А если сопли распускать, так он и будет блевать всю жизнь. Коты — они же как люди — с ними построже надо.
— Это точно, — усмехнулся Леков. — Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.
— Кто тебе такое поведал, — хмыкнул Царев.
— Да Огурец, кто же еще, — сказал Леков.
— Ты его слушай больше, — пробурчал Царев. — Он тебе еще и не то пораскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.
— О, какие телки классные — заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.
— Может, возьмем с собой, — с готовностью отреагировал Леков.
— Некуда. Куйбышев поерзал задом на сиденье. — Разве, на колени посадить.
— Да ну их к бесу, — сказал Царев. — О деле нужно думать.
— И то верно.
Леков повернул голову и проводил глазами девушек.
— А та, светленькая, и вправду, ничего.
***
Машина с тремя мажорами проехала мимо.
Светленькая поморщилась.
— Господи, как я этих фарцовщиков не люблю… Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.
Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.
— Слушай, а сколько ему лет вообще?
— Не знаю. Кажется, двадцать пять. А, может, двадцать четыре…
— Такой молодой? Я думала — лет тридцать.
— Да ну, нет. Это Дюку тридцатник. А он — помоложе.
— Ни фига себе! А выглядит, прямо, солидол…
— Какой, к черту, солидол? Он же алкоголик. Настоящий алкоголик. Представляешь, с таким жить?
— А что такое? Подумаешь, пьет? Все пьют. Нормально. Ничего страшного. И тоже сказала — «алкоголик»… ты что, алкоголиков не видела? Алкаши — это «соловьи». У пивных ларьков, работяги… Ты его не равняй…
— А я и не равняю. Все пьют. И я пью. Подумаешь?… Только он-то без vine жить не может…
— Большое дело. Хемингуэй тоже пил. И Джиммми Пэйдж. И Лу Рид. И Моррисон… Вот проблема века, большое дело…
— Ну да, согласна. Тем более, что wine, все-таки, освобождает сознание… расширяет…
— Ну-ну. Говори.
— Да ты понимаешь… Да?
— Да. Песни у него, конечно, гениальные. Таких никто не пишет. И не напишет никогда.
— Ты знаешь, я, ведь, люблю его…
— Да? Ты что, совсем дура?
— Почему?
— На хрен ты ему нужна? И потом — я, как представлю себе, что я бы с ним гуляла — нет, не хочу… Врагу не пожелаешь…
— Да? Ой ли?
— Вот тебе и «ой ли»! Он же бабник, бабник жуткий. А я ревнивая…
— И я. Я бы его не пустила от себя никуда. И ни к кому.
— Так бы он и послушал тебя, дуру.
— Сама ты дура.
— Ладно, не будем о грустном. И потом — он ведь с этой сукой живет, с Ольгой.
— Со Стадниковой?
— Ну.
— Вот, стерва! И почему такие парни достаются исключительно сукам?
— Да они — два сапога — пара. Стадникова, ведь, тоже, гуляет, тварь, трахается со всеми подряд.
— Хоть бы ее трепак пробил!
— А, может, и пробил уже? Откуда нам знать? Может, и он сам из КВД не вылезает…
— Ну, прямо. Известно бы было.
— Откуда?
— Ну, как? Он же — человек известный. А в нашем городе сразу все на виду… Как в деревне.
— Да-а… Это точно. А, все равно, я бы хотела с ним…
— Чего? Трахнуться?
— Ну да. Интересно…
— Хм. Мечтать не вредно.
— А что? Подумаешь, большое дело? Мужики все одинаковые. Я забиться могу, что, если захочу, трахну его. Спорим?
— Не хочу.
— Почему?
— Я люблю его. Вот почему.
— Ну и дура!
— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.
— Как это?
— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.
— Да ты сумасшедшая просто.
— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…
— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати, говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…
— Не верю. Он не может.
— Ты почем знаешь?
— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.
— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.
— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»… Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…
— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!
— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.
— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?
— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…
— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…
Глава 5.
Большие Бабки.
Вы не поверите, насколько накалена была обстановка,
когда я покинул Штаты…
У. Бэрроуз. Мягкая машина.
— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.
Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.
Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного — как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча — распития спиртных напитков в общественном месте.
А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…
— Распиваем?
