ты мне должен двенадцать тысяч. Столько стоило мне добраться до информации и получить наводку.
— Мы договаривались иначе. — Он положил конверт на столик передо мной.
Я взял его и открыл. Внутри было несколько десятков банкнот наименьшего из возможных четырехзначных номиналов; я вынул двенадцать, а остальные положил обратно в конверт и бросил его на стол. Он упал на пол, но никому из нас не пришло в голову двинуться с места, чтобы его поднять.
— Я вышел из дела, — сказал Джордж. — Продал свою долю. И делать мне совершенно нечего. — Он смотрел на меня, а я деловито взбалтывал виски. — Вот думаю. Полгода назад, когда Киналья убил Мойру, когда мы остались без дочери, я был в отчаянии. Лина покончила с собой, и я возжелал мести. Теперь же я не способен ни на что, кроме как размышлять. Иногда мне кажется, что я не слишком любил дочь и жену, раз столь быстро перестал страдать из-за их смерти. Я не ощущаю радости от известия о поимке убийцы, я пуст. И до сих пор думаю, зачем он это делал. Ведь он даже не всегда забирал выкуп…
— Это зверь. Он убивает ради удовольствия. Нет, не зверь — они не убивают для удовольствия, — быстро поправился я. — Он просто человек. Люди хотят славы, величия, богатства, могущества. Иногда любой ценой. Так я думаю. — Я встал и убрал в карман деньги, сигареты и зажигалку. — Я пошел.
На полпути к двери я остановился и сказал через плечо:
— Уезжай куда-нибудь. Займись чем-нибудь. Я позвоню через несколько дней. — И я вышел.
Когда я закрывал за собой дверь, по улице проехал желтый в черную полоску автомобиль Службы новостей. Мне подумалось, что подобное стремление вырваться из серой трясины, желание славы и аплодисментов, всего того, о чем я только что говорил, слишком хорошо мне известно по собственному опыту.
Я сел в машину, включил двигатель и тронулся с места. Несколько поперечных улиц я проехал машинально, словно на автопилоте, никуда не направляясь — просто отъезжал подальше от дома, где жила двадцатая жертва Кинальи. Лишь свернув на Рузвельт-авеню, я решился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Не торопись, парень. Здесь им делать нечего, пусть едут к халупе под номером семьдесят четыре на бывшей Шестьдесят четвертой и спустятся в подвал. С врачом, — добавил я, все время внимательно наблюдая за ним, и, когда его левая рука дрогнула, быстро ударил в дверь ногой. Заблокироваться она не успела, так что я, не скрывая иронии, закончил: — Если вы и в самом деле хотите запирать своих собеседников в будках, то измените расположение кнопок или делайте загородку повыше. Каждый дурак в городе знает, что означают все эти ваши манипуляции.
Едва я вышел из кабины, послышался щелчок замка и сразу же следом — вой сирены. Кабина послушно заблокировала дверь, приведя в действие звуковой сигнал и желтый пульсирующий фонарь на крыше. Однако она была не настолько совершенна, чтобы знать, что внутри нее остался запертым лишь не очень свежий воздух. Я отъехал, не слишком торопясь, и через пятнадцать минут езды по сонным утренним улицам добрался до Уэст-Сулима. Свернув на Арнольд-авеню, я остановился на подъездной дорожке к гаражу возле виллы под номером сорок семь. Через газон, поросший слишком высокой для этой ухоженной улицы травой, я подошел к входной двери и поднес руку к домофону — возможно, чересчур резко, поскольку дверь открылась сама, словно от дуновения ветра.
Я вошел внутрь и услышал:
— Оуэн! Заходите.
Достав сигарету из пачки и держа ее в пальцах, я направился на голос. Миллерман сидел в кресле, на столике перед ним стоял стакан — пустой, но со свежими потеками на внутренних стенках. Рядом лежал плоский пульт голосового управления от телевизора.
— У меня в баре «девяносто девятый», — сказал Миллерман.
В голосе я не уловил никаких чувств, какие мог бы ожидать: ни облегчения, ни радости, ни даже усталости. Я подошел к бару и, достав бутылку и два стакана, вернулся к столу и сел напротив хозяина. Второй раз за этот день а откупорил бутылку самого дорогого в мире виски. Налив себе и Миллерману, я подвинул один стакан ему. Он взял его, но даже не поднес ко рту и посмотрел на меня. Глаза его глубоко запали, вокруг них образовались темные круги, взгляд был тяжелым и безразличным. Казалось, жизнь полностью его покинула.
— Я только что видел спецвыпуск, — тихо сказал он.
— Быстро работают, — согласился я, словно не знал, что дежурные репортеры Службы новостей не даром едят свой хлеб.
Джордж пригубил виски, глядя на темный экран телевизора, словно все еще мысленно смотрел спецвыпуск новостей о поимке Кинальи, убийцы девятнадцати человек, похитителя детей, садиста. Я был уверен, что он не заметил бы даже жирафа в собственной комнате.
Сделав большой глоток, я поставил стакан на стол и, наклонившись, сказал:
— Джордж, я знаю, что тебе это уже ни к чему. Ты считаешь, что это обычная месть. Но это не так, его необходимо было обезвредить. Если бы ты даже отменил свое поручение, точно такие же были у меня еще от троих, причем с еще более конкретной формулировкой. Впрочем, его преследовала полиция всей страны и куча любителей. Рано или поздно его схватили бы или убили, но кто знает, сколько еще раз до этого ему удалось бы поизмываться над своими жертвами. Это нужно было сделать. Понимаешь?
— Понимаю. — Он осушил стакан и подвинул его ко мне. — И поэтому я все же рад, что ты в конце концов его поймал. Это… — Он показал пальцем на стакан. Я наполнил оба, он взял свой и закончил, поднеся стакан ко рту, словно пытаясь замаскировать любопытство в голосе: — Полицейские его подстрелили?
Я покачал головой:
— Он бросился на меня. — Помолчав, я добавил: — Но, пожалуй, я его спровоцировал. И, честно говоря, не могу избавиться от угрызений совести.
— Не буду говорить тебе, что он тоже не давал никаких шансов своим… — Он прикусил губу. — В конце концов…
— Успокойся, — прервал я его. — Может быть, когда-нибудь я пожалею об этом, может быть, будь этот мир немного другим, я жалел бы уже сейчас, но сейчас в твоем сочувствии я не нуждаюсь. Лучше… — Я замолчал и взялся за стакан, чтобы получить пару секунд на поиск подходящего завершения фразы.
— Лучше перейдем к делу, ладно? — Он улыбнулся одними губами.
Я кивнул, хотя те слова, которыми собирался закончить фразу я сам: «…займись собой, а то плохо выглядишь», казались мне в данном случае более подходящими. Миллерман встал, подошел к телевизору и, сунув руку под аппарат, достал обычный желтый конверт и встряхнул им.
— Запылился немного, — сказал он и неожиданно покраснел. — Прошу прощения…
— Не придуривайся, — махнул я рукой и добавил: — Ты мне должен двенадцать тысяч. Столько стоило мне добраться до информации и получить наводку.
— Мы договаривались иначе. — Он положил конверт на столик передо мной.
Я взял его и открыл. Внутри было несколько десятков банкнот наименьшего из возможных четырехзначных номиналов; я вынул двенадцать, а остальные положил обратно в конверт и бросил его на стол. Он упал на пол, но никому из нас не пришло в голову двинуться с места, чтобы его поднять.
— Я вышел из дела, — сказал Джордж. — Продал свою долю. И делать мне совершенно нечего. — Он смотрел на меня, а я деловито взбалтывал виски. — Вот думаю. Полгода назад, когда Киналья убил Мойру, когда мы остались без дочери, я был в отчаянии. Лина покончила с собой, и я возжелал мести. Теперь же я не способен ни на что, кроме как размышлять. Иногда мне кажется, что я не слишком любил дочь и жену, раз столь быстро перестал страдать из-за их смерти. Я не ощущаю радости от известия о поимке убийцы, я пуст. И до сих пор думаю, зачем он это делал. Ведь он даже не всегда забирал выкуп…
— Это зверь. Он убивает ради удовольствия. Нет, не зверь — они не убивают для удовольствия, — быстро поправился я. — Он просто человек. Люди хотят славы, величия, богатства, могущества. Иногда любой ценой. Так я думаю. — Я встал и убрал в карман деньги, сигареты и зажигалку. — Я пошел.
На полпути к двери я остановился и сказал через плечо:
— Уезжай куда-нибудь. Займись чем-нибудь. Я позвоню через несколько дней. — И я вышел.
Когда я закрывал за собой дверь, по улице проехал желтый в черную полоску автомобиль Службы новостей. Мне подумалось, что подобное стремление вырваться из серой трясины, желание славы и аплодисментов, всего того, о чем я только что говорил, слишком хорошо мне известно по собственному опыту.
Я сел в машину, включил двигатель и тронулся с места. Несколько поперечных улиц я проехал машинально, словно на автопилоте, никуда не направляясь — просто отъезжал подальше от дома, где жила двадцатая жертва Кинальи. Лишь свернув на Рузвельт-авеню, я решился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60