— Да нет, просто пьем.
— Пройдемте…
Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.
Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Это точно, — усмехнулся Леков. — Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.
— Кто тебе такое поведал, — хмыкнул Царев.
— Да Огурец, кто же еще, — сказал Леков.
— Ты его слушай больше, — пробурчал Царев. — Он тебе еще и не то пораскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.
— О, какие телки классные — заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.
— Может, возьмем с собой, — с готовностью отреагировал Леков.
— Некуда. Куйбышев поерзал задом на сиденье. — Разве, на колени посадить.
— Да ну их к бесу, — сказал Царев. — О деле нужно думать.
— И то верно.
Леков повернул голову и проводил глазами девушек.
— А та, светленькая, и вправду, ничего.
***
Машина с тремя мажорами проехала мимо.
Светленькая поморщилась.
— Господи, как я этих фарцовщиков не люблю… Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.
Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.
— Слушай, а сколько ему лет вообще?
— Не знаю. Кажется, двадцать пять. А, может, двадцать четыре…
— Такой молодой? Я думала — лет тридцать.
— Да ну, нет. Это Дюку тридцатник. А он — помоложе.
— Ни фига себе! А выглядит, прямо, солидол…
— Какой, к черту, солидол? Он же алкоголик. Настоящий алкоголик. Представляешь, с таким жить?
— А что такое? Подумаешь, пьет? Все пьют. Нормально. Ничего страшного. И тоже сказала — «алкоголик»… ты что, алкоголиков не видела? Алкаши — это «соловьи». У пивных ларьков, работяги… Ты его не равняй…
— А я и не равняю. Все пьют. И я пью. Подумаешь?… Только он-то без vine жить не может…
— Большое дело. Хемингуэй тоже пил. И Джиммми Пэйдж. И Лу Рид. И Моррисон… Вот проблема века, большое дело…
— Ну да, согласна. Тем более, что wine, все-таки, освобождает сознание… расширяет…
— Ну-ну. Говори.
— Да ты понимаешь… Да?
— Да. Песни у него, конечно, гениальные. Таких никто не пишет. И не напишет никогда.
— Ты знаешь, я, ведь, люблю его…
— Да? Ты что, совсем дура?
— Почему?
— На хрен ты ему нужна? И потом — я, как представлю себе, что я бы с ним гуляла — нет, не хочу… Врагу не пожелаешь…
— Да? Ой ли?
— Вот тебе и «ой ли»! Он же бабник, бабник жуткий. А я ревнивая…
— И я. Я бы его не пустила от себя никуда. И ни к кому.
— Так бы он и послушал тебя, дуру.
— Сама ты дура.
— Ладно, не будем о грустном. И потом — он ведь с этой сукой живет, с Ольгой.
— Со Стадниковой?
— Ну.
— Вот, стерва! И почему такие парни достаются исключительно сукам?
— Да они — два сапога — пара. Стадникова, ведь, тоже, гуляет, тварь, трахается со всеми подряд.
— Хоть бы ее трепак пробил!
— А, может, и пробил уже? Откуда нам знать? Может, и он сам из КВД не вылезает…
— Ну, прямо. Известно бы было.
— Откуда?
— Ну, как? Он же — человек известный. А в нашем городе сразу все на виду… Как в деревне.
— Да-а… Это точно. А, все равно, я бы хотела с ним…
— Чего? Трахнуться?
— Ну да. Интересно…
— Хм. Мечтать не вредно.
— А что? Подумаешь, большое дело? Мужики все одинаковые. Я забиться могу, что, если захочу, трахну его. Спорим?
— Не хочу.
— Почему?
— Я люблю его. Вот почему.
— Ну и дура!
— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.
— Как это?
— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.
— Да ты сумасшедшая просто.
— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…
— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати, говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…
— Не верю. Он не может.
— Ты почем знаешь?
— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.
— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.
— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»… Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…
— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!
— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.
— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?
— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…
— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…
Глава 5.
Большие Бабки.
Вы не поверите, насколько накалена была обстановка,
когда я покинул Штаты…
У. Бэрроуз. Мягкая машина.
— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.
Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.
Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного — как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча — распития спиртных напитков в общественном месте.
А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…
— Распиваем?
— Да нет, просто пьем.
— Пройдемте…
Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.
Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97